Приходила она ночью, садилась к столу, где бурлило и булькало страшное варево и, уронив голову на руки, скинув покрывало свое черное, распускала по плечам огненные косы свои и смотрела в огонь очага бездонными глазами своими, напоминавшими Плещеево озеро, в тихий солнечный день. Смотрела она не отрываясь, и думала, только ей известную, горькую свою думу.
В такие дни Микулица не трогал ее, знал, что вспоминает она рощу березовую на берегу озера лесного, где она жила. А может Храм свой белоснежный на берегу Нерли. Иногда пробегала тучка в ее синих глазах, и понимал Микулица, что вспомнила Малка своего Андрея и смерть его мученическую. Тогда смотрел он на прядку седую, серебром в огне отливавшую и сам горестно вздыхал.
Вот так они молчали в глубине волшебной башни. В народе же ходили страшные байки, что появился у царя злодейский волхв и всех он насквозь видит, про все мерзкие дела заранее знает. Нюхом любой яд, любой заговор, сглаз любой чует, как пес цепной. Даже псари царевы его побаиваются.
Еще баял народ, что умеет тот волхв яды варить такие, что от того яда человек в Ирий уходит, тогда когда волхву то надобно. В ту минуту и в тот час, как захочет он, когда бы тот яд ни принял, хоть за месяц до того, хоть за день.
Служат у того чародея в холопах верных: кот черный, да два ворона. А может это он сам черным котом оборачивается. А вороны те появляются ночью, как только загорятся в небе две зеленые звезды. Такой вот волхв у царя объявился. К добру или нет? Того народ не ведал. Но с того дня Москва боле не горела, а на Торге и в Китай-городе начала лихоманка прибирать самых жадных да вороватых.
Волхв и впрямь был похож на черного кота. Только не на кота, а на льва. Одет он был всегда в черный бархатный кафтан с серебряными застежками. На черных, как смоль волосах, постриженных в кружок, лихо заломленная сидела черная шапка с серебряным пером, пристегнутая серебряной пряжкой. На поясе наборном в сафьяновых ножнах висела кривая половецкая сабля. Однако волхв часто забегал в монастырь у Лебяжьего озера, чем отводил досужие разговоры, что, мол, служит он нечистой силе. Издалека, когда беседовал он матушкой настоятельницей, казалось, что это лев с пантерой на солнышке греются, или действительно слетелись два ворона и ждут когда взойдут две зеленых звезды. Очень было из далека, похоже. Оба в черном, у обоих повадки как у хищных кошек. Только вслух этого не высказывал никто. Опасались. И правильно. Это только пустая бочка громко гремит.
Глава 7Сиротки. Вдовьи дети
Наслаждением властвуй.
На втором этаже Тайницкой башни у стрельчатого оконца, выходящего на болотистую пойму, сидел владыка земель русских и неотрывно смотрел на свинцовые воды реки, медленно текущие в топких берегах. Лето выдалось дождливое, холодное, и настроение у царя было под стать погоде – хмурое и злое.
– Так что ты там говорил Пересвет про то, что Казань надоть забрать у ордынцев навсегда? – лениво спросил он, не поворачивая головы.
– Это ты государь говоришь, а я советовал что б все деньги в одной калите были, как при предке твоем и тезке Иване, Калитой прозванном. – так же лениво ответил дьяк.
– Ты мне еще раз историю про Казань-то расскажи, – процедил сквозь зубы Иван Васильевич.
– Изволь. Когда ордынцы шли в поход дальний, то везли в обозе котлы походные, называемые казан, то ли потому, что казаков из них кормили, то ли как – не ведаю. Большие такие котлы. Когда войско с похода возвращалось или после боев на отдых становилось, воевода, али князь походный, становился на холм высокий по ходу войска. Рядом с ним казаны ставили походные те, что по более. Всяк воин, из добычи, в бою взятой, кидал в казан столь добра, сколь не жалко, но не мене чем десятую часть от приза. Вот так накидывали казанный кош, общий котел.
– На кой им котел был общий, коли кажный приз с похода имел? – лениво уточнил царь.
– А кош тот казанный, – ровным голосом продолжил Гуляй, – Шел тем, кто приз взять не мог, и за труд свой пайки не получал. Сиротам малым, чьи отцы голову в походе сложили, вдовьим детям, да матерям их – вдовам ратоборцев. Да еще воинам, что в боях и сраженьях здоровье и силу потеряли, но врагу спину не показали. Что б чувствовали они себя все не убогими, что только у Бога могут заботы просить, а детьми одного круга казачьего, одного Рода родственниками. Чтобы могли матери детей на ноги поставить – новых витязей воспитать и отдать их на дело общее. Старые же и увечные воины ждали бы валькирий своих, что в Вальхаллу их забрать должны в любви и холе, в тепле и заботе за дела и геройство свое. В тихой гавани, что была им их вождями обещана. Таким образом, кош казанный, общий котел воинский ордынский, становился казной народной, единого рода калитой-кошлем. Берегли его Кошеи – Кощаки.
– Смешно получается, – без тени улыбки заметил владыка, – Имперский государев кош-казну испокон веку Собаки берегли – казначеи орденские. Вон и сейчас у нас в Кремле, кстати, кто Кром в Кремль переиначил? Ты не знаешь? – сделал паузу, не дождался ответа, невозмутимо закончил, – Вон в Кремле Собакина башня стоит в утробе ее злато серебро, каменья драгоценные, все, что с Империи свезено спрятано. Так вот ее Собаки стерегут. А ордынскую казну казанный кош Кошаки говоришь? Кошки. Потому и живут, как кошка с собакой. Пора кончать это все, – резко закончил он, – Не должно быть казны много, кошель в государстве должен быть един…как кот, гулящий сам по себе, – так же без тени улыбки закончил он.
– Прав государь кош должон быть един. И в одних руках, – Пересвет то же сделал паузу, – Ежели те руки его удержать могут.
– Спасибо, Гуляй, – Иван встал, хлопнул себя по сапогу плетью и вышел в дверь.
– Ох, ох, ох, что ж я маленьким не сдох? – нараспев протянул Гуляй, – Хана Казани.
Маленького Утемиш-Гирея с берегиней его Суюнбекой, вывезли под охраной дружинников князя Серебряного. Поезд был длинен и богат. Вместе с малолетним ханом выехал весь его двор. Суюнбека же взяла только жриц и дев-воинов – свою личную охрану. На Казани оставили Шиг-Алея, который быстро расправился и с хранителем казанного коша Кощеем и с его ближними воеводами. Пригласил на пир, да и перебил. Возмутил ордынцев до нельзя. Иван Васильевич его отозвал, но на смену ему вообще назначил даже не нового хана, а наместника, князя Микулинского. Этого Орда вытерпеть не могла и подняла бунчук неповиновения, что и требовалось далеко видевшему вперед государю. Повод для похода на Казань, для усмирения непокорных, был получен. Гордые, но не дальновидные воинские вожди, главы медвежьих родов, слабо понимали в тонкостях дипломатии и выкрутасах Ангелов. Потому и не правили никогда, кроме как в бою или в походе. Волкодавы, давно рвущиеся с цепи, были спущены царской рукой.
Суюнбека приехала в Москву разместилась с малюткой сыном на ханском дворе рядом с Чудовым монастырем, оставшимся еще от ханши Тайдулы. Через мост над сухим руслом Неглинки, отведенной вкруг холмов Кремлевского и Боровицкого и превратившим два холма в один холм Боровицкий, через этот старый мост, в полете стрелы от ее крыльца, было крыльцо царского терема. Ближе к вечеру на этом крыльце появилась женская фигура, закутавшаяся в длинный плащ с капюшоном, темно-зеленого цвета, что позволяло ей слиться с наступавшей темнотой. Фигура юркнула со ступеней и, мгновенно растворившись в сумерках, пропала, только скрип ступеней ханского дома позволил догадаться, что она ступила на крыльцо пристанища Суюнбеки. Затем тихо скрипнула дверь, ведущая в терем ханши, и фигура пропала, как и не было.
Суюнбека красивая, молодая берегиня ханского рода Гиреев сидела на низкой кушетке, устланной мягкими шелковистыми шкурами, раздумывая, хорошо или плохо, что их с сыном привезли сюда, в Святой город Богородицы. Гостья появилась, неожиданно прервав ее мысли.
– Здрава будь, Суюнбека, – тихо сказала гостья, скидывая с головы капюшон и открывая лицо.
– Здрава будь, Малка, – ответила Суюнбека, узнав в пришедшей берегиню Великого князя Руси, – Зачем пожаловала, что на хвосте принесла?
– Так я ж не сорока, что бы на хвосте новости носить, – ответила с улыбкой волховиня, – Я к тебе за новостями. Ты, говорят, недавно была в Блистательной Порте, у Великих Врат. Какие новости ты принесла из места Силы?
– Садись гостья дорогая. Слуг не зову. Не для всех ушей наш разговор и не для всех глаз твоя красота…
– Обойдемся без цветастых восточных речей, – остановила ее Малка, сделав предупредительный жест, – Мы обе с тобой Посвященные.
– Только ты – Лучезарная, – уточнила ханша, – Спрашивай, что тебе надо. Я простая жрица, я повинуюсь Совершенным.
– Без восточных церемоний, сестра, – садясь, ответила гостья, – Скажи, как там, в покоях хранителя врат Солимана? Говорят, что он и шагу не может шагнуть без своей новой жены? Как бишь ее там? – она смешно наморщила носик, делая вид, что вспоминает.
– Роксолана, – попалась на удочку Суюнбека, – Ее зовут Роксолана.
– А как звали до гарема?
– То ли Настя, то ли Александра, она вроде как из Галицких земель. Видная такая девка. Рослая, тонкая, носик вздернутый, копна волос огненная…
– Копна говоришь огненная? – встрепенулась Малка, – Коса ниже пояса почти до пят и улыбка во все лицо?
– Коса до пят и улыбка. – недоуменно подтвердила Суюнбека. – Ее так и зовут Хюррем-султан, то есть Смеющийся Султан. А еще зовут жади, по-вашему, ведьма, за взгляд проницательных зеленых глаз.
– Из Галицких земель, говоришь, птаха залетела? А что она там, в Галицких землях, делала? Откуда она там взялась!? И когда? – гнула свое Малка.
– Она там родилась у попа в Рогове, и до пятнадцати лет была сестрой в обители, пока ее в полон не увели, – растолковала хозяйка.
– А потом она вздрогнула…и из девчушки забитой, в монастыре воспитанной сразу в такую жрицу любви, львицу гарема превратилась? – ехидно склонив голову набок, спросила Лучезарная.