к всегда в зеленом сарафане и зеленой кичке, – Зачем врет, мы еще спросим. А сам он Григорий Львович Бельский-Белозерский. Малюта Скуратов, то бишь шкурник – это прозвище его мирское. Род свой ведет от двух стародавних родов. От одного – он колено Рюриково, от второго – колено Гедеминово. Так что он тебе государь почитай ближняя родня со всех сторон. Ты ж глянь на него. Он же, как ты рыжий! Чего уж он Бельских, да Белозерских прячется, пусть сам поведает, – увидев, как сдвинулись брови царя, и рука стала искать посох, поспешно добавила, – Но не от тебя прячется. И камень за пазухой супротив государя своего не прячет.
– Все так! – открыв рот от удивления, выдохнул Малюта, – Все, так как она сказала. Дядька мой Прокофий, Зиновьев сын, что кличку эту Скурат и получил, был в свите самой Елены Иоанновны, королевы Литовской и Польской. Когда ее враги отравным зельем извели…, – при этих словах Иван поморщился, – Они на него вину свалить пытались. Не вышло ничего, но в роду Бельских-Белозерских на нашу ветку смотреть косо стали. Мол, отравители, не отравители, но доверять больно не стали. Чем, мол, черт не шутит, когда бог спит. Могут и травануть. Потому мы отрезанный кусок, – он замолчал.
– Боятся их. Они по роду старшие. И к цареву роду всех ближе. Ты его Иван Васильевич приголубь. Воя надо холить, – напомнила Малка слова Пересвета.
– Теперь ты, она повернулась ко второму псарю.
– Я Василий Грязной…
– Хорошо хоть не Грозный, – хохотнул Бомелий, на бледном лице царя показалось подобие улыбки.
– Грозный должен быть в государстве один, – в тон ему ответил Василий.
– Я Василий Грязной…, – сделал паузу и как в холодную воду нырнул, – Василий Ильич Ильин-Борисов, родовой боярин дома князей Старицких, почитай ближняя родня всех конюших и стольников ваших с братцем. Только вот ни князья Старицкие, ни родня ближняя род наш на дух не переносят, потому, как шея у нас гнуться не приспособлена. Потому и нанялся я к черкешенке…к кабардинской княжне, – поправился он быстро, – В услужение и в стражу ближнюю, – он закончил и перевел дух, все сказав.
– Правду всю как на духу выложил, – подтвердила ключница, – Быстро науку хватает. Надо их к князю Вяземскому в ближнюю сотню определить, к опричникам. К братьям ближней руки.
– И послать ноне на Москву с боярами Мстиславским и Пронским. К нашему приезду готовиться и бразды из рук изменных в свои забирать, – подытожил Иван, – Идите кромешники! И правьте государство по прежнему обычаю, как от пращуров повелось!
Февраль в тот год был зело снежен и студен, отыгрывался за оттепели декабря. В круговерти февральских метелей в вихрях снежных вьюгогонов в Москву втягивались черные змеи. С ярославского шляха – черная змея монахов и монашек, во главе, с встретившими их у околицы, Скуратовым и Грязным. Все конны и оружны, молоды и бахвальны. В чреве своем прятала обоз царев и внутри него возок с недужным еще государем. Такая шкатулка с секретом. С Муравского шляха – серо– коричневая от зипунов и тегиляев, змея ногайской орды, тоже скрывавшая за спиной своей обоз, только царицын, с неистовыми ее воительницами в теплых душегреях под кожаными жакетами. А с Рязанского шляха ползла змея, отливая серебряной чешуей доспехов, то входила лихая сотня Басмановых, опьяненная победой над крымцами и тянущая на хвосте дружину рязанскую, что за них теперь в огонь и в воду готова была. Издалека это напоминало похоронные процессии. Шли скорбно, хоронить Захарьевские роды схарьевцев, да боярскую вольницу, да остатки буйной Орды, да ересь жидовствующих, да измену иноземную. Шли глаз не подымая, хоронить все, что супротив царской воли самодержной – Мономаховой.
Змеи подползли к Бору, свернулись клубком и расползлись, рассыпались сотнями змеек по улицам, улочкам и переулкам стольного града, заполняя собой дворы и посады, протискиваясь в ворота и двери теремов и постоялых дворов, монастырей и казенных палат.
Утром на Красном крыльце царева терема сидел Иван Грозный. Постаревший лет на десять, с серым лицом, с белесыми редкими волосами, только в глазах горел огонь пожаров. Подозвал к себе громогласного дьякона и сунул ему в руку бумагу.
– Всем читай внятно. Кто не поймет – я не в вине! Внятно читай, в сих словах их смерть и их живот!
– Со стародавних времен, – зычно и внятно начал дьяк, от баса которого, загудел колокол на соседней звоннице, – Вдовья доля опричь всего наследства отходила изгоям, что по Правде дедовой, получали коня, доспех да покрут, службу, то есть государеву. Потому звались те изгои – детями вдовы или опричниками. На Руси их еще кромешниками звали. Они ведь, кроме тех, кто на земле пахал, в кромах жили, под рукой братских общин и Великих Мастеров, кои учили их уму разуму.
– Передохни, – обронил царь, – Отдышался. Продолжай.
– С сего дня и я, как сын вдовий, без отца и матери взросший, ухожу в опришну. Двор себе и на весь свой обиход учиняю особый, а бояр и окольничих и дворецкого и казначеев и дьяков и всяких приказных людей, да и дворян и детей боярских, и стольников, и стряпчих, и жильцов, учиняю себе особно. На дворцех: на Сытном и на Кормовом и на Хлебенном, учиняю ключников и подклюшников, и сытников, и поваров, и хлебников, да и всяких мастеров и конюхов и псарей, и всяких дворовых людей на всякой обиход, да и стрельцов приговариваю учинити себе особно. – голос дьяка начал слегка дрожать.
– Устал что ли брат, – сочувственно спросил его царь, – Кваску али … батогов, не желаешь ли. Как сатану отгонять, так глас не дрожал! Чти, как положено!!!
– Все знает, – про себя подумал дьяк, – Все, и про крестное знамение на дороге, – Набрал воздуху в широкую грудь и громыхнул на всю Ивановскую площадь, – Учиняю я, Государь, у себя в опришнине князей и дворян, и детей боярских дворовых и городовых 1000 голов, и поместья им даю в тех городех, с которые городы поимал их в опришнину. Повелеваю же и на посаде улицы взять в опришнину от Москвы реки: Чертольскую улицу до Всполья, да Арбацкую улицу по обе стороны и с Сивцовым Врагом и до Дорогомиловского Всполья, да до Никицкой улицы половину улицы, от города едучи левою стороною и до Всполья, опричь Новинского монастыря и Савинского монастыря слобод и опричь Дорогомиловские слободы, и до Нового Девича монастыря и Алексеевского монастыря слободы; а слободам быти в опришнине: Ильинской, под Сосенками, Воронцовской, Лыщиковской. Всем все править по старине!!! – дьяк замолк. Над площадью стояла гробовая тишина.
– Вот такие мы убогие и бедные. Детки вдовьи!!! – царь встал даже не поклонился собравшимся, повернулся и ушел прочь с Красного крыльца. На всех ступенях стояла гвардия царева – опричники. По все Москве разливался бабий вой и стон – освобождалась земля под Опричный Двор.
Глава 7Иноземцы и иноверцы
Жизнь не может фундаментальным образом изменить человека – ей не позволят этого сделать человеческое тщеславие и честолюбие.
По всей Москве стучали топоры, строились новые слободы и посады, обустраивались старые. Тихо было только у Лебяжьего пруда, в резном теремке на опушке березовой рощи. Сидя на крылечке, черная игуменья беседовала с Басмановыми – старым Алексеем и молодым Федором.
– Помнится ведун Топорков призывал государя Русь на крест топорами приколачивать, – она скинула платок на плечи, открыв огненные свои косы, уложенные в замысловатую корону на голове, – Не прав был кудесник. На крест мы ее приколачивать не будем.
– Так зачем нам Русь-то распинать? – также спокойно заметил Алексей.
– Так уж больно кому-то неймется весь мир распять в муках. Так-то дядька Данила, – ответила Малка, – Ох неймется кому-то!
– Чую! – вздрогнула Жанна, – Чую кто-то из Совершенных к нам в гости.
– Роллан это, – Малка накинула платок на голову, встала.
В ворота обители раздался стук. Две сестры скорым шагом подошли, открыли калитку. Во двор вошел, судя по одежде, благородный дворянин из западных земель, проделавший нелегкий и долгий путь. Одна из сестер вышла за частокол и, приоткрыв ворота, ввела за гостем запыленного, но свежего коня, отвела его к сараям, дав воды и овса.
Гость направился к теремку, без ошибки выбирая путь, что наводило на мысль, что он здесь не первый раз. Хозяйка и ее собеседники поднялись на встречу подходящему.
– Здравствуй Роллан. Сколько лет, сколько зим? – Малка радушно обняла запыленного путника, – Садись неистовый пилигрим наш.
– Поклон тебе Сиятельная. И всей честной компании поклон, – он поклонился сдержанно, – потом не выдержал, обнял Жанну, – Здравствуй Принцесса, – облапил Данилу, – Тебя дядька от души рад. Помню, как ты меня несмышленыша искусству боя учил. Вы все хорошеете, черти. Тьфу, тьфу, тьфу, – он трижды сплюнул.
– Чегой-то ты такой набожный стал? Али суеверный? – спросил Данила.
– Всуе верный, – отшутился Роллан, серьезно добавил, – С волками жить – по-волчьи выть!
– В дом пойдем или у пруда в беседке накрыть? – задала вопрос Малка.
– У пруда хозяюшка и пруда. В стенах – как в келье…или в каземате.
– Лебедушки, – поманила игуменья, – Бросьте нам скатерть-самобранку у пруда в тенечке. А ты умойся с дороги, перышки почисть, мы обождем малость. И гостью с дороги…не мне вас учить, – опять обратилась он к сестрам, уже готовившим все, как надо.
Они расположились у пруда на маленькой полянке, где в заводи плавали желтые кувшинки и белые лилии, где упоенно квакали лягушки. Напротив, на Ваганьковском холме вздыбился частокол Воздвиженского монастыря, а на соседнем холме нависали приземистые башни Кремлевских стен.
К тому времени, как Роллан сменил дорожное платье на глухой черный казакин, больше похожий на рясу монаха и ополоснулся ключевой водой, к компании присоединился Микулица, вызванный Малкой из своих подвалов под Тайницкой башней. Помня ее урок, он все-таки облазил весь подземный Кремль, потому вышел рядом с Алексеевским монастырем, как мертвяк из-под земли. Хорошо не видел никто. Он обнялся с Ролланом и присел рядом с Малкой.