бозначился в своей широте всеми четырнадцатью храмами и избами, рассыпанными меж ними, но более всего новой Собакиной башней. Новым Тамплем для имперской казны, высившимся в самом центре Насон-града.
Разместились в просторных избах. Вечером в избу, где на постое стояла царева ключница, проскользнула серая тень.
– Звала госпожа? – вопрос повис в пустой горнице.
– Звала, звала. Ты головой не крути, я тут под образами. Просто свет так падает, что я на грани между светом и тенью, потому и не видно, – пояснил голос из угла.
– Ты в последнее время все время на грани между светом и тенью, – уточнила серая тень, – Так что надо?
– Не по нраву мне затея государева в Вологду перебраться. Не по нраву мне Слобода Александрова. Иван должен в городе Богородицы столовать, в Москве! Так Андрей Боголюбский хотел и так быть!
– Не по нраву? Значит, не бывать тому! Еще что сказать хочешь? – тень сделала паузу, – Царице, я так полагаю, не долго жить?
– Тебе-то что?
– Так ведь надо отравителей искать?
– Не надо! – резко ответила Малка.
– Надо, надо, – примирительно возразил гость, – Отравители всегда нужны. Притом такие, которых ждут.
– Все-то ты знаешь…и все умеешь…, – согласилась Малка.
– Не я, а мы, – тень пропала, так и не пояснив это двусмысленное «мы».
– Угрюмы! – позвала волховиня.
– Чего надо, хозяйка? – Угрюм был тут, как тут.
– Сбегайте в лес, найдите нежить, – ее голова приблизилась к уху Угрюма, и она что-то горячо зашептала ему, – Мы, говоришь, – задумчиво повторила она, отослав волкодлаков, – Мы значит – мы.
С утра все пошли на молитву и на освящение нового Храма Богородице. Епископы и архимандриты ждали давно. Курился ладан, мерцало пламя свечей и лампад. Государь вошел в храм, сдернул с головы колпак. Вдруг от свода, уходящего ввысь, оторвалась красная плинфа и начала медленно падать прямо на склоненную голову царя. Ближний Угрюм моментально ухватил ее волчьим оком и проследил, куда она должна попасть, понял, что попадет она аккурат по затылку государя.
Взгляд его метнулся опять к падающей плинфе, и натолкнулся на взгляд Малки. В ее глазах он прочитал.
– В последний момент братец, в последний момент. Пусть стукнет, лишь бы не зашибла.
– Понял все хозяйка, – ответил так же глазами Угрюм.
Он резко рванул и снял плинфу ударом кулака прямо с макушки государя уже в тот момент, когда камень коснулся склоненной головы, содрав кусочек кожи, вместе с волосами.
– Знак божий! – выдохнул юродивый в углу, – Не по нраву обитель сия Богородице!! И дом сей не по нраву!!! – пронзительно взвизгнул он, вскакивая на ноги.
– Откуда ж он здесь взялся? Не было ж его, – подумала Малка. Вспомнила, – Мы, значит – мы. Уберите его! – отдала приказ.
– Церкву это разорить!!! – рявкнул царь, потирая ушибленный затылок, – Хоть до смерти не прибило! Ему спасибо, – он кивнул на Угрюма, – Разорить!!!
– Преклонися на милость, – шепнула Малка, – Всеж Храм Богородице!
– Ладноть, – на ходу бросил царь, – Не зорите! Погорячился малость!
Вышел, вскочил на коня. Бросил его в галоп. Конь вылетел в ворота на крутой яр над рекой. Река, борзо несущая свои воды под стенами Насон-города, превратилась в застойное болото с мутной и вонючей водой. Поверх нее плавали обрывки тины, скверная плесень и зелень. Царь оторопело сдержал коня и с высоты холма, на котором стоял детинец, обвел взглядом холмы. Кругом зеленела ряска, скрывающая топи болот.
– Тьфу ты нечистая сила! – в сердцах плюнул он, – Видать, прав был тот блаженный, что в Храме орал. Не по нраву сей дом Богородице. Сбирайтесь на Москву поедем!
– Передай нежити поклон мой, – обогнав Угрюма, шепнула Малка. Подскакала к юродивому, бросила пятак, – Царь жалует пятаком за правду! Поклон всей братии!! – загадочно добавила, посмотрев вслед, убегавшему блаженному, – Не быть боле Насон-граду! Не быть!
Погода, как будто послушав Малку, тоже резко изменилась. Пошел противный холодный дождь, небо затянуло низкими серыми тучами. От, невесть откуда взявшихся, болот поднялось гнилое испарение, повисшее над землей низким сиреневым туманом, в котором мелькали какие-то тени. То ли нежить резвилась, то ли тени предков вышли посмотреть на тех, кто их потревожил. Дороги раскисли. Возы завязли и встали. Марии стало совсем худо. Она куталась в дорогие собольи меха, но все равно ее тряс озноб, и на лбу появилась холодная испарина. В глазах ее читался приговор смерти. Иван позвал Бомелия.
– Делай чего-нибудь лекарь. Делай!
– До Москвы не довезем. Увянет сердешная, – ответил Бомелий.
– Везите ее в Слободу. Туда-то хоть довезешь?
– Постараюсь государь.
– Постарайся, постарайся, друг милый! Я с тебя спрошу, – он повернулся в седле, – Лучезарная, нам с тобой на Москву пора! Малюта, бери кромешников и вези царицу в Слободу! А мы малым числом сгоняем на Москву и к вам! – он плеткой поманил Малюту. Тихо сказал, – Довезешь живой – вовек не забуду. Басмановы со мной! И Грязной тож! – хлестнул коня ногайкой и скрылся в пелене дождя.
Исполняя наказ государя, Малюта повез царицу в Александрову Слободу. Триста верст через леса, реки и болота полз обоз, заливаемый холодными дождями. Не раз вспомнилась летняя жара и духота. Вспомнилась добрым словом, когда вытаскивали возок из грязи, когда вброд пытались перейти до сих пор мелкие ручьи и речки, а теперь бурные грязные потоки. То и дело останавливались под кронами вековых сосен, в заброшенных в чащобы хуторах и домиках лесных отшельников. Мария тяжко переносила путь, долгий и трудный. Впадая то в жар, то в холод, проваливаясь в забытье и что-то бормоча в бреду, она таяла на глазах. Напрасно колготился Бомелий. Напрасно Малюта притащил из лесной глухомани знахаря. Тот глянул на царицу, задумался, пробормотал что-то в седую лохматую бороду, встретился глазами с Микулицей, и, бесстрашно глядя в красные от бессонных ночей очи Малюты, сказал.
– Бессилен я, господин, супротив воли Богов идти. Нема у меня такого зелья, чтобы долю отвести. Отлеталась птаха, отчирикалась.
– А коли, я тебя на сук вздерну? Али на костре пожгу? Колдовская твоя душа! – просипел Малюта.
– А то! – отвечал чародей, – Я ведь сила лесная, ты меня не пужай. Я пуганый, когда ты еще без порток бегал. Я вот тебя самого напужаю, гляди! Я то сгорю, в Ирий уйду, но и вы из лесу без меня хрен выберетесь. Крутит вас Мать Артемида. Сколь крутит? Почитай месяц. И еще столь же крутить будет. Ты сопляк, государю обещал ее живой довезти. Поклонись – довезешь. Будешь сопли на кулак мотать – здесь вместе с ней и сгинешь, – он стоял прямой, гордый с серебряной головой не склоняющейся ни перед кем.
– Ладно, кудесник, говоришь, живой довезу, коли поклонюсь? – злобно сказал Малюта.
– Довезешь, – подтвердил любомудр.
– Смотри старый, – кланяясь, пригрозил опричник, – Не довезу, весь лес пожгу, а тебя найду.
– Вези молодец, – старец чуть заметно кивнул Микулице, отступил в лес и пропал.
Дале везли царицу без остановок и довезли таки до Слободы, где уже ее ждал царь, извещенный гонцами и прискакавший из Москвы. Царица была жива и даже вроде пошла на поправку от отваров, что варил ей Бомелий. На щеках заиграл румянец и в глазах появился блеск. Иван сам на руках отнес ее в теремную светелку и уложил на лебяжью перину. Как только тело Марии коснулось белого полотна, скрывавшего лебединое перо, она тут же провалилась в забытьи.
– Видать лебедь пощекотал, – бросила Малка, поправляя подушку.
День и ночь не отходили от постели больной доброхоты. Бомелий и новый лекарь Арнольд, брат Марии Михаил и Малюта. Сам Иван заглядывал ежечасно. Ничто не помогало. Царица не надолго приходила в сознание, обводила всех помутневшим взором, потом снова теряла его, и в бреду, все время говорила что-то и шептала кому-то несвязные слова.
Иван пытал нового лекаря, что, мол, за болезнь такая. Арнольд долго думал, молчал, смотрел за тем, как проходит недуг у царицы, наконец, решился и ответил.
– Государь, я могу и ошибаться, но сдается мне…
– Не тяни, говори то, что есть! – оборвал его Иван.
– Царицу извели! – коротко закончил Арнольд.
– А что Бомелий не видел?! – вызверился царь.
– Так он ее и лечит от того, чем извели, – удивился Арнольд, – Он с самого начала это понял, и лечит…иначе, она бы…давно…отошла, – с трудом закончил он мысль.
– Что ж ты Бомелий молчал? – сокрушенно повернулся к лекарю Иван.
– А трепом не поможешь государь, – ответил, как всегда, прямо царский лекарь, – Спасибо собрату, он не умолчал. За меня тяжкую ношу принял. Так что государь, отмучилась, считай княжна наша!
– Как! – вскричал царь.
– Так! Отошла! Улетела душа ее на Елисейские поля. Тут уж я бессилен, – Бомелий опустил руки.
Но искорка жизни в измученном теле царицы еще тлела.
– Позовите Малку, – вдруг тихим голосом сказала она сидящему у изголовья брату.
– Выйди-ка Салтан, – приказала ключница, входя в покои умирающей, – Это наше бабье дело, не для твоих ушей. Зачем звала?
– Подойди ближе, – тихо сказала Мария, – Зачем ты меня сгубила Ариния?
– Затем, что всяк сверчок – знай свой шесток. Больно вознеслась ты княжна. Тебе доля была Русь беречь, а ты свою власть на Руси берегла. Тебе доля была славу Руси множить, а ты свою славу на Руси множить хотела. Править решила, а не Правду чтить. Потому и вышел тебе срок, – она замолчала.
– Значит все? – покорно спросила царица.
– Все Мария Темрюковна, княжна кабардинская Кученей. Зажилась ты в мире этом. Упокойся с миром! – Малка закрыла ей глаза и душа покинула когда-то прекрасное тело черкешенки.
Царица отошла в иной мир в ночь под новый год, как будто хотела уйти вместе со старым годом, унося с собою все заботы и грехи. Осень началась с траура, с панихиды по усопшей.
В полдень следующего дня Михаил Темрюкович Черкасский, Алексей и Федор Басмановы, Афанасий Вяземский, Борис Годунов и Малюта Скуратов вынесли на плечах покрытый шелковыми тканями гроб с телом Марии и установили его на погребальный возок. Царица лежала как живая, даже на щеках ее играл румянец. Стоявшие вокруг возка опричники в черных своих кафтанах, как бы черной траурной каймой, обрамляли веселый ворох восточных тканей брошенных на гроб, как того хотела покойница. Царь махнул с крыльца, и траурный кортеж двинул в Москву. Боле некому было отводить царя от Москвы в другие веси, откуда она его гнала, туда ее и повезли.