– Ну, вот скажут, опять ведьма с вороном своим и кошкой тащится, – заворчала на него Малка.
– Госпожа Марана чует, что ты ей чего сказать хочешь? – каркнул ворон.
– Пусть пошлет сынка. Надо старшего царевича с женой и новорожденным прибрать, а для компании и людишек прихватить, что б не шибко заметно было, – тяжело вздохнув, но, наконец, приняв решение, сказала Сумеречная Дева.
– Передам, – ворон взмахнул крылом и тяжело полетел за реку.
– Ну, вот и все, – как бы подведя черту своим внутренним спорам, вслух сказала игуменья и по молодому широко зашагала к стенам монастыря, отбросив клюку и уверенно ступая по рыхлому снегу.
Всю весну, лето и начало осени двор был занят всяческими заботами. Тут и приезд иезуитов с Посевино во главе, и мир с Баторием, и то, что молодая царевна Елена, жена царевича Ивана, понесла и всякая всячина, навалившаяся со всех сторон. К осени все разбрелись по своим теремам, засунув носы в теплые перины и подушки.
Малка тоже сидела у растопленной печи и смотрела, приоткрыв дверку на огонь. Он напоминал ей доброго друга, который, обняв, помогал уйти в далекую страну, где не было горя и проклятий. Сколько ее сестер просили его взять их с собой, когда он поднимал к небу свое огненные руки и блестящие искры. Она смотрела на пляшущих в его чреве саламандр и вспоминала Мастера Жака де Моле и Жанну, Чистых и многих, многих, кто принял его объятья в драккарах викингов, на курганах витязей, на кострах инквизиции. Ласковое тепло окутывало ее и расслабляло. Может быть, поэтому она не сразу заметила серую тень в углу на лавке.
– Что? Что ты принесла?
– Слух!
– О чем?
– О драке.
– Это достойно того чтобы отвлекать меня от мыслей?
– Это драка между государем и его сыном.
– Между кем? – Малка сразу стряхнула с себя негу, – Между кем и кем?
– Между Иваном Грозным и сыном его Иваном, – серая тень поняла, что госпожа пришла в себя.
– Говори, – Сумеречная Дева уже полностью взяла себя в руки.
– Вроде бы государь вошел в светелку царевны Елены и застал ее исподнем, вместо положенных ей трех рубах…
– Это в ноябре то в исподней сорочке? Что за чушь? – раздраженно перебила Малка.
– Ну, хорошо, он застал ее распоясавшейся, без опояска на сорочках. Но уже не в светелке, а где-то в теремном переходе, – тень хитро смотрела на госпожу.
– Да его бы туда стража не пустила, хоть он и государь. А потом, где ж все эти сенные девушки– подружки, что постоянно крутятся вокруг этой напыщенной куклы Елены? Впрочем, как вокруг всех Елен. А? – она пытливо смотрела на ищейку.
– Ладно суть не в этом. Он ее прибил, а муженек заступился.
– Так, не верю. За бабу они подраться не могли. Придумай еще что-нибудь, – Малке становилось интересно, что может придумать тень.
– Могу по другому. Царевич не доволен миром с Баторием и потерей Ливонии, – тень задумалась, – А лучше так. Царь разъярился на своего старшего сына, царевича Ивана, за то, что тот оказывал сострадание несчастным, обиженным, угнетенным, ливонцам, боярам. Выбирай по вкусу, – тень опять хитро посмотрела на игуменью, – Сверх того царь опасается за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне.
– Ладно. Согласна. И как они подрались? – Малке надоела это перетягивание каната.
– Царь дал ему пощечину. Нежно ударил в ухо. В ярости ударил жезлом с железным наконечником в висок. Как больше нравиться? – тень продолжала игру.
– Последнее глупее, потому что Иван Иванович еще жив, насколько я знаю, – приняв все-таки его игру, согласилась Малка.
– Теперь картина прояснилась, – тень добилась своего и уверенно отчеканила, – Заступившись за беременную жену, за всех угнетенных и замученных царем, народный любимец – царевич Иван повздорил с отцом, а тот ударил его в висок посохом Велеса и убил…, но царевич упросил Богов позволить ему съездить на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь и постричься там в братья. Все.
– Так что? Он сейчас едет в монастырь? – Малка вскочила.
– Да. Он и Елена.
– Каким путем?
– Через Александрову Слободу.
– Какие еще новости?
– Елена разрешится от бремени не сегодня-завтра.
– Спасибо. Беги, – тень пропала.
– Братец, – прямо в темное окно выпалила Малка, – Братец теперь твой черед.
– Я помогу тебе – выдохнул морозным паром Великий Мор.
Гонцы принесли через десять дней скорбную весть. Поезд царевича попал в моровое поветрие. Он сам, его жена и новорожденный младенец скончались в Слободе от кровохарканья. Вместе с ними смерть выкосила половину слуг и стрельцов, что ехали на богомолье. Монахи затворили ворота посада, но мор перекинулся в Слободу и покосил там посадских людей и монашескую братию. Малка, выслушав гонцов, прикрыла глаза пушистыми ресницами. Что ж она знала, что так и будет. Теперь очередь за самим Иваном Грозным.
Зимним вечером она зашла к нему в терем, промелькнув, как черная тень, между стрельцами. Стоявшие у двери опочивальни Угрюмы, сначала заступили ей дорогу, но, узнав хозяйку, отступили.
– Идите домой. Больше вы здесь не нужны. Идите домой, и ждите меня, – она увидела, как засветились радостью их медовые глаза.
Черная ряса ее слилась с наступавшим маревом ночи.
– Государь выйди на улицу глянь на небо, – голос ее звучал глухо.
Иван вышел на крыльцо терема. По небу огненной кривой половецкой саблей чертила путь комета предвестница беды. Ее острие, кажется, целило ему в самое сердце.
– Это предвестница смерти, – сказал государь.
– Твоей смерти, – уточнил тот же глухой голос, – Твоей смерти. Готовься.
Через два месяца, играя в шахматы с Богданом Бельским, царь умер. Тело государя распухло и стало дурно пахнуть. Богдан кликнул лекарей и послал за Борисом. Когда он поднял глаза, в углу на лавице сидела черная игуменья.
– Чур, чур, меня, – отмахнулся он от нее.
– Не чурайся Малюта. Отравы перелил сегодня? – спокойно сказала она, не вставая.
– Чур, меня. Ты с ума спрыгнула старая? Какая отрава? – Малюта глазами искал оберег от ведьмы.
– Та, что ты в лекарство Ивану влил. Ты глазами-то не лупай. И пошто ты меня в старухи записал, – при этих словах монашка сдернула с головы плат, рассыпав по плечам огненные косы.
– Чур, меня, чур. Покойница Малка! – совсем оторопел оружничий.
– А теперь и в покойницы, – глаза Малки метнули черные молнии, – Запомни опричник. Нет тебе места на троне Мономаховом. Нет! Собирайся с Дмитрием в Углич. И Марию Нагую, мать его, возьми. И не дай тебе Бог или кого ты там чтишь, пальцем ее тронуть! Понял?!
– Понял, Сиятельная, – он вспомнил, как звали Малку волхвы и ведуньи.
– И рот на замок, а то отсохнет язык-то! Смотри у меня! Кончился род Рюриковичей! Совсем!
Богдан Бельский увозил царевича Дмитрия с матерью в город Углич. Поезд проезжал вдоль стен Кремля. На пути попалась черная игуменья в окружении монашек. Конь вдруг захрапел под опричником и пошел боком. Игуменья метнула на него взгляд из под густых бровей, и он вдруг заплясал послушно, хотя рука всадника висела, безвольно отпустив повод.
Малка смотрела на отъезжавших, но видела уже Смуту и войны. Воеводу Бельского: то во главе похода на крымскую орду, то во главе похода в Ливонию. Приход его с дружинами после смерти Федора на отца место и с позором уход назад на Волгу. Строительство им города Царева-Борисова и горделивые его слова, что там, в Москве Борис – царь, а в Цареве – Борисове – он, Малюта. Дмитрия в окружении мятежных войск в Кремле после смерти Бориса и Бельского рядом с ним. Первый разгром Дмитрия и ссылку теперь уже столбового боярина Бельского в Казань. Вот там его и порвут в клочья татары да казаки, когда он их против Москвы поднять попытается. Не стоять более на Руси Рюриковичам.
Малка смотрела на провожающих и видела, как увянет, сморщится и сгорит, как свеча, царь Федор Иванович. Как возьмет государство в свои крепкие руки царица Ирина. И выдержала бы все, и вырулила, если бы не взбалмошный братец. Всегда все делающий кое-как. Доведший народ до Смуты. На девятый день своего правления, на девятый день отпевания умершего царя Федора, Ирина падет ниц в своей светелке и призовет ее, прося забрать, как обещала, под защиту стен монастырских. А, получив благословение дум своих, вызовет бояр и по-царски бросит в лицо брату своему Борису венец украшенный сапфирами и аметистами.
– Для куражу, – вспомнит потом Малка, приговор Жрицы Забвения, забирая Ирину через пять лет из монастырской обители на изумрудные поля Нави, – Умница, – даже сейчас, отдергивая завесу времени, подумала он.
Игуменья повернула в боковой проулок, уводя за собой своих монашек, и так, и не махнув рукой на прощание последнему Рюриковичу, уезжавшему в свой последний долгий путь, ведущий в никуда. На пути в обитель ей встретился возок так не любимых ей Захарьиных. Зоркий взгляд ее отметил герб на двери возка. Вздыбившийся грифон. И опять память услужливо вернула картину Супремы. Белые плащи Приоров Сиона, золотые грифоны на них, и как бы из пустоты раздались слова:
– А они пусть паутину золотую плетут. Они это умеют.
– Ну и пусть плетут, – зло сказала игуменья, срывая плат с головы, Пусть плетут. Я им не враг и не судья! Я теперь в сторонке постою!
Глава 8Ведающие ведают
Никогда путь к доброму знанию не пролегает по шелковистой мураве, усеянной лилиями: всегда человеку приходится взбираться по голым скалам.
По пушистому белому снегу, ломая тонкий хрупкий ледок на лужах, уходила из Царева сада, что в Замоскворечье, в сторону Коломенского терема пятерка всадников. Они выскочили из-под земли, как нежить какая-то, хорошо не видел никто, разметав сугроб, наметенный у стены Собора Софии Премудрости, стоявшего супротив Кремля на бывших болотах на другой стороне Москвы-реки и теперь называвшихся Царевыми садами или Гефсиманским садом. Всадники растворились в морозном тумане, и, свернув с тропы у Донского монастыря, пошли уверенным наметом не на Коломенский терем, а на пруды в урочище Черная Грязь, затерянном среди дремучих дубрав. Обогнув цепь озер, и выскочив на высокий холм, вкруг которого раскинулись семь священных рощ, всадники придержали коней. Теперь их можно было рассмотреть получше. На самом гребне холма, на самой его вершине, свободной от деревьев, там, где в круг стояли старые потемневшие от времени изображения старых богов, ни сколь не боясь соседства с ними, стоял вороной конь. На фоне неба он больше походил на волшебную Сивку-Бурку, разрешившую сесть на нее Ивану Царевичу. Всадник был под стать своему коню. Действительно Иван Царевич. Статный с царственной осанкой, в дорогом походном зипуне подбитом рысьим мехом, в заломленном лихо колпаке, теплых меховых сапогах и с кривой половецкой саблей на боку. Он приложил ладонь ко лбу, защищаясь от ярких лучей солнца, бивших ему прямо в глаза, и что-то высматривал в глубине лесов, хранивших свою тайну. Четыре его сотоварища в кафтанах волчьим мехом наружу и в таких же волчьих малахаях, сдерживали нетерпеливых коней чуть ниже его по склону. Главный этой маленькой ватаги, отчаялся высмотреть в этом белом безмолвии то, что искал и, махнув рукой, полез в дорожную переметную суму. Через минуту он нашел что-то, вынул руку из сумы и, приподняв на солнце, повертел во все стороны, рассматривая его, серебряный колокольчик. Вдоволь налюбовавшись на игрушку и смешно сморщив нос от солнечного зайчика, что скакнул с колокольчика ему в глаза Иван Царевич, чуть подумав и решившись, уверенно потряс рукой. В морозном воздухе громко и заливисто рассыпался малиновый звон. Ватажник потряс рукой еще раз, но уже более уверенно и смело. Звон разнесся над всем заснеженным царством Черногрязской Пустоши.