– А ты на меня не рявкай, волчье отродье. Я тебя тоже не боюсь волкодлак гребаный! – огрызнулся Топорков, – Смотри, отведаешь топора.
– Это тебя за топор, Топорковым прозвали? А, дядька? – зазвенел колокольчиком серебреный смех Малки.
– Это кто ж там потешается? – неожиданно дверь отворилась. На пороге стоял детина медвежьего роста, – Ба так это сама Лучезарная! То-то я и слышу, знакомый голос. В келью свою не зову. Пойдем в лес прогуляемся. Там полянка земляничная есть. Волки твои в лесу привычные. При них и люди не страшны. Да и ушей там серых нет.
– Пойдем дядька, – она легко спрыгнула с крыльца.
– Ко мне зачем?
– За советом, – она поманила рукой Ивана и Угрюмов.
– Тебе мой совет ни к чему. Ты сама всем советчик, – старец смотрел на нее, как мальчик на учителя.
– Не мне. Государю дай совет.
– Дам, – он остановился на полянке, действительно усеянной крупной земляникой ярко-красного цвета. Показал на пенек царю, – Погуляйте пока. Ягод пощипите. Мы покалякаем малость.
– Как бы мог я добро царствовать? – спросил Иван, с удивлением смотря на старца, – Как бы мог я великих и сильных своих в послушствии иметь?
– Во как?! – старец с удивлением посмотрел на молодого царя, обвел взглядом поляну где бродили Малка и Угрюмы, подумал про себя, – Этих ты пожалуй, в послушствии иметь никогда не смогешь, – вслух сказал, понизив голос до шепота, – Али хочешь самодержцем быть, не держи себе советника не единого мудрее себя. Потому, как сам быть должон всех лучше. Так будешь тверд на царстве, и все иметь будешь в руках своих. Али будешь иметь мудрейших близу себя по нужде будешь послушен им, – помолчал. Ему показалось, что кто-то внимательно слушает его совет. Кто-то кроме них двоих. Добавил со вздохом, – Мамки, то есть ее, – кивнул в сторону Малки, – Совет мой не касается. Ей верь – как себе. Даже больше, – почувствовал, как его одобрительно похлопала по плечу тяжелая мягкая медвежья лапа. С ужасом понял, – Святобор-Велес. Вот такой у нее заступничек.
– Спасибо отец, – Иван поцеловал ему руку, – Даже если бы мой отец был жив, такого глагола полезного не поведал бы мне! Поехали! – крикнул сопровождавшим.
– Все что ли? – блеснув синими очами, спросила Малка, и старец поймал хитринку в глубине ее бездонных глаз.
– Все! Езжайте с Богом!
– Смотри Вассиан, коли что не то напророчил! – шаловливо погрозила она с седла.
– Нагнись, – вдруг неожиданно сказал Топорков, – Он всю Русь кровью умоет. Надо ли?
– Надо! – жестко ответила Лучезарная.
– Не ошибаешься? Не боишься?!
– Помнишь брат, распяли мессию, искупили грехи?
– Помню сестра. Куда клонишь?
– Теперь Русь распнем. Топорами приколачивать будем! За грехи! Смотри Топорков, как бы твой топор не пригодился! – она подняла на дыбы черного, как смоль жеребца и лихо крутанув его на месте, словно заправский татарин с гиканьем понеслась вслед уезжавшему царю и его псарям.
– Грозным, значит, царем будет! Иваном Грозным. Пусть. С Богами не спорят!
По возврату с богомолья умер царевич Дмитрий. Иван и бровью не повел, отдал как жертву. Весь ушел в думы о великом царстве. Бросил отряды к Астрахани, которая упала к нему в руки легко как перезрелое яблоко. Астрахань взяли вятские ополченцы, можно сказать новички в ратном деле. Вятские – ребята хватские. Орда воевать не хотела. Теперь вся Волга была под его рукой. Ногайская степь и ранее была в дружбе с новым царем, а теперь перешла на его сторону всеми своими улусами и уделами.
Но каждый день выходил он на самый верх маленькой башни, вставшей рядом со строящимся Храмом на Алатырь-камне, и прозванной от того Царевой, и считал количество Соборов вкруг главного.
– Так, – приговаривал он, загибая пальцы, – Москва – есть. Казань – есть. Владимир – есть. Астрахань – есть. Сибирь – есть, туда Строганов пошел. Пора к Киеву идти. Все деньги в одной калите лежать должны, тогда раздора не будет.
По днепровской волне побежали легкие стружки царевых дружин. Сколь лет не видели днепровские пороги боевых дружин, окромя ордынских ратей и вот на тебе. Казаки удалого атамана Каневского и дружины князя Вишневецкого встали на острове Хортица. Раскинули здесь свои шатры и разожгли костры под походными казанами. Забурлила, заголосила на острове буйная казацкая жизнь. Заиграли кобзари, заходили по лугам грозные воины с оселедцем на выбритой голове в широченных цветных шальварах и кривой шашкой на боку. Отрыгнулось аж янычарам в Великолепной Порте, не то чтобы в Крыму, где от их близости, в зобу дыханье сперло. Поход Девлет-Гирея прошел в пустую. Крымчаков отбросили весело и зло, пригрозив скоро наведаться в Бахчисарай. Запорожская Сечь жестко заявила две вещи. Первое, что теперь Украйна их, и второе, что челом они бьют царю Ивану, как ранее били пресвитеру Иоанну.
Государь загибал пальцы. Теперь остались Новгород и Литва. Поэтому он заключил мир с Ливонским орденом, остатком тевтонов, напомнив им про Юрьевскую дань, что платили еще их прадеды, за право жить на этих землях, за право Юрьева, ныне Дерпта им житие дать. Ливонцы смирились.
Девлет-Гирей смириться не мог, собрал войско, кинул на Тулу, город ханами основанный. Навстречу вышел Шеремет. Вел полки Спаса Нерукотворного, да пушкарей, да стрельцов нового строя. В десять раз имел войска меньше. Схлестнулись. Бились, аки львы рыкающие. Вернее отбивались от татарской конницы и турецких янычар, что сам Солиман на подмогу крымцам дал. Шеремет раненый командовал лежа, но не отступил. Девлет бежал. Бежал позорно, для ордынца, бросив весь обоз и всю добычу. Оставалось только одно просить мира у Ивана. Он и просил.
С Ливонией мир и с Крымскими ханами мир, последними ханами орды. Крым ему сейчас был не ко двору. Иван согласился. Лучше худой мир, чем хорошая война.
Государь загибал пальцы. Пальцы сжимались в увесистый кулак.
Часть втораяКромешники
Воспитай волю – это броня, сохраняющая разум.
Глава 1Девы-лебеди
Всегда надейся на то, что следовало бы вспоминать, и вечно вспоминай то, на что следует надеяться.
У Лебяжьего пруда, меж рек Москвы-Смородины и Сивки-Бурки странная женская обитель, носящая имя благоверного митрополита Алексия, воспитателя и наставника Дмитрия Донского, жила своей размеренной жизнью. Смиренные сестры обихаживали ее, и она становилась краше и краше. Рядом на Боровицком холме поднимались новые стены из невиданного ранее камня. Огнем опаленного и в огне закаленного, оттого наверно и ставшего огненно-красного цвета. Из такого же камня на Торгу вознесся в высь Храм невиданной красоты об девяти куполах. В центре, выше всех на Москве, в серое небо вознес главу Собор Покрова Богородицы, украшенный маленьким, женским каким-то, шеломом воина, на длинной лебяжьей шее. Вокруг же него, по старому канону, по осмерику, встали восемь других соборов. Четыре чуть пониже, а четыре совсем низких в таких же воинских шеломах. Всего украшений по Храму было – белым узором, как крыло лебединое по стенам махнуло, каменный узор камня белого. На двенадцать лучей разбежалось по кругу открытое гульбище. Все это кружево зависло над крутым спуском к реке, как бы пытаясь оторваться от земли этой грешной и взлететь к облакам. Великие Мастера вознесли сей Храм.
Зодчие.
После них и пошло тот огненный камень для дела строительного применять. Вот и росли теперь из него на холме, что над Лебяжьим прудом, поднимались башни да стены, сменяя старые деревянные. Уже погнал государь с холма этого князей и бояр, оставив только братские обители, но остались за башнями имена их старых владельцев. Как был раньше на дворе у князя или боярина главная башня сторожевая, донжон как стали ее звать с легкой руки рыцарей, так и теперь на этом месте вставала на замену ей новая, каменная, кремлевская, как бы принимая главенство над местом из рук князей. Зубами зацепились за дворы свои, прикипели к Кремлю Старицкие и Милославские. И погнать нельзя все ж родня. Однако новый государев двор рос. Царский двор, такого на памяти людской и не знал никто, встал как на острове. Как отвел Алоиз Фрязин старую Неглинку с середины холма в два русла новых, так стал холм велик. Река же разбежалась на два рукава: одним по саду меж Боровицким холмом и Ваганьковским вниз к Лебяжьему пруду, а через него в Москву-реку. Вторым – по Торгу новым прямым вырытым рвом, отделяя лавки и лабазы от царева места, в болота, что в Москворечье расстилались. На острове же начали двор царский обустраивать по канонам Храма Соломонова – Храма Солнечного, великому Богу посвященного. Но о том мало кто ведал, и мало кто понимал. Пока же вставали красные башни. Низкие, приземистые. По углам круглые, а меж ними все по канону, все как в святом граде Иерусалиме. Споро все ставили мастера, потому как хватко и проворно было из нового камня ладить, в руку удобного и к подгонке ладного.
Рядом с Алексеевским монастырем через речку Сивку-Бурку, что резала Чертолье пополам, выросли стены Воздвиженского монастыря. Раскинулись вольготно, широко от Лебяжьего пруда до Ваганьковского холма, взбегая на его крутые склоны, как бы отвоевывая новый остров себе. А место действительно оправдывало свое название. Окруженное со всех сторон водой и лесами оно напоминало остров среди зеленого моря дубрав и темных сосновых боров, как впрочем, и все обители Дома Богородицы, каждая на своем острове. В Воздвиженском обосновались воинские братья, суровые и молчаливые. Вроде как и не мытари, и не псари царевы, даже не стрельцы или орденцы. Странные какие-то братья, братья молчальники. Такие же странные, как и сестры в Алексеевском монастыре. Старые сестры смиренницы вернулись обратно на Остожье, во вновь отстроенную Зачатьевскую обитель, обосновались там тихо. Тихо так срубили из дубовых бревен две церкви Зачатья и Рождества Пресвятой Богородицы, зажили своим общежитием за невысоким деревянным тыном. В старой же обители остались только сестры нового прихода, те, что носили платок по самые глаза и на смиренниц похожи были мало.