Повел я ее, держу под руку. Прямо не верится, что недавно я с ней в кладовке у Мухина целовался. Хороша, конечно, Маша, получше моей Тамарки, но только Тамарка – это моя Тамарка, мы с ней по скольким городам кочевали и углы снимали и подвалы, пока приличную жилплощадь нам не дали в Пярну, и сколько мы с ней на первых порах помучились, такое разве забудешь?
Березанский клуб в церкви помещается. Красивая, видно, была когда-то церковь, осталась еще глазурь на куполах. Сейчас церковь малость обшаркана, зато оклеена вся снизу разными красочными плакатами. Тут тебе и кино, и драмсекция, и бокс, и вольная борьба, поднятие тяжестей, обязательно кружок кройки и шитья, а также лекции здесь читают. Раньше только богу тут молились, а сейчас вон сколько дел у молодежи. Все уже и забыли, что тут церковь была, только иногда, когда лента рвется, святые со стен проглядывают.
В кассе народу было – не протолкнуться. Какие-то умники пацаненка подсаживали, чтобы по головам прошел к окошечку.
Билеты я достал быстро, но с большим скрипом.
В общем сидим мы с Машей, смотрим английскую цветную кинокартину. Малый там какой-то с огромными мышцами, красивая девчонка, мальчик, козленок, старичок-часовщик. Так нормально смотрим, просвещаемся, только сзади два солдата немного мешают.
Толкают друг друга локтями и кричат:
– Ты! Ты!
Там, значит, мускулистый паренек и девчонка заходят в магазин для новобрачных и к коечке приглядываются двуспальной, сели на перину, подпрыгивают, и грусть у них в глазах.
Дороговата коечка, да и ставить ее некуда – нет у них ни кола ни двора. Вспомнил я, как мы с Тамаркой обстановку выбирали.
Тоже жались на деньгу, но жилплощадь у нас тогда уже была.
– Сережа, – шепнула мне Маша, – после того раза вы небось подумали, что я такая, да?
– Смотрите кино, Маша, – сказал я.
– Ты мой милый, ты мой хороший, – вдруг заревела она и сидит в платочек сморкается.
Прямо сердце у меня защемило.
– Я женатый, – сказал я. – И ребенка имею.
– Я знаю, – хлюпает она. – И все равно тебя люблю. Куда же мне деваться?
– Смотри кино, – говорю я. – После поговорим.
Там драка началась. Красивого этого малого избивает какой-то тип, похожий на гориллу. Ну подожди, и до тебя очередь дойдет, горилла!
– Ты! – завопил сзади солдат.
– Тише, пехота, – обернулся я, и солдат засмущался.
И вдруг от двери через весь зал кто-то как гаркнет:
– Югова на выход!
Я прямо подскочил, а Маша меня за руку схватила.
– Сергея Югова на выход!
– Что такое? Что такое? – лепечет Маша.
– Подожди меня тут, – сказал я и полез через ноги. Бегу по проходу и думаю: вдруг с дочкой что-нибудь, вдруг телеграмма?
– Вон к тебе, – сказали мне в дверях.
Я выскочил в фойе и увидел Таню. Она стояла у окна, и лица на ней не было.
– Что такое, Таня? – спросил я.
– Вы не видели Валю, Сережа? – спросила она.
– То есть как это? – обалдел я.
– Он пропал. Рано утром вышел из дому и до сих пор его нет.
Мы уже с Горяевым все возможные места обошли, нигде его нет.
– Найдется, – успокоил я ее, а сам ума не могу приложить, куда мог деться Валька и что там у них произошло. – Найдется. С Валькой такое бывает. Шляется где-нибудь целый день, а потом является.
– Поищите его, Сережа, – тихо сказала она.
– Ладно. Иди домой, Танюша, а через час я его тебе доставлю. Чистеньким, без пятнышка.
– Хорошо, – еле-еле улыбнулась она, – я пойду, а ты поищи, пожалуйста.
В фойе уже танцульки начались, народу было много, и я стал обходить весь зал и спрашивать знакомых парней:
– Вальку Марвича не видели?
– Нет, – говорили они. – Сегодня не встречали.
– Что же он от жены сбежал, что ли? – смеялся кое-кто.
Но никто его не видел и не знал, где он. Я выбежал из клуба и побежал к Валькиному бригадиру. Случайно знал я бригадирову хату.
Бригадир сидел на солнышке во дворе и лодку свою конопатил.
– Нет, – сказал он. – Знать не знаю, где Марвич, но только с утра, как шел я в магазин, встретился он мне по дороге и попросил отгул на три дня. Полагался ему отгул. Я дал. Я к рабочему человеку справедливо отношусь.
Обошел я все пивные, магазины, на пристань сбегал, в ресторан даже пролез – нигде Вальки не было, а стало уже смеркаться.
В сумерках я снова подошел к клубу. Церковь белела на темном небе, над входом надпись зажглась из электрических лампочек, а на ступеньках чернела толпа ребят, только огоньки папирос мерцали. Я подошел к ребятам и затесался в их толпу.
Стрельнул у того кочегара, с которым утром бился, папироску.
– Слышал? – сказал кочегар. – На сто восьмом километре человека убили?
– Какого человека? – спрашиваю я, а сам что-то нервничаю.
– Никто не знает, что за человек, и кто убил – неизвестно.
– Что это вы мелете? – говорю я. – Что это за брехня? Как это можно человека убить?
– Точно, – кивают другие ребята. – Убили на сто восьмом кого-то. Говорят, монтировками по башке.
– Таких фашистов, – говорю, – стрелять надо.
– Правильно, – согласились ребята. – Не срок давать, а прямо к стенке.
– Валька Марвич не заходил сюда, ребята? – спросил я.
– Нет, не видели его.
Что за пропасть! Может, он уже в вагончике давно со своей Татьяной, а я тут бегаю, как коза? Решил я сходить в вагончик.
Таня сидела впотьмах на койке и курила. А на моей койке сидел Юра Горяев. Они молчали и дымили оба. Я тоже сел на койку и сказал:
– Точно неизвестно, но вроде его бригадир в лес послал с другими ребятами на заготовку теса. Крепления там надо ставить.
Аврал у них на участке какой-то.
И только сказал про лес, вдруг захлестнула меня какая-то темная волна, и я захлебнулся от страха. Вдруг это Вальку на сто восьмом километре убили? И сразу я почувствовал такую злобу, такую ненависть, какой никогда у меня не было. Если это так, найду этих зверей в любом месте, сквозь тюремные решетки пройду, а горло им перегрызу. Ишь, что выдумали, сволочи!
Вальку моего монтировками по голове? Ну, гады, держитесь!
– Где же он, мой Валька? – тихо спросила Таня.
Глава 8
Сережа ушел продолжать поиски, а Таня и Горяев остались в темном вагончике. Таня сидела, обхватив колени руками, смиряя дрожь. Ей хотелось куда-то бежать, кричать, расспрашивать, но она сидела, боролась с паникой – куда бежать, кого расспрашивать?
– Есть все-таки предел чудачествам, – сказал Горяев.
– Дай закурить. Спасибо. Ты о ком?
– О Марвиче. О ком же еще? Полезнее было бы ему быть сейчас в Москве.
– Он здесь работает по своей специальности, – сказала Таня.
Сейчас она была уверена в правильности Вальки, в мудрости и логичности всех его поступков, вот только куда он девался?
– Его искали люди с киностудии, – раздраженно сказал Горяев, – хотели заключить договор. Где он был в это время?
– Он, кажется, знает об этом, – тихо сказала Таня, у нее вдруг разболелась голова.
– Пора ему работать профессионально. Я говорил с ним, а он плетет какую-то ахинею, пижон!
– Тише, Юра, – Таня прилегла на подушку.
– Он что, собирает здесь материал для книги?
– Возможно. Почему ты так раздражен?
– Напрасно он темнит.
– Где он?
– Найдется.
– А вдруг нет?
– Он сейчас пишет что-нибудь?
Ее раздражал тон Горяева, но в то же время ее успокаивало, что он говорит о Вальке, о каких-то конкретных, практических его делах, и ей казалось, что сейчас откроется дверь и Валька войдет и ввяжется в спор с Горяевым.
– Пишет, кажется. Рассказ. Вон на столе листы.
Горяев взял со стола листы и прочел:
«Валентин Марвич. Полдома в Коломне (рассказ).
Когда из-за потемневшего от времени забора сквозь пышные акации я вижу маленький мещанский дворик с чисто выметенной дорожкой, с поникшим кустом настурции, с кучей желтых листьев, со скамейкой и столиком на подгнившей ноге, и окна в резных наличниках, не деревенские, а именно мещанские, пригородные, мне хочется остановиться и посмотреть на все это подольше, задержать все это в глазах, чтобы вспомнить о той тихой русской жизни, какой ни я, ни брат мой, ни даже отец никогда не жили.
Может быть, только дед.
Константин нетерпеливо отстранил меня, оттолкнул калитку и побежал по дорожке. Черный сюртук его с золотыми погонами замелькал среди ветвей, что еще усилило литературное воспоминание о старине, о тихом, установившемся культурном быте с внезапными возгласами радости, с неожиданным шумом, с шумными короткими визитами флотских сыновей.
Не знаю, было ли это только литературным воспоминанием или здесь участвовала наследственная память, странная и неведомая до поры работа мозга, но я вошел в палисадник, словно под музыку, словно под вальс «Амурские волны», словно из японского плена – горло мое перехватило волнение.
Отец уже спускался нам навстречу, крича, трубя, сморкаясь и откашливаясь.
– Опять без телеграммы?! Мерзавцы! Стервецы! Мало вас пороли!
Никогда он нас не порол и никогда не называл такими ласковыми словами, вообще совсем не так себя держал, но сейчас почему-то он точно подыгрывал моему настроению.
Дорожка к крыльцу была выложена по обе стороны кирпичами, поставленными косо один к одному, так, что получался зубчатый барьер. На столике в саду лежали отцовы очки и развернутый номер «Недели». Отец был в кителе, наброшенном на плечи, и в начищенных до блеска сапогах. Я стоял, обремененный чемоданами и смотрел, как жадно отец обнимается с Константином.
– А теперь очередь рядового состава, – хохотнул Константин, отстраняясь.
И отец насел на меня. Грубая мясистая его щека прижалась к моей, гладкой и тугой, руки его легли мне на шею, захватив ленты, бескозырка съехала мне на затылок.
– Демобилизовался? – почему-то смущенно спросил отец.
– Так точно, – лихо ответил я.
Я вспомнил на мгновение наш тральщик, и ребят, оставшихся на нем, и длинный ряд однотипных тральщиков у стенки, вспомнил, как беззаботно и весело прощался со всем личным составом, и сердце на мгновение сжалось от тоски. Со стыдом я почувствовал, что тральщик ближе мне сейчас и родней, чем отец.