По дорогам Ливонии пошли сотни странствующих монахов, бичующих себя и громко читающих манифест Московского царя.
– Необузданные ливонцы, противящиеся богу и законному правительству! Вы переменили веру, свергнули свово императора. Если владыки ваши могут сносить от вас презрение и видеть храмы разграбленными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесенную мне и нашему Богу. Бог посылает вам во мне мстителя, долженствующего привести вас в послушание. А еще, – кричали они, – Послал царь Московский правителям нашим бич, что бы укротили гордыню и властолюбие свое!
Тем не менее, Иван медлил. Во дворе его стояли полки ливонских рыцарей, готовые двинуться назад в родные замки. Те, кто пришел в Москву с Фюрстенбергом ждали только приказа. Наконец из Ливонии пришли очередные гонцы. Спешившись у Земляного города, они встали на колени и ползли до самого Лобного места. Там старший, поклонившись на все четыре стороны, смиренно произнес:
– Люди добрые, братия наша, умолите за нас батюшку нашего царя людишек своих от люторов и кальвинов поблюсти, за отчину и дедину постоять!
– Встань с колен брат! – раздался зычный голос из толпы, – Будем царя молить, за обиду Бога и сами постоим все, как один, с детьми нашими.
Царь медлил. В терем его собрались гонцы и выборные от народов всех, от городов и весей, от татар, казаков и кавказских гор, почитай от всей Орды. Выборные били челом государю, что хотят за божье дело встать, и за обиду добрых людей вступиться. Царь Шиг-Алей, за себя, Казанское и Астраханское ханства и ногаев говорил на совете:
– Не хотели мы крови, да и царь, сколько неверным ослабу давал, но мятежные лютеране не только не исправились, но царю не прямят, слуг божьих в конечное разорение и оскудение привели, вся кровь за то на них будет – надобно государю на коня всесть.
Царь медлил. Последней каплей стал приезд Ливонского ланд-маршала Филиппа фон Белля. Он приехал в окружении одиннадцати командоров и сто двадцати рыцарей. Гордый, надменный в сверкающих бронях, с накинутым белым плащом на котором распластался черный тевтонский крест. Он ехал по улицам Китай-города в окружении братьев, как будто шел на плаху. Иван встретил его дружелюбно, протянул ему чашу с зеленым вином из собственных рук. Да не малый ковш, а полтора ведра. Воевода выпил.
– Ну, скажи чего! – спокойно спросил Иван.
– Не сломить тебе изменщиков и протестантов. Нема у тебя таких сил. Даже мы не сдюжили, – спокойно ответил рыцарь.
– И что мне с тобой бедолагой за таки слова сделать? – ехидно обронил царь.
– Так буйну голову срубить, – не задумывался маршал.
– Голова подождет, она для того, чтобы есть и пить. Нако вот, еще ковшик, – он протянул еще ковш вина. Белль выпил и полностью отлетел от жизни. Покрутил головой.
– Где я? – спросил осоловев.
– На том свете, – встрял Бомелий.
– А кто тут за главного?
– А Иван Васильевич царь Русский, – даваясь смехом, ответил лекарь.
– Тогда верю в победу его, и готов служить верою и правдой.
– Где? Тут в Нави али как? – Бомелий гнул свое.
– Везде! – ответил рыцарь.
– Накось вот испей! – лекарь протянул кубок. Белль опрокинул его в себя и очухался, как и не пил.
– Ну что ж воевода, – сказал ему государь, – Присягу ты пред всем честным народом дал. Собирай рать и двигай, назад земли свои собирать!
Так началась Ливонская война.
Еще с лета в резных хоромах подле Боровицкого холма, почти рядом с обителью сестер Алексеевского монастыря, поселился сын кабардинского владетеля Темрюка Салтанкул со своей сестрой красавицей Кученей. На Москве звали их черкассами или черкешами. Черкешенку княжну мало кто видел по причине ее затворничества, да и больно злобной стражи в лохматых папахах и с кривыми кинжалами за наборными поясами, перетягивавшими тонкие, прямо девичьи, талии горцев. Двери терема распахивались только перед соседками монашенками да их настоятельницей, как и ее сестры, всегда закутанной в темной платок по самые глаза. О чем там шептали смиренные сестры титулованной затворнице и ее брату, так и останется загадкой, но в один из летних дней из ворот терема выехала процессия, которой давно не видела сонная Москва и о которой еще долго ходили разговоры не только в городе Богородицы, но и в дальних краях.
Впереди, горяча арабского жеребца, какого-то серо-стального цвета, ехал сам Салтан, рядом с которым на вороном иноходце, перебиравшем точеными ногами, сидел воин в зеленом восточном платье. Могучее богатырское сложение княжича, как бы подчеркивалось стройностью и легкостью его спутника, лицо которого было закрыто газовым зеленым наметом. Только лазурно-синие глаза кидали вокруг насмешливые взгляды.
Следом за ними попарно ехали горцы в своих неизменных папахах и накинутых поверх кафтанов бурках. В этот раз, и папахи, и бурки, и даже кафтаны, прозванные по своим хозяевам черкесками, были цвета чистого горного снега.
А уже вслед за ними, ехала сама царица легендарных амазонок, окруженная своими воительницами. Шелковые восточные одеяния скорее подчеркивали красоту девичьих тел, чем скрывали ее. Попоны на лошадях были расшиты серебром и золотом. Такими же золотыми были поводья, и луки высоких татарских седел. Под струящимися туниками и плащами всадниц, опытный глаз смог бы различить тонкие, но крепкие брони, скрытые водопадом распущенных волос, перехваченных, по обычаю воинов на отдыхе, только тонким обручем на лбу. Под накинутыми поверх туник парчовыми плащами, спадавшими с плеч прямо на крупы коней, тот же наметанный глаз различал кривые половецкие сабли в сафьяновых ножнах. Стройные ноги, крепко стоящие в золотых стременах, туго обтягивали красные сафьяновые сапожки.
Замыкали процессию царевы псари из лутчей тысячи, присланные в качестве почетного сопровождения к кабардинской княжне. Их черные кафтаны и черные, лихо заломленные, шапки, как бы оттеняли всю картину восточного перелива красок.
– Шамаханская царица едет! – пронеслось по толпе.
– Да нет, то царь-девица в гости пожаловала! – отозвалось на посадах.
Народ сломя голову бросился смотреть на невиданное зрелище. Процессия правила к теремному дворцу в Кремле, легко взбираясь меж сосен на Боровицкий холм со стороны Лебяжьего пруда. На Красном крыльце их встречал сам царь с ближними боярами. Иван стоял в окружении четырех ближних псарей. Они, как и вся лутчая тысяча, сменили рындовские золоченые ферязи и высокие шапки на короткие черные кафтаны. Только в отличие от всех остальных псарей голову им покрывали не черные, сдвинутые на затылок, колпаки, а волчьи малахаи. Царь смотрел на эту вольность сквозь пальцы, любил он этих четверых. Те все волкодавы, а эти, что при нем, матерые волки. Он прислушался. Ухо ему не щекотала рыжая прядка. С утра пропала куда-то мамка, и он загрустил без ее шепотка.
– Что ж делать-то с княжной кабардинской? Ишь, действительно Шамаханская царица, как народ на Торгу кричит, али сама царица амазонок, – он вперился взглядом в пышный поезд, подъезжавший к крыльцу, и вздрогнул, столкнувшись с взглядом синих, бездонных глаз, в глубине которых вспыхивала так знакомая ему хитринка, – Малка! – он не успел понять, что к чему, зеленый всадник, не слезая с седла, и не откидывая с лица зеленого намета, сказал.
– Великий Государь всея Руси и земель словенских, Мономах-самодержец, – царь оторопел от такого обращения, – Челом бьет тебе князь Черкасский – Темрюк Идаров, Кабардинский воитель и сын его Салтанкул, – посол поклонился поясно, – И просит не отказать в гостеприимстве его дочери Кученей и ее свите, пришедшей с добром и по воле Бога единого и старых Богов, – он сделал паузу, – А боле по воле Матери Богородицы, что всем Богам начало, – по толпе епископов и монахов прошелестело недовольство, но посол продолжал, – Не побрезгуй Великий Государь принять дочь нашу и сына в дому своем. А буде воля твоя и породнится нам через деву сию, – воин спрыгнул с коня одним махом и подставил плечо княжне.
Кученей, опершись о его плечо легко, чуть коснувшись луки седла, повторила его маневр и оказалась на нижней ступеньке крыльца. Как бы ненароком покрывало с ее головы откинулось, и царю предстала невиданной красоты девица. Ее надменный взгляд говорил о том, что она действительно дочь владыки и воина. Ее щеки пылали румянцем, длинные ресницы не опускались томно, а гордо были вскинуты вверх. Высокая грудь под туникой поднималась и опускалась в такт дыханию. Это была царица! Достоянная подруга самодержца, как его назвала Малка. Иван не сомневался, что посол это Малка. Только у нее были такие сине-бездонные глаза в этом мире. Прямо на крыльце он объявил.
– Люба мне княжна. Готовить ее к обрядам, – снял с руки кольцо и протянул его черкешенке, вместе с невесть откуда взявшимся платком, расшитым жемчугом.
– По старому обряду платок. Обряду лесных волхвов, как Артемида ране сватала, – опять прошелестело по рядам монахов и священников.
– Могет подумать надоть? – неуверенно проговорил митрополит Макарий.
– Чевой тут думать! – оборвал его Иван, – Вот ты ее и окрестишь в новое имя царево…и честным пирком, да за свадебку. И поторопись благоверный…это тебе не по веревке от пожара тикать. Тут и голову потерять легко! – он протянул руку княжне, – Милости прошу к нашему шалашу. Заходите гости дорогие. Отведайте. Чем богаты – тем и рады.
– Так его черноризца! – услышал он в ушах знакомый шепот и успокоился.
Восточную княжну крестили в соборе Успенья Богородицы на кремлевском подворье. По правую руку от нее стоял брат ее Салтан, в миру крещенный Михаилом, по левую – воин в зеленом кафтане. Митрополит смотрел недобро, ворчал под нос.
– Распустила власы-то бесово отродье. Опростоволосилась. Нет бы косу заплесть и платом покрыться, – разве что не плевался на распущенные по плечам длинные косы, черные как вороново крыло и прикрытые золоченой сеткой с жемчугами, – Как бы наречь тебя, вороново семя? Анастасия – лесная дочь, уже была. До Елены Прекрасной у тебя нос не дорос. Как бы назвать-то?