Три лебединых шеи монастырских куполов Алексеевской обители перекликались с горделивым шеломом Покрова на Рву на такой же лебединой шее. И далеким, как бы таявшим в тумане, лебяжьим шатром Собора Вознесения на крутом берегу над Ногайской поймой в Коломенском, что рядом с теремным дворцом государя. Зеленые их шатры со звездами по травянистому полю вызывали у всех давние воспоминания о Матери Лесов, давно забытой Богине Артемиде. Говорили что за невысоким забором у сестер в дубраве или в роще березовой, что раскинулась над прудом, до сих пор горит знич на Ромове ей посвященной. Правда, того не видел никто, а язык, как известно без костей.
В летний день, когда зажигались костры в честь Купалы, до сих пор чтимого Бога урожая и земных плодов, затворялись двери обителей Алексеевской и Зачатьевской. Игуменья их черная говорила, что от грехов земных от обряда старого. Однако ходил слух, что как раз этот обряд и справляли за глухо запертыми воротами монастырей. В Зачатьевском в честь зачатья святого всех плодов и самого человека, что плодом земным является, а в Алексеевском в честь таких старых Богов, что и не помнит никто уже из живущих на земле. Но опять того не видел никто, а язык, он ведь как помело, всяк мусор метет.
Молва же была права. Под двумя зелеными шатрами с коронным опояском двойным, под такой же зеленой колоколенкой собирались на Купалу сестры обители на Лебяжьем острове. Только мало они были похожи на смиренных сестер, что взгляд от земли не отрывают и рта не раскроют, как не проси.
На Купалу вкруг знича в роще березовой, на полянке у теремка резного матери игуменьи, собирались Девы-Лебеди в белых своих хитонах, как в былинные времена в Храмах Артемиды заступницы Матери всех Богов. Танцевали они танец плывущего лебедя, закрутившись в хоровод – круг солнечный. Девы-воины, амазонки, в бою и на защите храмов своих известные как вравронии. Тогда они в медвежьих шкурах, поверх броней накинутых, вставали с мечом в руке плечо к плечу с берсерками, и не известно было кто из них в бою страшнее. После боя известные как валькирии или гурии, Жрицы Забвения, дающие воину право забыть и кровь, и стоны раненых, мольбы о пощаде и хрипы предсмертные. Воину дающие – сами не забывающие. Приходили к ним на праздник великие герои прошлых лет, те, кто обрел бессмертие за дела свои. Былинный вождь Купавон с перьями их на шеломе и Лоэнгрин, всегда имевший в свите своей дев-воинов. Многие приходили, кто помнил их отвагу в битве и ласки на пиру победном. Звали их Лебедиными Девами и считали дочерями Богов морских. В Купальскую ночь надевали они венки из цветов полевых и трав и вспоминали ту, которой служат столько лет.
В этот раз Малка не звала никого. В этот раз жрицы Артемиды должны были не только хороводы водить и венки по реке пускать. Надо было решить вопрос о больном, о доме новом. Не с руки было ведуньям и весталкам в большом посаде оставаться. Хоть и ясна расхожая байка, мол, дай Бог тому, кто в этом дому. И Москва-град, вроде бы, как и Дом Богородицы, а они все сестры и слуги ее. Только вот не тому Богу стала вся толпа и чернь молиться, а уж на Торгу и в Китай-городе и подавно. Не было теперь в этом дому места Девам-Лебедям.
Она вышла к капищу в одеянии Великой Жрицы. В белом хитоне, в золотой диадеме, где как зеленая звезда горел великолепный изумруд, кажется, извергая из себя лучи сочного цвета молодой травы. Под огненно-рыжими волосами, цвета очистительного пламени, заплетенными замысловатым плетением в длинную почти до пят косу, проглядывался ордынский символ – золотой полумесяц. Белоснежный хитон не спадал свободно, как у Жриц Забвения, а был перетянут по осиной талии зеленым змеиным ремешком, показывая, что обладательница его дева-воин. На пальце голубым цветом далекого южного моря отсвечивало колечко самой Артемиды, подаренное Малке в незапамятные времена еще в Храме в Эфесе, давно сожженном озверевшей толпой или, как говорят ноне, сумасшедшим по имени Герострат.
– Царевна-Лебедь, – прошелестело среди жриц.
Они видели свою наставницу в разных видах: суровой матерью настоятельницей, смешливой боярыней, неустрашимой воительницей, лесной волховиней, берегиней Русской земли…, но Царевной-Лебедью впервые. Хотя многие слышали, что Малка любимая жрица Артемиды. Кто-то знал, что была она близка и к старым Богам: Макоши – Богине Судьбы, Святобору – Богу лесов, даже к самому Богу солнца Яриле. Говорили, что сама она стала одной из Ариний – Богинь мщения. Много о чем говорят в народе. Но вот, что бы Царевна-Лебедь, Царь-Девица, Великая Жрица, Совершенная среди Посвященных, об этом не знал из жриц никто!
– Дорогие сестры мои, – как легким ветерком дунуло по рядам, – Все вы здесь мои сестры. Многих из вас я знаю давным-давно, еще с тех стародавних дней, когда Храмы наши гордо возносили свои белоснежные стены к синему небу. Они теперь такие же Посвященные, как и я. Других я помню, с тех времен, когда служили мы службу в высоких Соборах со стреловидными башнями, названными по воинам нашим, готскими. Многим тогда открылось Просветление, и не боялись они идти на костры очистительные, на которые посылала их озверевшая толпа. Они здесь, имя им – Просветленные. Есть среди нас, и только что Пробудившиеся, те, кто выбрал своей долей службу Артемиде в это время не легкое. Сегодня я собрала вас всех.
– Зачем Сиятельная? – не выдержал, сорвался, звонкий девичий голос.
– Много будешь знать – скоро состаришься! – улыбнулась Малка, развеяв своей шуткой, особо уместной среди Бессмертных, общее напряжение, – Я все скажу. А сначала я расскажу вам былину или сказ. Слушайте.
Она начала нараспев, и будто зазвучала музыка, будто заиграли на скрипках спрятавшиеся в густой траве сверчки, и запела Эолова арфа. Небесный аромат принес мягкий вечерний ветерок. Вспыхнул сам по себе костер в середине полянки. А из сумрака берез вышли, и сели на травке послушать сказительницу дама в зеленом наряде, воин в красном плаще и девица с прялкой в руке. Но никто не обратил на них внимания, потому как все слушали старинную былину, что начала рассказывать Царевна-Лебедь.
– В давние, давние времена, когда уже и не помнит никто. Тогда, когда по земле еще ходили Боги и у всякого капища и Храма можно было открыть Врата и зайти в Навь или Правь. Вот в те времена текла по земле Живая вода. По земле текла вода Живая, а в горах неприступных, где жила Марана, и дети ее била ключом вода Мертвая. В те годы дивные и сады на земле были дивные. Звали их садами Райскими и росли в них молодильные яблони с молодильными яблоками. Журчали в тех садах ручьи с Живой водой и жили там ведуны, да ведуньи. Называли их еще древоведами, потому как знание свое брали они от Древа Жизни. Ясновидцы – так себя называли те, кто жил в этих садах, потому как видели все ясно и ясно излагали. Любомудры называли их в других краях, потому как мудрость их была люба всем, кто мудростью этой жил. Так ли говорю? – она замолчала.
– Так! – ответила дубрава шелестом листьев.
– Те ведуны и ведуньи не знали ни болезней, ни смерти, ни страха, ни ненависти. Потому называли страну свою Страной вечной юности, Счастливым Островом, Полями Блаженных. Когда же уставали они от жизни, то просто засыпали, и называлось это Успением, а места их отдыха усыпальницами.
– Не с того ль Успение Богородицы? – не сдержался тот же звонкий голос. На него шикнули.
– Пусть спросит, торопыга, – улыбнулась Малка, – С того. И она оттуда. С тех Елисейских полей с того острова Аваллон. У них у всех жизнь была подобна детству, а Успенье возвращало их в прекрасный Сад Ирий, что цвел вечно в Нави. Токмо по их желанию они вновь появлялись в земном Раю, воплощаясь в Яви. В древних сказах не ведали они ни Ада, ни адских мук, – она задумалась, потом тряхнула головой, отгоняя мысли, как назойливых мух, – Ныне жрецы…или как их там? Все сказы древнее изгадили. Живые Сады поместили в края неведомые. Людей заставили поверить в смерть вечную. Потому нам здесь места нет! Как нет места Живой воде и яблокам молодильным. Зато аду место есть! В полмира! Во множество кругов! Знал бы Мастер Данте, что он им в руки дал, сам бы перо свое сломал! По всей Ойкумене рубят рощи священные – Божелесья. Нам ли с вами сестры не знать, как в тех лесах любая птаха, любой зверь с нами говорил! Так ли я говорю? – она прислушалась.
– Так! Так! Так, – застрекотала сорока, – Так! – ухнул филин.
– Теперь не слышат люди живой природы и голоса ее. Теперь люди слышат голос Бога единого, в уста лживых его проповедников вложенный. Раньше жили те, кто ведал, теперь, кто проповедует, то есть весть не несет и будущее не знает, а только предсказывает. Раньше Веды все знали, теперь – проповеди. Да не о том я. Вот в тех проповедях, новыми вестниками новой веры несется в мир весть, что один раз живет человек, здесь в Яви, а там, в Нави, будут ему только муки вечные. Из земной жизни, полной горя, уйдет бессмертная человеческая душа навсегда в вечную тьму. Нет в их вере места нам Жрицам Забвения и успокоителям души людской. Нет места утешениям нашим. Валькириям и гуриям места нет. Потому как нет блаженного успения для тех, кто веру чтит. Леса наши заповедные обозвали чащобами и буреломами. Там, где встречали мы Ярило, и тем от болезней и хвори избавлялись, от сумрака Марининого излечивались, там засеки и завалы понаставили. Духов лесов сделали злыми лешими да козлоногими сатирами. Богинь леса – кикиморами, да похотливыми развратницами. Даже самого Святобора окрестили скотским богом. Так ли я говорю? – голос ее крепчал.
– Так! – громыхнул Святобор.
– Пожаром занялись Храмы Богини Лесов, узорочья на стенах, записали ликами святых новых. Кострами полыхнуло по сестрам нашим. По знахаркам, ворожейкам и травницам. Загасили священные костры в рощах. Порубили весталок и ведуний, а на месте священных костров вздули костры, на которые возвели ведьм и ведьмаков, приписав им силы черные, так и не поняв, что нет в мире злого и доброго. Что и черное и белое, то две стороны мира одного. Так ли я говорю? – она склонила голову, прислушалась.