– Что это? – с интересом смотрел царь, – Это твердая вода или жидкое серебро?
– Это ртуть – волшебный металл, вобравший в себя солнечный огонь и лунную воду. Это элемент Великой Матери Артемиды он несет в себе смерть, необходимую для рождения. Символ его ордынский полумесяц. Древние звали его Меркурий, потому что он неуловим. Его ищут алчные и корыстолюбцы из-за того, что он указывает путь к золоту и выводит его из земли. Его любят дети Мараны, потому что он ядовит, как змея. Ядовит и убивает так же тихо, даже тише. Она убивает своим дыханием, – Бомелий покачал склянку с крепко закрытой крышкой. Внутри как живое существо изготовилась к прыжку серебряная змея, заставившая Ивана непроизвольно отпрянуть, – не бойся государь, здесь она ручная.
– Так это ей хотят извести Анастасию? Как и кто? – оправившись от испуга, спросил царь.
– Ей. Ее разольют где-нибудь там, где часто бывает царица, и они будут дышать одним воздухом. Эта серебряная любимица Артемиды убьет свою соседку. А кто? Тот, кто ближе всех к царице. Кто с ней рядом всегда. Люди змеи, земные ипостаси ртути. Алчные и сребролюбивые. Властолюбивые и изменчивые. Ускользающие сквозь пальцы, и рассыпающиеся на тысячи мелких одинаковых змеек. Они где-то рядом с нами, – он намерено объединил царя, царицу и себя с Малкой в этот термин «С нами».
– И что ты бессилен?! – царь вскинул взор на волхва.
– Я буду ее беречь, сколь хватит моих сил! Но если не уберегу, не обессудь государь. Их много и они теперь везде! – он опять намерено подчеркнул голосом «теперь везде», что бы государю стало ясно о ком речь.
– Захарьины детки! И этот Сильвестров гадючник! Спасибо волхв! Кровью умоются, коль, что не так!!! – Иван бесстрашно взял в руки склянку, качнул, глянул заворожено, как переливается внутри смертоносное серебро, – Я им в горло его волью, если что с Анастасией…, – повернулся, вышел вон.
В Грановитой палате его уже ждала Избранная рада во главе с Адашевым. Вопрос, который стоял сегодня был об одном. Остатки тевтонских братьев, после измены Великого Магистра Альберта, продавшего за корону Пруссии Веру и Братство, объединившиеся в Ливонский орден, как они себя теперь называли, били челом. Били челом о том, что оставшиеся братские бальяжи и комтурства несут притеснения, что Юрьеву дань они бы и рады платить, да со всех сторон протестантские мятежники давят на их земли, не давая продыху. Рыцари ливонцы просили подмоги у Великого государя всея Руси.
– И что скажите советнички? – глумливо спросил Иван.
– Уже гнали их в шею государь. Пусть сами с мятежными наместниками разбираются. Тебя еще Царьград царем не признал, Не нам в их споры залезать, – ехидно заметил Адашев.
– Так. А по мне надо братским дружинам пособить. Они теперича, как санитарный кордон, как засека, меж нами и протестной скверной, что с Западных земель сюда лезет. Да и Юрьев и Иван-город с Ругодивом исконно наши земли, – неожиданно сказал владыка земли Русской.
– Неугодна эта война Богу. Вон и царица занемогла. То знак нам, – подал голос Сильвестр.
– Ты поп меня всему учить будешь? Как пити и ясти, и как с женою жити, – сквозь зубы прошипел царь, – Ты отколь знаешь, что юница моя занемогла? Бог в уши нашептал? Молчишь! Войне быть! Ты, – посох его уперся в грудь Адашеву, – Казну сдай братьям орденским и ступай в Ливонию, в Юрьев. Тебе там теперь место! Будешь воеводою в Большом полку. А ты! – он резко развернулся к Сильвестру, – Видать к Богу близок, коли знаешь, что ему угодно, что нет! Так ступай еще ближе! Постричь его в монахи и к старой Белозерской братии в Кириллов монастырь! Нехай там грехи наши замаливает, да учит всех, какие поклону, кому класть, каку пищу вкушать и с кем кому спать должно и можно, и когда! Пошел пес неблагодарный! Пусть Агнец Божий на тебя свой лик обращает.
– Государь, смотри с кем останешься? – попытался остановить его Курбский.
– Ты Андрюшка не лезь поперек батьки в пекло! – огрызнулся Иван, – Ты и так Анастасию извел всю! – намек был просто в лоб.
– Я Анастасии родня по крови, – не уловив скрытого смысла, отвечал князь, – Я ее люблю и холю. Это токмо у вас на Руси неугодных изводят, а нам Захарьиным детям Вера не позволяет! – он даже не понял, куда его занесло.
– Вам значит, схарьевцам, Вера не дозволяет кишки другим пускать! Вам бы травить по-тихому, как вас в Царьграде учили, – уже совсем не сдержался царь, – Ступай миротворец, ливонских братьев защищать вместях с дружком своим Адашевым. Токмо гляди, не удави его там подушкой без шуму лишнего, али не травани винцом заморским, али яблочком моченым. Все, нема боле Рады. Была Избранной. Кто избрал – тот и распустил. Все! Боле не смею задерживать вас мудрейшие и умнейшие. Радуйтесь, что хоть голову на плечах сохранили, что бы подумать на досуге! – он ернически раскланялся перед всеми и, подобрав полы ферязи, повернулся и вышел вон, ударив посохом по ставне окна, так что она разлетелась в щепы.
Анастасия скончалась через год, тихо отошла в Ирий теплым летним вечером. За месяц до этого заполыхала Москва, не горевшая аж с того времени, когда Иван взошел на трон. Заполыхала знакомо с Арбата и Китай-города. Первый раз не сильно, как-то осторожно, как бы для разбегу. Малка шепнула в ухо царю, и царский поезд, как тогда в далекой юности, вытянулся по дороге на Воробьевы горы. Разбили стан и так стояли почти месяц. За это время красный петух набрался силы и наглости что ли, и пробежал по Москве уже более зло. Раз, потом еще раз, набираясь сил, поднял гребень горделиво.
– Прям, как золотой петушок разгулялся у древних чародеев! – заметила Малка, смотря на пожар.
– Это как! – переспросил царь.
– Да были такие колдовские петушки, что напасти всякие предсказывали, врагов или мор, – неохотно пояснила берегиня, – Да сказы это все скоморошьи.
– Сказы, не сказы, а жаренный петух уже в жопу клюнул, вон царица совсем ноги еле передвигает и Бомелий ничего сделать не может. И травами поит и молоком, и медом, а толку пшик.
– Против воды Артемиды противоядия нет! Так-то! А петух-то закукарекал не к добру! – про себя добавила, – Все кругом отреклись, что ж ему не кричать-то в голос!
Царица умерла, оставив двух мальчиков на попечение мамки царевой. Народ провожал прах ее в новый монастырь, вставший над рекой в лугах, так и названный Новодевичий, великим горем и плачем. Чувствовал, что сгущаются тучи. Василий Блаженный ударил посохом нищего, подбиравшего из пыли брошенный грош.
– Не до милостыни ныне! – визгливо крикнул он, – Скоро не милостыни – милости просить на коленях будем! Из пыли грош не хватай, скоро все в прахе лежать будем! – увидел скачущего Угрюма, одетого в черный кафтан, с притороченными песьей головой и метлой у седла, шарахнулся в сторону, взвизгнул еще тоньше, – Вот они всадники страшного суда!!! – нырнул в сторону и увидел пред собой немигающие медовые глаза второго Угрюма.
– Ты Василий, ври да не завирайся. Юродивых народ любит.…Но мучеников боле! Понял! – крутанул коня и понесся, рассекая толпу.
– Пронесло! – перекрестился блаженный, – На этот раз пронесло. Боле не пронесет!
Иван стоял у гроба любимой жены. От великого стенания и от жалости сердца едва держался на ногах, ведомый под руку псарями. С лица весь осунулся. Малка заметила, что волосы на лбу его стали вылезать, образуя две залысины.
– И этот надышался ртути. Видать в спальне у Насти часто был. Ну, теперь оклемается, – подумала она.
– Отозвать всех, кто к делу причастен. Всех, кто колдовством злым и наговором юницу мою извели, – выходя из церкви, бросил он, – Судить будем. Собрать Собор единый. Земский и Опричный вместях.
Иван Васильевич знал, что хоть и государь он всея Руси и Великий князь, но старые законы преступать, так гляди и голову можно потерять. Помнил про Ваську Буслая, о котором на Торгу скоморохи пели. Как хотел тот Васька через Сорочинский камень, через закон перескочить, да там и сложил буйну голову свою. «Сказка ложь, да в ней намек – добрым молодцам урок» – вспомнил он слова мамки.
– Нет, робяты мы Васькину ошибку повторять не будем. Кто смел и умен – два угодья в нем, – про себя бурчал царь.
Старые законы говорили, что Сильвестра, как лицо духовное судить может токмо церковный суд. Алексею же Адашеву, дьяку думскому даже царский суд – не суд. Он едино боярскому суду подсуден. Потому и собирал государь общий Собор, где земцы отвечали за всех, кто на земле сидел, а опричники за всех, кто государю и богу служил. Орденская братия отрядила на Собор знатоков новых правил и ведунов магических знаний. Они сидели на их стороне. Увидев крючкотвора иезуитского Мисаила Сукина и царева советчика, старого волхва Вассиана Топоркова, что призывал Русь топором к кресту мученическому приколачивать, и, не увидев судимых Сильвестра и Адашева, митрополит Макарий возопил:
– Подобает рече приведенным им быть зде пред нас! Да очевисте на них клеветы будут, и нам убо слышети воистину достоит, что они на то отвещают…
– Не подобает рече, – передразнил его царь, – Понеже ведомы сии злодеи и чаровицы и нас погубят, аще придут…, али очаруют всех!
– И где кто таков суд слышал под солнцем, без очевидного вещания? – в ответ возмутился Курбский, – Даже у поганцев и варваров, скифов и сарматов такого не бывало!
– Так ты по Ордынским законам али по Правде судить хочешь?! – тихо спросил царь.
– Так! – смело ответил Курбский.
– По Правде? Хорошо. Пусть будет тяжба. За меня тянуть будет Топорков, а ты Андрюха тяни за другов своих. Вам и быть истцами. Будете истину искать, всяк со своей стороны, а я с горки смотреть буду, что б вы дедовы обычаи блюли, и все по Правде делали. С проигравшего тяжбу сию взыщу по всей строгости. Согласен ты?!
– Будь так! По Правде – так по Правде! Суди государь!
Собор пошел своим чередом. Как не старались Захарьины детки Данила да Никита, Василий и другие взгрузить на плечи опальных вину за извод Анастасии чародейством и темным словом, чем ни мало поразили Андрея Курбского, не понявшего, чего это схареьвцы гуртом на Избранную Раду навалились, тяжба на их сторону не перетягивалась. Топорков чутьем ведуна, нюхом старого Белозерского волхва чуял, что валят с больной головы на здоровую, и что ответчики тут ни ухом, ни рылом. Он показал глазами царю на клеветников, мол, смотри государь, как б