аследников в темницу, и на престол. Опричные дружины боевой рати сопротивляться не смогут. В боевых и стрельцы, и пушкари, и конные рыцари.
– То дело. Умно, – оценил Иван, – И кто ж в сговоре?
– Господин Великий Новгород со всей своей торговой гильдией и с церковниками жидовствующими во главе с самим Пименом, московские бояре и часть князей опричных. Дворовые людишки с дьяком Висковатым во главе. И польский король со шляхтой, – размеренно ответил Петр.
– Помнишь ли ты, что доносчику первый кнут? – тихо спросил царь.
– Я Слово и Дело кричал, – ответил уверенно доносчик.
– Докажешь чем? – на лице Ивана Васильевича катались желваки. Кулаки сжались так, что побелели костяшки пальцев.
– Бумаги есть. А кроме того грамота за иконой в Соборе Святой Софии в Новогороде лежит, – был короткий ответ.
– Потом принесешь! – остановил жестом, когда Петр полез в торбу. – Потом! Что ж хотели они? Как они шкуру русского медведя делить думали?
– Князь Владимир трон Мономахов, шапку и бармы получит, – ответствовал Волынец, – Польша – Псков и Северские земли с Ливонией. Новгород и новгородская знать – вольности магнатов. При этом Астрахань, с трудом отбитая этой осенью, безусловно, Порте отойдет, что под удар и Казань поставит, а вместе с тем – и Строгановских опричников в Сибири.
– Нет, ребята, вы штоб шкуру медведя делить, его из берлоги поднимите, да затравите, да на рогатину возьмите! Нет, ребята, зимой медведя поднять, да подранить нельзя! Он шатуном делается не добитый-то! Это ж страсть, как опасно!
– Малка увидела, что Иван начал ерничать и куражиться, быстро махнула доносчику, – Ступай Петр. Спасибо за службу, – повернулась к Ивану, – Князь Старицкий будет на Москве дней через пять!
– Готовь встречу гостю дорогому, – зловеще тихо сказал царь, разом успокоившись.
– Кстати, государь, ты посохом своим не очень-то мотай. Ты забыл, чай, откуда он у тебя? Так я ведь напомню. Помнишь, как мы в Ростов к братии в Боголюбскую обитель забегали, когда на Казань пойти собирались?
– Как не помнить, – ответил Иван, совсем приходя в себя.
– Вот тогда игумен и подарил тебе сей посох. А что рек при этом? Да то, что поднял ты руку на саму Орду, на ордынский кош походный на казан общий. Поднял руку, а руку пустую на воинские роды поднимать не гоже. Тогда он тебе в эту десницу, занесенную, и вложил посох самого Велеса. Посох этот Святобор в свое время Ивану Купале дал, как оружие супротив сил злых. От чародеев, да Марановых прихвостней отбиваться. Они ведь ни меча, ни кистеня не бояться. Только одно их отпугнуть может посох волховской Святоборов. В свое время каждый волхв, каждый Совершенный, с таким посохом по миру шествовал. И был тот посох оберегом ему от сил черных на пути его. Нет давно Совершенных тех, ушли в обитель дальнюю. Нет давно Святобора и капищ его. А вот посох братия, сохранила и тебе его, как защиту от мыслей дурных и злобных преподнесла. А ты им, как колотушкой машешь! – резко закончила она, встала, – Пошла я пир и встречу братцу твоему Владимиру готовить. А ты пошли за теткой своей Ефросиньей, она умней и хитрей сынка своего. И посохом не маши в нем сила Велесова!
Гонцы полетели в Свято-Горицкий монастырь, где под охраной сестер жила Ефросинья Старицкая. Во главе опричников поскакал сам Вяземский. Малюта с малым числом ближней дружины, тихо вязали людей Висковатого и московских бояр.
Вечером к Малке в ее теремок на берегу Лебяжьего озера, где топилась, как всегда, баня у невысокого мостка, постучали Басмановы.
– Входите, входите, – раздался из-за двери хозяйкин голос, – Я вот в баньку собралась. Ты дядька Данила тут поскучай маленько, помоги сестрам на стол собрать, а вот Жанну и девонек ее с собой заберу, да веничком отхлестаю. Не век же им грязными ходить, а с опричными хлопцами им тоже в парилку не гоже соваться. Глядишь, чего не так выйдет! – она расхохоталась во весь голос.
– Ты балаболка, язык бы прикусила. И так по Москве слухи ходят, что Федька Басманов и ближние оруженосцы его с сестрами монашками и игуменьей Алексеевской обители кажную неделю в баньке балуются, – сурово ответил Данила.
– На каждый роток не накинешь платок! – отбила Малка, – Сиди сыч старый и моих сестер не щипай! А мы пойдем с Федькой твоим и молодыми опричниками в баньку миловаться. Пошли Жанна, – она обняла подругу, кивнула двум ее провожатым на корзину с хабаром и направилась к бане на берегу.
– Бисовы девки, – в усы пробурчал Данила, но весело начал помогать накрывать стол.
Малка, Жанна и две ее жрицы вернулись распаренные, пахнущие березовым веником и еще какими-то только им известными травками и снадобьями. Они вошли в монашеских рясах накинутых поверх нижних рубах. Весело хохоча, уселись в углу на лавку. Малка опрокинула в себя огромный ковш квасу, повернулась к воеводе.
– Не серчай на нас дядька!
– Как же на вас не серчать. Вы ж из парной и прямо в озеро! Кругом же народ не слепой. Скажут, зашли три опричника да игуменья. В озеро прыгают четыре девки распаренных, а вышли из бани четыре сестры смиренницы. Ведьмы – это знамо дело! Так ведь народ скажет!
– Не бурчи дядька. Я над обителью тумана напустила, как молоко парное разлила. Кто б хотел и, тот не углядит ничего. Так что пей, гуляй. Говори, чего на сердце?
– Отпусти ты нас девонька! – в лоб сразу сказал старый воин, – Мы дело свое сделали, государя на трон посадили и поддержали. Невмоготу нам, – он посмотрел на Жанну, – Я правильно говорю.
– Так вы чего меня одну оставить решили? – изумилась Малка.
– Отпусти Данилу, его с души воротит смотреть на то, что вокруг твориться, – поддержала дядьку Жанна, – И меня отпусти в Порту. Я Сибилле обещала на стражу Врат после нее стать. Не думала, что она так быстро устанет и сбежит оттуда. Но не дал слова крепись, а дал, держись. Так ли?
– Ты меня совсем отпусти, – сказал Данила, – Пусть меня на костер возведут. В Вальхаллу уйду со священным огнем и дымом.
– Да ты что дядька?! – опешила Малка.
– Устал! – коротко подытожил Данила, – Отдохну,…может когда.
– Жанна, а ты?
– Я поборюсь еще Малка. Я рядом буду. Но я Сибилле обещала, – виновато потупила глаза подружка, – Ты не обижайся крестная, я ведь обещала.
– Ладно, – вдруг согласилась волховиня, – Отпущу обоих. Тебя Данила через костер, а тебя Жанна только через Храм Артемиды. Негоже тебе такой куцей, – она погладила мокрые стриженные в кружок волосы Жанны, – Не гоже тебе такой куцей в султанский Сераль идти. Пусть Мать Артемида тебя в нормальный вид приведет. Ее волю правим! А сестер своих куда?
– Сестры. Жрицы мои всегда со мной. Как Угрюмы твои.
Они еще посидели после баньки и к ночи разошлись, все обсудив и решив.
Вскорости посланцы царя привезли ничего не понимавшего князя Владимира. Встретили с его дружинной за три дня ходу до Москвы и, объявив, что государь зовет по важному делу, с малым отрядом привезли на Опричный Двор. Запыленного Владимира, не дав умыться и сменить платье, сразу повели в царевы палаты.
Навстречу ему шел Иван Грозный. Владимир преклонил колено. Иван подошел, поднял его и поцеловал. Владимир в ответ ответил троекратным поцелуем.
– Ого, братец! Ты самого Иуду превзошел. Слыхал о таком? – удивленно воскликнул царь.
– Слыхал, – еще боле удивился Владимир, – Ты к чему это?
– Так тот, предавая, один раз целовал, а ты три! Как там Иуде ответил Иисус, помнишь? Али напомнить?
– Делай свое! – как-то обреченно ответил Владимир.
– А я так не скажу! – повысил голос Грозный, – Кто в тебя камнем – ты в того хлебом. На вас на всех хлеба не хватит. Да вы и не питаетесь хлебом-то! Падалью вы питаетесь! Гиены!! Не будет тебе ни хлеба в ответ, ни прощения!
Псари!!! – в палату вошли Угрюмы. Владимир посерел лицом, но, взяв себя в руки, сказал:
– Дозволь слово молвить?
– Молви, – Иван сел на трон, показав, кто здесь царь.
– Имя наше князей Старицких не позорь. Все ж Рюриковичи мы!
– Иуда, предав, повесился! – не слыша его, сказал Иван. Потом, как бы стряхнув наваждение, ответил, – Похоронены будете в усыпальнице княжеской.
– И деток малых не трогал бы? – с вопросом в голосе сказал князь.
– Сын твой Василий на твоем уделе и сидеть будет. Впрочем, нет! – увидел, как вскинулся Владимир, опередил, – В твоем уделе его твои бояре опять на измену подобьют. Потому получит от меня Дмитров и Звенигород, взамен Старицы и Вереи…и пусть живет. А дочь твою Марию, как подрастет, за герцога Магнуса замуж выдам, в Ливонию.
– Благодарствую брат, – Владимир склонил голову.
– Иди. Боле не держу, – Иван встал и вышел.
Владимира Старицкого отпели и погребли в Михайловском Соборе на Бору в Кремле. Слухи, побежавшие по Москве, что князя отравили, были задавлены в зародыше. Только шушукались тихо в темных углах те, кто ждал заговора, да так и не дождался.
Вяземский со своими псарями в Горецком монастыре палку перегнул. Как поминала царю Малка «Заставь дурака богу молится – он лоб расшибет». Княгиню Ефросинью берегли горицкие сестры и это на их голову свалились псари. Без предупреждения, без царевой грамоты или тамги. Без заветного слова от Девы Ариев. Нахрапом. Сестры взялись за мечи. Двенадцать опричников и четыре сестры, что берегли пленницу, остались лежать во дворе обители до той поры, когда Вяземский смог усадить ее в возок. Ну ладно и на старуху бывает проруха. Но вот то, что псари покидали тела изрубленных сестер в Шексну, а не предали земле или не уложили на погребальный костер, этого Малка забыть не смогла.
Ефросинья по приезду переговорила с Иваном. Ни чего не сказала, поджав тонкие губы. Ушла на подворье Старицких и выпила всегда возимую с собой склянку.
Схоронили ее тихо в усыпальнице Вознесенского монастыря рядом с плитой самой Евдокии Донской. Все было сделано под покровом тайны, и об этом так и не узнал никто. Кто-то что-то говорил, кто-то что-то видел, но подлинно так никто ничего и не узнал.