Угрюмы, стоящие близ царя, поискали глазами Малку. Не нашли. Напряглись и только их волчьим взором выискали ее в темном углу почти рядом с царицей в компании с Микулицей.
Пир шел своим чередом. Играли рожечники и гусельники. Пели песни Баяны. Неожиданно выскочили скоморохи с Петрушкой на руке. Заплясали, заходили ходуном, закувыркались через голову, успевая жонглировать яблоками и еще какими-то диковинными фруктами. Один прокатился по полу калачом, закатился под стол и выкатился у ног Малки, уже никем не замеченный.
– Госпожа, – шепот скомороха напоминал шуршание мыши в углу, – Госпожа. Ниточка от яблочка к Старицким тянется.
– К самим? – не разжимая губ, спросила Малка.
– К Ефросинье. И к Захарьиным деткам, что в круг них крутились, – скоморох покатился колобком и выкатился в центр палаты.
– К Марановым деткам значит, – для себя повторила Малка. Она поправила зеленую кичку наряда ключницы. Повернулась к Микулице, – А что алхимик, серебряная змейка у тебя в склянке живет еще?
– Живет, – с испугом ответил чернокнижник, – А тебе зачем? Больно ядовита та змейка.
– Пора ее погулять выпустить, – ответила Малка и в ней явственно проявились черты богини мщения, – Чего же не веселимся?!
Вслед за скоморохами в палату вплыли три лебедушки. Три белые птицы. Три красных девицы одетые в белоснежные сарафаны с серебряной вышивкой по всему полю. Зал ахнул. Они проплыли по всем палатам и закрутили хоровод прямо напротив царя. Царица вся напряглась и впилась взглядом в танцующих. Рядом мелькнула тень.
– Ты уйми злобу. Тебе за злобу твою Макошь ребеночка прибрала и нового не дает.
Мария отпрянула от тени, но, признав ней Малку, справилась с испугом и спросила.
– Чем же я богам не угодила?
– Решила что сама почти богиня. Жриц из Храмов Артемиды к себе в служки набрала. А они только самой Богине служить должны. Жриц набрала, а искусству любви у них не научилась. Любить – это не плотские утехи доставлять. Любить – это себя дарить. Душу свою. Да что я тебя учу. Поздно уже. Ты вся на злобу изошла. Я твою ниточку боле прясть не буду. Ищи себе другую берегиню.
– И найду. На тебе Малка свет клином не сошелся. И жриц твоих сегодня не только танцевать заставлю, но и опричникам отдам в награду, – царица откинулась на спинку трона, но тени уже не было.
– Это ты себе смертный приговор подписала, Чернавка, – прошелестел ветер, назвав ее именем, которым называл в детстве только брат Салтан, отчего по лицу царицы разлилась меловая бледность.
Лебеди продолжали плыть по полу. Вдруг первая высоко подпрыгнула и пустилась в присядку, срывая с головы кокошник вместе с накладной русой косой. Под ними оказались стриженные в кружок золотисто-медные кудри по самые плечи. Теперь все вокруг узнали Федьку Басманова и радостно заулюлюкали, засвистели. Вот потешил, так потешил.
Он прошелся в присядку еще один круг. Подошел к ручке царя поцеловал, потянулся к руке митрополита. Филипп отдернул ее, как от пламени костра. Но в голове Жанны уже мелькнула картина.
Горят свечи. Запах ладана разлился под сводами Собора. Темные лики икон, чуть колеблющиеся в пламени лампад, смотрят на стоящего перед ними человека с окладистой черной бородой в белом клобуке и мантии, накинутой поверх одежд. Жанна признала Филиппа и Успенский Собор на Бору. Прислушалась, митрополит правил обедню в честь Архангела Михаила. Вот в дверь вошли опричники во главе с ней и дядькой Данилой. Вместе с ними рыцари ливонские Таубе и Крузе. Ливонец подошел к Филиппу что-то сказал, снял с него знаки сана. Данила прочитал постановление суда, по губам поняла Жанна, что-то о скаредных делах, в которых тот был замешан. Опричники окружили его и вывели на крыльцо. Посадили в сани и повезли. Судя по куполам и башням, это был монастырь Святого Николы Старого, что на Москве-реке в Китай-городе.
Жанна покачала головой, стряхивая видение. Филипп с удивлением смотрел на этого молодого опричника, застывшего у его ноги и с состраданием смотревшего на него. Но взгляд опричника опять помутился. Жанна увидела теперь обитель на слиянии двух рек. Узнала, это Отрочь-монастырь в Твери, где старые воины из отроческой дружины век доживают. Вот влетел в их ворота закрытый возок. Вот она в кафтане Федьки Басманова, спрыгнула с коня, открыла дверцу, подала руку Филиппу. Он вышел, оперся о ее руку. Вспышка и видение пропало.
В ее руке была крепкая рука митрополита. Он тоже узрел свой удел. Долю свою. Смотрел с ужасом в ее глаза, и она читала в них вопрос.
– За что?
– За гордыню! – прозвучал ответ над их головами, – За гордыню расплатишься, преподобный. Учились бы у Святого Сергия! – Малка подняла с колен Жанну и, повернувшись еще раз к Филиппу, сказала, – И за род свой! Властолюбивый и сребролюбий.
Ударили ложечники и гудочники, и закрутился плясовой хоровод посреди палат, закручивая в свой вихрь и опричников, и валькирий, и двух лебедок, и даже царя с царицей. Вихрь, в котором спокойной оставалась только Малка, стоящая в стороне и думающая горькую свою думу. Краем глаза отметила она Угрюмов, зорко следящих за всем, что происходило вокруг, пронырливого скомороха вьюном скользнувшего на улицу, Жанну, потерявшуюся от увиденного за завесой времени, и надежного, как этот мир, Данилу. Опять задумалась, а, что имеет она право всех их вот так закружить в этом танце. Вместе с Малютой и Грязным, еще ничего не знающими о своей доле, вместе с Посвященными и Совершенными, вместе с нежитью и героями, вместе со жрицами Артемиды и смиренными сестрами. Имеет ли она право на все это, вот о чем подумала она? И сам себе ответила.
– Имею! С Богами не спорят!!!
Часть третьяВельми чуден и грозен
Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре.
Глава 1Медведь в берлоге
Плохо, если царь
Орел средь падали, но ежель он
Сам падаль средь орлов – пиши пропало!
В лето того года, государь со своей ближней дружиной и свитой царицы направился в Вологду. Он давно присмотрел этот город, собираясь сменить место своего дворца. Александровская Слобода была всем хороша, но стояла вдалеке от торговых путей. Вологда же, напротив, оседлала старые пути-дорожки и начинала спорить с Новгородом за первенство в торговле с Западной Ойкуменой. В городе разрослась аглицкая и полабские общины. Рвы, огораживавшие город, копались еще с того времени, как кромешный орден взял в государстве власть в свои руки. С того же времени бились сваи и для строительства каменного нового города. Стоящие вкруг Вологды, опричные Тотьма, Солевычегодск и другие вотчины Строгановых, замкнули Вологду в первое кольцо. Братские монастыри – во второе, а старые города воинских медвежьих родов, такие как Великий Устюг, Белоозерск и Кострома – в третье. Вот поэтому Иван Грозный и обдумывал мысль, мол, не бросить ли ко всем чертям и Москву – этот продажный город, и Слободу, затерянную в чащобах между Переславлем и Суздалем и не переместить ли столицу своего царства сюда – в старую Залескую Русь, под охрану мечей тех, кто не продаст и не выдаст.
Лето выдалось жарким и душным. Кони ступали лениво, размеренно покачивая в седлах, утомившихся от духоты всадников. Возки тянулись лесными дорогами, занудно цепляясь за каждый корень и проваливаясь в каждый буерак. Болота и топкие озера в гуще лесов почти высохли, оттого воздухе пахло их испарениями и казалось, что все вокруг пропиталось каким-то болотным гнилым духом.
– Глядишь, скоро водяные и кикиморы болотные сбегут отсюда на север в Белозерские чащобы, – лениво пошутил Микулица, подъезжая к Малке.
– Я б и сама сбежала, – в тон ему ответила Малка, – Да вот нюхом своим ведьмовским чую, что помянем еще денечки эти жаркие, когда зарядят дожди не на одну неделю.
– Типун тебе на язык, – отмахнулся Микулица, – Еще назад в Москву возвращаться. Расквасит дороги, что делать будем? По самое брюхо увязнем в болотах этих.
– А ты не гневи Святобора и Мать-Артемиду. Жара ему вишь не по нутру. Скоро вдоль Сухоны пойдем, попрохладней станет, – она подъехала ближе, склонилась на седле почти к самому уху, шепнула, – Как дело-то наше идет?
– А мы его и не делаем. Серебряная змейка сама сделает, – спокойно ответил Микулица, – Оно ведь серебро жидкое, своим дыханьем тихо убивает и не услышит никто.
– А нам ведь колоколов вечевых и не надобно. Нам ведь, чем тише – тем лучше. Гром и молния – они ведь для Перуна Громовержца, а для Ариний тишина и покой лучше всего, – она чуть пришпорила коня и догнала Ивана, ехавшего в возке вместе с Марией.
– Здравы будьте, государь с государыней! – Малка поклонилась в седле.
– Здрава будь Лучезарная, – ответил Иван.
– Здрава будь, заступница, – с испугом вскинула на нее глаза царица. Она помнила слова, брошенные ей Малкой.
– Как дорожка? Не притомила ли? – пытливый взгляд ведуньи задержался на бледном лице Марии Темрюковны.
– Чего-то душно ей, и тяжко. Воздуху не хватает, – кивнул на соседку царь.
– Это жар дневной душит. Скоро Сухона. С реки прохладой повеет и полегче станет. А ты ворот-то распусти и ремешок ослабь. Затянулась-то как, потому и давит, – сочувственно посоветовала Малка, – Сейчас Бомелия покличу, он даст отвару какого, может, снимет духоту-то? – она стегнула коня и, круто повернувшись на одном месте, поскакала в хвост процессии.
Вологда показалась на высоком берегу одноименной реки, впадавшей в Сухону. Головные подвернули и пошли вдоль реки Вологды, где на впадении в нее маленькой речушки Золотухи уже высилась крепостная стена с башнями. Начало нового города. Стена тянулась версты на три и была высотою где-то в пять ростов человеческих. Хорошая стена. Из-за стены поднимались купола храма Успенья Пресвятой Богородицы. Чуден был храм во всем, но в первую очередь тем, что алтарем направлен был не на восток, как при Старой Вере ставили, а на север, как царь повелел. Государь правил в новый город. Насон-город, как называли его опричники. Он почти уже о