– Не мочно царю без грозы быти. Как конь под царем без узды, тако и царство без грозы! – бас Микулицы-Бомелия громыхнул под сводами церкви, как гром Перуновой колесницы и, отражаясь от стен, обвалился на головы стоящих у алтаря, вдавливая головы в плечи.
– Вот это правильно! – в полный голос ответил царь, – Не мочно царю без грозы. Значит надоть Грозным быть!!
На крыльце его догнал Курбский с целой толпой бояр Захарьиных, бывшей родни царицы Анастасии.
– Не слушай ты этого чернокнижника, государь, – в лоб начал Курбский, – Он и книги черные чтит, и душа у него, что вороново крыло. Всегда в черном, как смерть черная, и псарей твоих так одеваться выучил…
– Ты, Андрюха, ближе к делу реки. Чего в чужом глазу соринки-то имать, в своем бревно поищи, – оборвал его Иван.
– Я к тому государь, что не дело нам народу христианскому на христианские народы оружие свое обротать…
– Это вы-то схарьевцы, народ крестианский? Вы-то, ереси жидовствующих, сурожан и торгового люду несущие, и туда же крестиане?! – царь начал свирепеть, – Это изменщики энти с закатных земель…ре-фор-ма-то-ры, – он ехидно растянул новое слово, – Протестанты энти, что против Империи протестуют, они, что ли крестиане? Ты бы князь за языком последил, али за головой. Не падал ноне с крыльца высокого?
– Нет! – Курбский опешил от такого ответа, но, будучи воеводой лихим, а дипломатом из рук вон плохим, продолжил с разгону, – Надо оружие наше обратить супротив врагов креста. Супротив татар и турок…
– То есть ты со своей схарьевской братией хочешь меня с Ордой стравить, православных с правоверными. Мудро! Ох, как мудро! Кто ж это тебе Андрюха в уста-то вложил? В голову тебе клади, не клади, все равно вывалится. Вот и раскрылись змеюки. Выползли, – про себя добавил он, – Пора давить гадину. Вот чего им надо. Что б мы сами себя порвали, а они на костях пировали.
– Прав государь, – зашептал в ухо тихий голос, – Восточный твой брат говорит, что надо, как обезьяна посидеть на горе и посмотреть, как два тигра дерутся. В этом, мол, мудрость правителя. Видать не я одна эту мудрость знаю. Схарий видать тоже знал и своих обучил. Хитрецы, однако! Но и ты не промах, раскусил ловкачей. Пора Иванушка. Пора тебе Грозным стать!
И закрутилось колесико, в котором ручная белка бегает. По весне царь со свитой из новых людей, с новым митрополитом и с царицынским окружением, подались в старородные земли. Поначалу на берег Плещеева озера, где приказал отстроить в камне Никитский монастырь, для черной братии.
– Хорош оплот будет. И людей здесь верных поставить надо, – влился в ухо шепот.
– С чего такая честь? – удивился Иван.
– Возьми псарей ближних и выезжай за ворота. Гоните к Яриловой Плеши. Я вас там встречу.
Иван взял Угрюмов и наметом погнал к Клещееву городищу, что еще Андрей Боголюбский закладывал. На вершине высокой Александровой горы, где по преданию, предку его Александру, прозванному Невским, волхвы повесили оберег, и слова заповедные открыли, он различил в мареве заходящего солнца две фигуры верхами. Иван хлестнул коня ногайкой, зная Угрюмы не отстанут. Жеребец, храпя, вынес его на вершину, где их поджидали два молодых дружинника, в узорчатых бронях иноземного дела. Они молча кивнули и, подняв коней на дыбы, погнали их к Яриловой Плеши. Здесь у старого капища, у Синь-камня, их встречала Малка с еще одни дружинником, судя по одежде не простого роду. Угрюмы за спиной царя расплылись в радостной улыбке. Несмотря на коротко стриженые волосы и загорелую мордашку, они признали в незнакомце дорогую их сердцу Жанну. Дождавшись, когда конь Ивана переведет дух, Малка и ее напарник спрыгнули с коней, взяв под уздцы царева жеребца.
– Слазь, государь, – без церемоний сказала Малка, – Слазь, будем тебе Врата открывать.
– Чего? – Иван чуть не зацепился ногой за стремя от неожиданности.
– Врата. Между Явью и Навью. Пора тебя уму-разуму учить, – Малка поддержала пошатнувшегося царя, опередив даже Угрюмов, – вы братцы, да и вы девоньки, здесь подождите, – Теперь Иван понял, что два дружинника встретившие их на Александровой горе были девицы в бронях, – Пошли что ли, – это уже было обращение к нему.
Малка и ее спутник взяли Ивана за руки и шагнули к Синь-камню. Туман накрыл всю троицу. Вернулись они практически сразу. Однако и волкодлаки, и жрицы Артемиды знали, что там, где они были, время для них шло не в пример здешнему, и где они побывали, и чего видели, слышали, то им знать не дано. Заметили только псари и девы, наметанным глазом, что легла морщина на лбу государя, да в глазах его появилась неизбывная тоска.
– Все ли понял, брат? – спросила Малка.
– Все, Лучезарная, – ответил Иван, после паузы.
– Вот тебе подмога и опора, – она слегка подтолкнула Жанну, – Не смотри, что она дева, она любому молодцу сто очков фору даст и все равно выиграет, что на ратном поле, что за столом, что по части мудрости. Для любовных дел, ты на нее не гляди, для этого у нее две служки есть, – она кивнула на дружинников, – Они тебе все райские сады покажут и все твои гаремы затмят, только если она прикажет.
– Это так, – коротко бросила Жанна, – Ходить ей в платье мужском, и быть во главе твоих новых воев, твоей ближней дружины. Ну, так это нам не впервой. Я свои юные годы тоже в мужском обличье провела и ни чего сдюжила. Звать ее будешь Федором …Плещеевым, – она с улыбкой посмотрела на Плещеево озеро, плещущееся у ног, – Когда-то и меня так называли. Согласна?
– Чего ж не так? Федором, так Федором, – согласилась Жанна.
– Угрюма старшего, – Малка поманила старшего братца, – Поставь на Бронный Приказ. Нехай все оружие в стране бдит.
– Понял, – царь кивнул, – Но в Федора твово никто не поверит. Нема таких родов.
– Поверят, мы ему дядьку найдем, которого все помнят и знают, – Малка опять улыбнулась.
– Дядьку Данилу! – радостно пискнула Жанна, впервые проявив себя, как девчонка.
– Дядьку Данилу, – спокойно подтвердила Малка, – Ну ладно пора домой, а то бояре от радости, что царь сгинул, перепьются до смерти! Поехали.
По возвращении, в Никитский монастырь, все пошло как по писанному. Никто и упомнить потом не мог, куда пропадал царь и откуда он взялся с новым любимцем своим. Помнили только, что в Сергиевой пустоши, куда заскочил поезд царев проездом в Слободу Александрову, встретился новый царев любимец с дядькой своим Алексеем. Долго хлопали друг-друга по спине, долго вспоминали старого вояку Данилу Андреевича, то ли внука, то ли правнука самого боярина Федора Бяконта, сродственника митрополита Алексея, наставника Дмитрия Донского. Потом поминали еще какую-то родню, потом вспоминали, с какого времени и с чего их прозвали Басманами. Не с того ли, что, мол, всегда при царских хлебах – басманах подъедались еще от Симеона Гордого. Короче всех запутали так, что уже все стали вспоминать, когда они кого из рода этого Плещеевых-Бяконтов в ратном деле помнят. Нашлись те, кто вместе с Алексеем этим Казань усмиряли. Вспомнили, как они с Басмановым на Девлет-Гирея хаживали. Третьи, совсем осоловев от монастырских медов, обнимались со старым воеводою и кричали, что помнят его, когда он в Новгороде наместником стоял. Данила, выдававший себя за Алексея Плещеева-Басманова, посмеивался в седые усы. Про себя же думал, что вот такая штука, память человеческая, вспомнит все, даже то чего и не было никогда.
Когда ж кто-то вспомнил, как они вместе Полоцк брали, Данила уверовал, Жанну примут при дворе государевом, даже если она сейчас на глазах у всех скинет мужеское платье, и останется, в чем мать родила. Даже тогда, никто и не скажет, что это не Федька Басманов, родной племяш воеводы достойного Алексея Даниловича, который вот сидит за дубовым столом, и всяк его тут знает, как и весь его род. Данила, еще раз крякнул в усы, облапил Жанну и громко сказал.
– Вот вам племяш мой, Федька. Прошу любить его и жаловать, как меня!
– Больно пригож, как девица красная! – крикнул кто-то.
– А ты подойди да поцелуй в сахарны уста, – весело поддержал его с края стола молодой псарь, в котором Малка узнала того торопыгу от Посольского приказа. Она наморщила лоб, – Как там его…а, Малюта.
– Так ты сам и поцелуй, – улыбнулась мягкими губами Жанна.
– И поцелую, – Малюта встал, подошел в развалку к Жанне, потянулся и перелетел через стол дернутый умело за ворот кафтана.
– Наступающего тяни – отступающего толкни, – про себя отметила Малка. Школа Спаса Нерукотворного. Хороша ученица.
– Вот тебе и девка! – восхищенно сказал, вставая и отряхиваясь, псарь, Протянул руку, – Малюта Скуратов, меня так средь своих прозвали.
– Федька Басманов, – ответила Жанна, – А меня так, – руки их встретились в крепком рукопожатии.
– Ну вот, нашего полку прибыло – подумали одновременно Данила и Малка.
Утром все направились в Слободу, не понимая, чего она вдруг приглянулась царю. Так городок, не городок. Село придорожное в чащобах, да буреломах, где ремесленный и мастеровой люд под рукой монастырских обителей обретается. Царь и ближняя свита его накоротке пошушукались с игуменами тех слободских монастырей и наладились в Озерецкое, да Алешню, где в лесах еще спрятались обители монастырские. Рядом с Озерецким – Медвежья пустынь, где вели жизнь пустынников, черных клобуков, берсерки и вравронии – медвежьи воины, а рядом с Алешней – прибежище старых воинов. Там опять накоротке перебросились с настоятелями парой слов и, резко взяв на закат солнца, направили свои стопы во владения Владимира Андреевича Старицкого в Можайск. А дале к князьям Вяземским и Верейским. Оттуда также резко, как собака за собственным хвостом, повернули на Москву. Пока царь петлял как лиса, след путающая, в глубине владимирских лесов застучали топоры и забегали мастеровые. В Слободе, как на дрожжах, стал расти царский дворец, окруженный Посадом и Китай-городом.
Иван же, вернувшись в Москву, погнал дела, как коней на степном празднике, когда женихи за невестой гонятся. Сразу по приезду, не успев вещи раскидать и лицо ополоснуть, призвал к себе ногайских мурз, что испокон веку, стерегли Коломенское, раскинув шатры свои по Ногайской пойме. Потолковали, а утром снялись конные ногайские орды, оставив баб и ребятишек в шатрах, и ушли по Муравскому шляху. Через две недели после их ухода, на взмыленных, загнанных до запала конях к терему подлетели послы бухарского царя. Отдышались, нырнули в царский терем и так же скоро, сменив запаленных коней в Ямском приказе на арабских аргамаков, умчались назад в Бухару.