ставить заставу в самых верховьях Волги, отрезая путь вниз по течению моровому поветрию.
К Твери и к Торжку рати подошли одновременно. Черные флаги на башнях монастырей упредили их, спасибо братьям монастырским, о том, что и здесь они припозднились и Марановы детки их уже опередили и правят бал на улицах и в слободах. Иван окружил Тверь, а татары новоторжский кремль. Простояв пять дней, государь дождался карантинщиков и послал их в умирающий город. Там, где монахи по старой традиции затворились сами, карантинщики поставили дозор. Мирские же слободы прошли очистительным огнем по три раза. В Торжке же в живых остались только пленники из ливонцев и ордынцев, запертые в казематах и башнях. Оставленные без караула, они сами выбили двери. Именно они и подняли чумные флаги над кремлем, но и их коснулся плащ Великого Мора. Татары встали кольцом и с изумлением смотрели, как узники, сами сложили посреди площади костер и взошли на него, понимая, что само дыхание их есть дыхание смерти.
Встреча двух сил на этом рубеже закончилась в ничью. Граница определилась. Теперь победа маячила тому, кто первым успеет в Великий Новгород. Иван указал на ленту замершей реки.
– Пушки и стрельцов на сани и гойда! Коней не жалеть! Под вечевым колоколом вы должны быть первыми!!!
– Государь, – раздался тихий голос, – Вот люди говорят, что знают места, где изменные грамоты лежат.
– Знаю в Святой Софии за образами. Уже привезли, – отмахнулся Иван.
– Не все знаешь. Там еще переметные грамотки есть от ближних людей опричных, – продолжил тихий голос, – От Вяземского, например.
– Найдешь, своими руками пса удушу! – резко повернулся к Малке царь, – Коня! – крикнул он, – Верхами поеду! И сына Ивана ко мне!
Передовые подлетели к Новгороду и, сразу развернувшись лавой, охватили его в кольцо. Встали. Перекрыли все пути и дороги рогатками и засеками. Отрядили знающих, посмотреть, не добрался ли Мор ранее их. Спустя три дня подкатил Иван Грозный с основной ратью. Лазутчики донесли, что пока повальной смерти в городе нет, и народ ждет государя.
– Завтра идем в город, и смотри Малюта, коли, что не так, я с тебя живого шкуру сдеру, – он тяжело посмотрел на опричника, – Не хватало мне еще хворь в войска пустить.
– Дозволь государь моим первым? – лихо гарцуя и не опуская глаз, спросил Малюта.
– Дерзай! Что бы все как положено, с крестами и со звоном колокольным, – милостиво согласился Иван.
– Будет звон, – Малюта стегнул коня ногайкой и умчался к своей дружине.
Новгородские посадники открыли ворота сами. Ни уговоры торговых гостей, ни призывы Пимена и его духовной братии не возымели действия. Малюта влетел в город под свист и улюлюканье посадских. Опричники сразу рассыпались по концам города. Первым делом ворвались в Жидовскую слободу и на Торг. Другие, под то же улюлюканье, крутили тех, чьи подписи стояли под изменными грамотами и схарьевцев, что в ереси жидовствующих замечены были. Крушили ворота монастырей и обителей, чьи настоятели к врагу переметнуться были горазды. Да скорее и не крушили, потому, как братия открывала ворота сама, выходя на крестный ход к которому призывал вечевой новгородский колокол, а с ним и перезвон всех колоколов Вольного Города.
Иван Васильевич въезжал в город в окружении своей ближней дружины, зная со слов Бомелия, что хвори пока в городе нет. Навстречу ему шла вся новгородская знать с Пименом во главе, под крестами и хоругвями. Как святого встречали.
На площади у Святой Софии Пимен протянул государю крест. Царь отстранил протянутое владыкой распятье.
– Ты злочестивый, держишь в руке не крест, а оружье, и этим оружием хочешь уязвить наше сердце со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот Великий Новгород, предать иноплеменникам и иноверцам. С этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник нашей Царской багрянице и венцу досадитель, – он отвел крест посохом, при взгляде на который у Пимена выступил на лбу холодный пот.
– Велесов жезл, – чуть слышно пробормотал он.
Заговорщиков тащили на правеж. Лекаря били тревогу. На окраинах града и в близ лежащих деревеньках показались вестники Черной Смерти и Великого Мора. Опередил государь Марановых деток, но не надолго. Царь велел запереться в пределах Окольного города, свезя всю казну в Кремль, а сам отъехал на Городище, где и стал править суд. Забрав с собой около пятнадцати сотен торговых и посадских людей, оставив казну под охраной кромешников, он направился в сторону Пскова, строго наказав установить два санитарных кордона. Один по валам Окольничего города, второй по стенам Кремля старого. Огнем и мечом мор к казне не допустить. Как только последний царев слуга вышел за ворота Новгорода, на его площади вошла Черная Смерть, как будто дожидаясь своего часа. Как будто у нее договоренность с кем была. Серая ее коса мелькнула под въездными стрельницами города и вскоре солнечный зайчик отразившись от ее острого лезвия, упал на вечевой колокол, тихо молчащий на колокольне Кремля.
Черная Смерть посмотрела в сторону растянувшегося по дороге на Псков поезда Московского царя, нашла, выбившиеся из-под шлема и пламенеющие в свете восходящего солнца косы одного из всадников и улыбнулась одной ей понятной улыбкой. В то же время Малка, как будто ощутив на спине чей-то немигающий ледяной взгляд, резко обернулась и в глаза ей ударил солнечный зайчик, отскочивший от холодной стали смертельной косы. Она подняла руку, и толи заправила косы поглубже под шлем, то ли помахала кому-то невидимому рукой.
– Твоя подружка? – сипло спросил Великий Мор у сестры.
– Считай сестренка тоже нам, – ответила Смерть.
– Как так? – удивился тот.
– Много будешь знать – скоро состаришься, – засмеялась собеседница, и в этом смехе был слышен погребальный звон Вольному Городу.
Стальная коса сестры и кистень брата гуляли по улицам Новгорода до самого лета, унося в Ирий сначала по пять – шесть сотен человек в день. Затем по менее, но не потому, что устали, а потому что забирать некого стало. Остались только те, кто сначала им на первой засеке на валах сопротивлялся, а потом затворились в Кремле и уже последние отошли в башню Кокуй, Софийский Собор и Грановитую палату. Их они и оставили. Не тронули брат с сестрой и братьев странноприимцев, за геройство их, когда они никакой лихоманки не боясь, свозили тела к церкви Рождества Богородицы на погост. Там сваливали их в скудельницу, засыпали известью негашеной и золой. К концу лета, когда смерти пошли на убыли и те, кто выжил, начали оправляться от болезни, братья на новом погосте справили службу по умершим.
Государь, все же опередив, идущий по пятам вал смертей прибыл в Псков, к крайним западным дозорным, не попавшим под колесо ужасных моровых поветрий. Псковичи встречали царя вместе с воеводой своим Токмаковым хлебом-солью. Стоя на коленях, ждали они Грозного царя, про которого молва несла и радостные и страшные вести. Первым въехал в город Малюта Скуратов, поднял воеводу с колен, принял хлеб-соль, царю не подал, отдал Угрюмам. Увидел блаженного Николу Салоса, известного предсказаниями своими, поманил.
– Сказать чего хочешь, божий человек? – спросил Малюта.
– Хочу! Хочу царя просить, дать нам самим со своими изменниками разобраться, – ответил Никола Псковский.
– Проси! – подтолкнул его к стремени царя Малюта.
Перебросившись парой слов с блаженным, Иван направил дружину прямиком к Печерскому монастырю, не останавливаясь в Пскове, приказав только собрать дань с просрочкой. Путь показывал игумен Корнелий и ученик его Вассиан. Оба ехали верхами, несмотря на преклонный возраст игумена. В дороге бойко говорили с царем. Говорил в основном Корнелий, а Вассиан поддерживал старца в седле.
Там же в Печерской обители, вечером в келью, где остановился государь, вошла Малка, прикрыла дверь.
– Вот ты просил доказу про опричных людей твоих, – она протянула грамоту с печатью князя Вяземского.
– Чего в ней? – устало спросил Иван.
– Да так. Извещает, что мы идем, чтоб казну схоронили, до помощи от польской шляхты.
– Ясно, – коротко ответил царь, – Что делать мне с ним?
– Карать! – так же коротко ответила Малка, – Еще просьба от Данилы. От Алексея Басманова и от Жанны.
– Что за просьба?
– Уходят они. Дядька в Вальхаллу. Потому просит по старому обряду, на костер его возвести. А Жанна в другие земли, там ей Доля, – спокойно и грустно пояснила Малка.
– Что ж я Алексея жечь должен!!! А Федьку может четвертовать!!! – вскинулся Иван.
– Алексея возведешь на костер. Можешь его даже в измене обвинить. А Федька, то есть Жанна сама уйдет тихо, и не заметит никто. Можешь покричать вволю. Побраниться, коли хочешь. Только сейчас не шуми, – примирительно сказала она, – Я то остаюсь, – положила руку на его плечо, успокоительно погладила, – Такова доля наша, – она сделала упор на слове наша, давая понять, что оно относиться и к самому Ивану Грозному.
В лето того же года, когда в Великом Новгороде хоронили всех, кого мор прибрал, в Москве на Поганой луже, за Покровским Храмом у самой Москвы-реки плотники срубили триста плах. На Торгу такого отродясь не видели, если и казнил государь кого, то на Болоте за рекой, но не против же места Святого, не против же самого места Лобного. Но когда всадили в те плахи триста топоров, народ, зряще такую беду, страхом стал одержим.
В третий час следующего дня, царь выехал на площадь в черном платье Великого Мастера на черном коне в окружении сотников и стрельцов. Кромешники стояли в стороне. Среди них выделялся чубом своим Малюта Скуратов и рядом с ним Богдан Бельский и Борис Годунов. Охочий до зрелища народ удивился, что среди опричников не было сей раз Басмановых ни Алексея, ни Федьки, а также царева любимца князя Вяземского.
Рядом с царем скакали в таких же черных мантиях сыновья Иван Иванович и Федор Иванович.
В народе давно знали, что суд по делу о новгородской измене завершен и ныне виновным приговор будет. Пимен владыка новгородский был сослан в дальний монастырь, а остальных вместе с правой рукой его схарьевцом Леонидом привезли сюда из Александровской Слободы, где они все на дыбе выложили.