Утром служки объявили, что государь плох. Лекарь царский, волхв злодейский Елисей Бомелий засуетился, закудахтал аки кур, собрал всех кто науку лекарскую постиг в помощь себе. Государь лежал в палате на огромной кровати, раскидавшись по подушкам, колотился то в ознобе, то в жару. Лекаря пошушукались меж собой, вынесли решение – огневая болезнь. Предложили отвары и настои всякие, лед ко лбу прикладывать, да кровь пустить. Бомелий послушал, головой покивал, согласился, начал колдовать над больным. Тому лучше не стало. Лекаря разбежались по хозяевам, понесли новость, что царь плох, долго не протянет. Ко дворцу потянулись бояре и дворяне, из дальних мест, нагоняя коней, ринулись удельные князья и княжата. К государю, разметавшемуся под одеялом, в бреду зовущему старых и новых богов змеей вполз доверенный детей Захарьиных дьяк Ивашка Висковатый. Зашептал, зашипел в ухо царю, что тот совсем плох, может и не дотянуть до утра, пора духовную готовить. Иван кивнул, показал глазами, что давай, готовь, позвал жестом Елисея, хитро подморгнул, показал на горло, мол, не могу говорить. Елисей попросил дьяка обождать, пока даст царю питие для голоса. Дьяк суетливо побежал за пером, бумагой и чернилами. Представление началось.
Слабым, дрожащим голосом царь попросил начать писать. Затем сообщил, что наследником он назначает только что родившегося царевича Дмитрия, опекуншей к нему мать его Анастасию. При этих словах царь как-то недобро хмыкнул, но под удивленно брошенным на него взглядом дьяка, опять скукожился и совсем слабым голосом велел собирать всех бояр и дворян в царевой столовой комнате, что бы по обычаю предков привести всех к присяге наследнику и на сем крест целовать.
Дьяк ринулся из спальни, краем глаза заметив, как с трудом поднимается государь, опираясь на руки своих верных псарей, и собирается облечься в парадные одежды, не попадая в рукава.
Иван же, как только за дьяком закрылась дверь, поманил к себе Елисея и тихо шепнул:
– Зови доглядаев, послушаем, какая там за стенами нашей спальни каша вариться, – он разогнулся и сел в высокое кресло.
– Заходите, – Елисей открыл потайную дверцу, и в комнату вошли две серых тени.
– Это наши людишки, им верить можно, – шепнул в ухо Ивану знакомый мамкин голос. Он сразу обрел уверенность и силу, – Докладайте! – обратился он к людям без лица.
– Среди двора раздрай, – таким же бледным серым голосом заговорила одна из теней, – Дети Захарьины, Адашев, Мстиславский и Воротынский князья, да еще кой кто, те за Дмитрия стоят.
– С чего? – коротко уточнил царь.
– Захарьины дети потому как опекуншей у него Анастасия будет, то бишь они сами до власти достанут. А Мстиславский с Воротынским по чести служить государю и его волю править.
– А Адашев?
– А этот, куда ветер посильней туда и он, лишь бы по ветру! – шепнул голос.
– Ладноть. Что другие? – царь опять впился взглядом в тень.
– Другие шатнулись к Владимиру Старицкому и матери его Ефросинье, – ответила другая тень. Иван отметил, что голос у нее понежнее, женский голос, – Всякие Шуйские, Пронские, Ростовские князья его сторону взяли. Опять же по разному. Кто кричит, что он, мол, родовой Рюрикович и ему место на отцовом столе сидеть. Кто к нему шатнулся, токмо потому, что Захарьиных на дух не переносит.
– А брат Юрий что? – теперь Иван смотрел на эту женскую тень.
– А Юрий сидит у себя в палатах с ближней дворней своей и нос не кажет. Ждет, куда жисть выпрет? – закончила тень и, отступив к стене, слилась с ее серым камнем.
– Спасибо вам, идите, – Иван встал, – Пойдем народу дворовому покажемся, – Угрюмы подойдите и на ваши руки повисну, будто ноги не носят. Пошли.
Двери распахнулись, и псари почти вынесли царя в столовую залу, где скопились все, кто был при дворе, для целования креста Дмитрию. Государя подвели к трону, он сел, почти сползая с него, слабым голос стал корить всех за ослушание. Выговаривать всем за измену слову своему. Шуйский попытался вывернуться ужом.
– Государь токмо тебя и ждали, чтоб целование начать. Негоже без царской особы присягать наследнику.
– Тебе государю, – перебил его окольничий Адашев старший, отец царского хранителя печати, – Тебе и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но детям Захарьиным и их братии мы не желаем служить. Сын твой еще в пеленцах, а владеть нами Захарьинской братии, а мы уже от бояр до твоего взросления видали беды многия.
– Этот хоть прям, в отличие от сына единоутробного, – зашептало в ухо, – А тот где-то за спинами сокрылся. Змея подколодная.
С улицы раздался шум.
– Чегой там? – тихо спросил умирающий.
– Да там князья супротив Захарьиных кричат. Лучше кричат нам служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным, – ответил Бомелий.
– Это они в пользу Владимира Старицкого славят? – также тихо спросил царь. Не дождался ответа. Сам себе ответил, – В пользу Старицкого. Позовите ко мне брата моего, – увидел, что никто не двинулся с места, приказал вдруг окрепшим голосом, – Псари! – гонцов как ветром сдуло.
Владимир Андреевич был ровесником Ивана, двоюродным братом и одним из самых родовитых удельных князей Руси. К власти он не рвался, сидя в своей Старице на берегу Волги, но матушка его Ефросинья была неуемной и властолюбивой. По ее наущению он и присяги не давал. Он вошел к государю широким шагом привыкшего повелевать хозяина своей земли или привыкшего командовать удачливого воеводы. Выю не гнул. Ровня. Сбегали за ним споро. Он и жил-то здесь в Кремле на Боровицком холме в собственном дворе, отделенном от царского только двором князя Милославского. Глянул на умирающего, удостоверился в словах лекаря, что тот долго не протянет, но подошел к брату, взял за руку. Иван с великой кротостью почти прошептал:
– Знаешь сам, что станется с твоей душой, если не хочешь креста целовать? Мне до этого дела нет!
– Не пужай! – ответил Владимир, – При мальце и его холуях на посылках не буду. Вот так-то! Прости брат, – пожал руку и вышел вон.
В соседних палатах те, что присягнули царевичу, пытались склонить к этому бунтовщиков. В ответ раздался голос Пронского, сопровождаемый жестокой бранью:
– Вы нами хотите владеть! А мы вам служить? Такого не бывать!
В этот момент в палату вошел Старицкий. Дьяк Висковатый подскочил к нему.
– Неприлично князь тебе и матери твоей, когда государь умирает, его указа не слушать и людишек боярских вкруг себя собирать! Не пустим тебя более к умирающему!
– Зачем вы князя Владимира к государю не пущаете? – неожиданно заступился Сильвестр, – Он государю добра хочет!
– Мы присягу дали государю и сыну его, – отбил нападки Пронский, – По этой присяге и делаем!
Дверь распахнулась, на пороге стоял Иван Васильевич.
– Тяжко мне совсем! На присяге не буду я! Вон пусть в передней избе ее ближние мои князья Милославский и Воротынский примут. А вы, – он повернулся к тем, кто уже крест целовал, – Если станется надо мной божья воля и умру я, то вы, пожалуй, не забудьте на чем мне и моему сыну крест целовали, не дайте боярам сына моего извести. Бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет. А вы Захарьины! Чего испугались? Или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от них будете первые мертвецы. Так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на поругание боярам не отдали! – покачнулся, и с трудом передвигая ноги, вышел.
– Ты их совсем стравил, – шепнула Малка, – Теперь они друг друга грызть будут, аки псы шелудивые.
– Твой отец, – как бы в ответ на ее слова бросил в лицо Воротынского, повернувшись к нему, Пронский, – Да и ты сам, первые изменники, а теперь к кресту нас приводишь!
– Я изменник, а тебя привожу к крестному целованию. Ты человек прямой или целуй или пошел вон! – ответил Воротынский.
Пронский дал присягу. Крутились как змея под вилами все. Члены Избранной Рады с утра мели хвостом в царских палатах, а вечером в палатах Старицкого, ночью же они разводили турусы с Захарьиной братией, захватившей все, даже царскую казну. В палатах спокойного Юрия и то начался тихий шум. С кем быть, с кем? Умрет государь, кто на его стол сядет? И везде шмыгали серые тени. Слушали, видели, на ус мотали и шмыгали дале. Везде, как будто город состоял из людей и теней. Везде шмыгали серые тени, а на всех перекрестках, у всех дворов, мелькали черные кафтаны псарей царевых. А их расплодилось, как собак дворовых в Китай-городе.
Иван выздоровел неожиданно. Как-то в одночасье. Просто утром вышел в столовые палаты сам. Бодрый, расчесанный, в парадном платье, без холодного пота на лбу и бледности на лице. На глазах остолбеневшей челяди сел за стол, подвинул себе блюдо с жареным мясом, приказал плеснуть в кубок вина красного, и с аппетитом умял полблюда, запивая из кубка. Встал, приказал готовиться к отъезду на богомолье. Надо благодарность Богу отдать за чудесное избавление от недуга. Все!
Царь поехал в Белоозерье. Говорили, что в Кириллов монастырь, а может к волхвам старым поморским, тем, что древние заговоры знали. Неожиданно для всех приказал повернуть в старые Владимирско-Суздальские земли, где в густых лесах пряталась Пешножская обитель.
Проехав Дмитров, царь приказал всем ставить лагерь, а сам в окружении близких псарей и мамки, никогда не оставляющей его одного, направился в монастырь.
Войдя в ворота, они уверенно направились в дальний конец двора, где одиноко притулился маленький скит. В ските обретался Вассиан Топорков, бывший епископ прихода, что в Коломенском при царевом тереме был, выгнанный оттуда, еще в юные годы Ивана, за недружелюбие к боярам. Надо отдать должное, Вассиан не любил и выскочек из Избранной Рады и захарьевскую братию. Он вообще мало кого любил, по причине того, что был он провидцем и ведуном старых волхвов. По той же причине у себя в ските никого не привечал, и на стук в дубовую дверь ответил рычанием, как медведь в берлоге.
– Не греми. Не открою. Всех вас видеть не хочу!
– Открывай, государь с тобой видеться хочет! – рявкнул старший Угрюм.