– Чего еще делать? – смиренно спросила Анна.
– Чего скажу, то и делать будешь.
– Много ли девок ты в гарем привезешь?
– Сколь надо, столь и привезу, – отрезала Малка. Пожалела, ответила, – Ну пять-шесть не более. Мало будет, своих дам. Ты смотри на сторону голову не верти, шея отвертится.
Анна не долго пробыла одна. Вскорости в соседних светелках появились сначала Мария Долгорукая, затем Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева. Гарем разрастался с легкой руки царевой ключницы. В левом крыле терема обосновались четыре сестры погодки Авдотья, Анна, Мария и Марфа дочки бояр Романовых, почти, что родня первой царице Анастасии. Но закатилась звезда схарьевцев и более чем в теремной гарем, дочкам их пути не было. В правом, где был зимний сад с восточными растениями и райскими птицами, там, где бил благоуханный фонтан, как у хана в Бахчисарае, отвели покои восточным красавицам – Мамельфе и Фетьме. Откуда взяла их Малка, осталось загадкой для всех. Но то что были они гуриями востока сомнения не вызывало не у кого. В отдельной светелке поместилась Наталья Булгакова, дочь воеводы Федора, этакая русская красавица с русой косой до пояса. Разместились они вольготно, благо и в Кремле, и в Опричном дворце, и в Александровской Слободе при строительстве хором царских на размах не скупились и в тесноту не жались, не в пример старому дворцу в Коломенском. Хотя и тот дворец за чудо света почитали, но эти новые его размахом превзошли. Они и Сераль в Царьграде превзошли и других государей дворцы. Потому девоньки в тесноте не жили и, почитай, каждая имела свой маленький двор и свой маленький терем внутри большого общего.
Каждая создавала вокруг себя то, чем она хотела завлечь государя в свой угол. Восточные красавицы Мамельфа и Фетима создали кусочек райского сада. Сестры Романовы, некое подобие двора закатной Ойкумены. Наталья русскую избу. Малка часто наведывалась к ним и с сочувствием гладила их по головам, зная участь каждой из них. Бывало, садилась она в своем теремке на берегу пруда Лебяжьего, ставила на стол блюдечко, клала на него заливное яблочко из Волшебных садов с Молодильной яблони, гнала его по кругу и видела все.
Видела она как по весенней распутице к воротам Горицкого монастыря, что на реке Шексне, где сестер ее порубили псари Вяземского, упокой Бог его душу, когда Ефросинью Старицкую вязали в Москву везти, подкатила крытая колымага. Вкруг колымаги гарцевали кромешники. Приехавших ждали, судя потому, что двери распахнулись широко и сразу же. Колымага остановилась у двери Храма и из нее вынесли кого-то с головой укрытого шубой. Малка прикрыла глаза, она и так все видела отчетливо. Страж в братском одеянии бросил того, кого нес в высокое кресло, шуба упала и взорам открылась простоволосая женщина с бледным лицом и полубезумными глазами, кажется занимавшими половину этого похожего на мел лица. Тускло мерцали лампады, освещая густые длинные волосы, в беспорядке разметавшиеся по плечам. Красное пламя свечей отбрасывало замысловатые тени. Запел хор. Пленница заметалась, пытаясь крикнуть, но страж, отрезав кусок вервия, коим был подпоясан, засунул его в рот жертве. Начался обряд пострижения. Через час вместо старшей жены Ивана Грозного – царицы Анны, на полу Храма, потеряв сознание, лежала смиренная сестра Дарья. Одна из монахинь подошла и надвинула ей на голову капюшон с вышитым черепом. Ей придется носить его более полувека.
– Поделом, – подумала Малка, – Не носи голову гордо, как Богиня, Не командуй теми, кто тебе не ровня. Не ты первая считала, что через постель царскую будешь и шеей царской, на которой голова всея Руси вертеться будет. Поделом. Не ты первая, не ты последняя, а путь один, – она опять крутанула яблочко.
Другая картинка открылась ей. Не успела прижиться в царицыном тереме молодая Мария Долгорукая, только в первую ночь к государю ее обрядили, как на следующий день царь приказал собираться в Александрову Слободу. Опять покатилось яблочко наливное. Скрипя полозьями по свежему снегу, покинул царский поезд Опричный Дворец. Юная царица с любопытством глядела из возка, как народ их приветствует. Лестно ей, что государь взял ее с собой одну, всех остальных жен там, на Бору оставил. Значит, уважила она царя в первую ночь, так уважила, что и не надобен более никто. Вот что значит опыт, который ей милок ее дал, а то пугали все, мол, нельзя до свадьбы. А что б она знала, если б до свадьбы не научилась всему. Лежала бы дуреха дурехой, в царской кровати. А колоды они и ведь и не нужны никому, а теперь только ее одну и взяли. Ключница эта дура, зашла, посмотрела на нее с укоризной, головой покачала, да уж поздно, угодила она царю, так, как никто не смог. Вот и народ почести ей воздает, а не тем, кто себя берег. Санки домчали их до узорчатого дворца в Слободе, мимо пруда Царского. На котором лед зачем-то расчищали, хотя он еще и не встал крепко, вон полынья прямо посередь пруда. Малка опять закрыла глаза. Остальное она видела и без яблочка.
К вечеру выехал царь к пруду. А за ним розвальни с привязанной к ним царицей Марьей. У полыньи розвальни остановились. Царь махнул рукой и рядом стоящий псарь, всадил лошади в бок острое стило. Лошадь рванула, и ушла в ледяную воду, унося за собой розвальни с Марией.
– Поделом, – опять про себя сказала Малка, – Не любись до венца. А слюбилась, не лезь в цареву постель, свое мастерство показывать. А полезла так на все воля Богов. Они неумех нигде не любят. Поделом.
Вон Василиса баба бравая. Попала к царю от мужа своего, стремянного Никиты Мелентьева. Так от нее-то, как раз, девичьей чести и спрашивали. Вся Москва знала, что она баба справная. От мужа не бегает, но и муж от нее бегать просто не в силах, столько она ему всего этого дает. Из-за знаний этих и взяла ее Малка в гарем. А то кто ж царя в баньке попарит, по-русски, с веничком, с медовым парком, с телом белым да умелым. Тут ей, ни восточные красавицы, ни Анна Колотовская с гонором своим, ни Наталья с косой русой, никто в подметки не годился. А то, что ругалась она при этом как грузчик заправский, так брань на бороде не виснет. Ивану только в потеху это было. Всем была хороша Василиса. Но вот надо ж и ее бес попутал. При муже своем Никите сидела, как мышь на овине. Даже зыркнуть на сторону не думала. А в государевой светелке, бес ей в ребро бабе ненасытной. А может, в сок вошла, в разгул ее повело. Снюхалась она с молодым сокольничим. Малка тогда сама Никиту Мелентьева вызвала и все ему рассказала. Сам решай, то ли ей гореть, то ли роду всему.
Никита был из старых псарей, из тех, что нюни не разводят. Полюбовника он просто шашкой распластал. Потом заказал два гроба, да и схоронил обоих на погосте. В одном парня зарубленного, в другом Василису живую. Ну, так на то мужнина воля.
– Поделом, – думала Малка, – Ухватила судьбу за хвост, так держи руки не распускай, что бы все кругом сграбастать. Что ж за бабы ненасытные ноне пошли во всем. Даже в мужиках. Ты уйми огонь в себе, или уйди, или хоть к мужу бегай, если мало тебе одного. Так ей двух мужей мало, она еще себе и кобеля завела. Поделом. Жадность она во всем до добра не доводит, – вздохнула, – А может и права, чего себя сдерживать-то. Это я, живу не меряно, а она отцвела бы через год, кому она нужна с мастерством любовным своим, когда уже ни кожи, ни рожи. Ну да Бог ей судья.
Остальные сидели тихо. Во всем слушались ключницу. Когда надобно шли к царю в спальню, ублажать. Не звали, так и сидели в своих светелках. Первой наскучила Анна Васильчикова. Отодвинули в угол. Просто звать престали, через время короткое отослали к отцу, наградив.
Затем забыли про Наталью Булгакову. Всем хороша, глаз не подымет, сидит гладью вышивает, все полотенца расшитые государю дарит. Коса ниже пояса, если бы распустить да водопадом по плечам, да танцам обучить, но не далось. Домой к мамкам, нянькам.
Романовны сбились в кучку и в кучке сидели. Все пошло своим чередом обыкновенного гарема, где, кого помнят и чтят, кого забыли напрочь, пока либо в монашки не постригут, либо замуж на сторону не отдадут.
За всем гаремом присматривал Малюта. Он и Анну в Горицкую обитель отвозил, и Марию под лед спускал, и даже за спиной Никиты, когда тот гвозди в гроб Василисе заколачивал, стоял. Носила его нелегкая вкруг девичьего терема. Кудеяра найти он отчаялся. Ваську Грязного в полон к хану крымскому подставил, да сам и выкупил. С Борисом Годуновым породнился, отдав в жену ему сестру свою Марию. Кроме того, Малюта глаз положил на сестру Годунова Ирину, но тут ему не светило, потому как сам государь прочил ее в жены сыну своему младшему Федору.
Малюта решил прибрать к рукам опальную дочь Старицких, сиротку Марию, но и тут ему не выгорело. Иван Грозный сосватал Марию королю Ливонии принцу датскому и шведскому Магнусу. Магнус был последним представителем высокопоставленного Ливонского орденского рыцарства, которое еще билось за свои земли, не пропуская через них на Русь поветрие протестантства и реформаторства. Только одного требовал от него Иван Грозный, чтобы принц забрал назад свои замки в Шлезвиге и Гольштайне, отданные им потомкам Рюриковичей, осевших на этих землях. Хитрый принц согласился на все, получая руку Марии, прямой Рюриковны, поддержку родов древних и подмогу из русских дружин. Однако обещание свое выполнять не торопился, потому, как угождал и тем, кто в его замках приют получил. Баяли, что пригрел принц старый род Рюстовых, что еще от Георгия Андреевича сына Боголюбского ветку вел, да самого старшего брата Ивана Васильевича, опального Георгия, звавшегося ордынцами Кудеяром. Но сколь не посылали доглядаев, никто весть ту подтвердить не смог. Так что Малюте и здесь не удалось разжиться ни женой, ни поддержкой старых родов. Оставалась одно – война. Слава. Любовь дружин и стрельцов. Поддержка воевод. А там – чем черт не шутит. Князь Георгий Львович Бельский бил челом государю с просьбой отпустить на войну в Ливонию в поддержку королю Магнусу. А скорее для догляда и напоминания забывчивому Ливонскому владыке, от кого он свой трон получил. Иван Грозный понимающе кивнул, но попросил задержаться на недельку.