– Ой, Клавочка, да разве вас забудешь? Я же до сих пор вспоминаю, как вы ходили проверять, сколько детям в котлеты мяса кладут! Нет, я своих учеников хорошо помню. Такие проказники были, но как я их любила! Особенно вашу Анечку! Вот, бывало, принесу домой тетради, начну проверять, а она на стол запрыгнет, и на листочки-то ложится, мешает мне. Это чтобы я ее погладила. И, бывало, по часу не слезает с листа – скучала без меня дома. А я глажу, а я глажу…
Клавдия с досады прикусила язык. Что-то путает Белла Владимировна, не прыгала у нее Анечка по столам. Да, учительница преподавала у дочери английский язык и хорошо ее знает, но уж чтобы Аня без нее дома скучала…
– Белла Владимировна, я вот у вас хотела спросить, а вы Наташу Скачкову помните? – перешла Клавдия к главному.
Старушка удовлетворенно хмыкнула:
– А как же! Великолепно помню. Милая Клавочка, по счастливой случайности, мне удалось избежать склероза! Я великолепно восстанавливаю события в памяти. И Наташеньку помню, и Верочку, и Андрюшу Клепцова. Всех помню. Никак не могу забыть – пришла ко мне домой Марина Субботина, с английским у нее не все в порядке было, сидит у меня на руках, а сама так и чешется, так и чешется. Я посмотрела, а у нее блохи! И где только нахваталась? Я уж так выводила, так выводила, чуть сама от нее не подхватила, но вывела. Теперь она у меня совершенно чистенькая.
– А… как с языком? – спросила Клавдия по инерции.
– Хороший язык, чистый, – серьезно успокоила Белла Владимировна и налила себе и гостье чаю.
Клавдия отхлебнула кипятка и совершенно равнодушно поинтересовалась:
– Вы же, Белла Владимировна, не только ребят на уроках видели, правда же? Знали, с кем они дружат, с кем воюют…
– Я, Клавочка, помню…
– Про Наташу! – поспешно напомнила Клавдия, чтобы старушка снова не переметнулась на блох.
Белла Владимировна махнула сморщенной ручкой, и по ее щекам побежали добрые лучики:
– Про нее помню. Ух, огонь девка была. Английского, конечно, не знала. Я ей, бывало: «Опен ё бук», а она мне: «Май нэйм из Наташа Скачкова». И бодренько так, будто весь вечер за учебником сидела. А сама только и знала «май нэйм»… Но зато такая заводила была! Такая заводила… Я бы даже сказала – задира какая-то. Вот пойдем мы с ней в парк, на улицу, специально выберу место, где кобелей поменьше, так ведь нет – найдет какого-нибудь и задираться начнет. А он возле нее кружит, а он кружит…
– Что, уж прямо такая неудержимая была до мужского пола? – с укоризной переспросила Клавдия.
– Вот такая, а вот детей все равно нет, – печально вздохнула старушка и погладила собачонку по ухоженной волнистой шерстке.
Клавдия вовремя сообразила, что Белла Владимировна в какой-то момент опять соскочила на любимую тему – о своей собачке, вероятно. Пришлось снова давать нужное направление:
– Белла Владимировна, а вы не знали такую Анжелу… Уткину, кажется?
Старенькая учительница прилежно задумалась, а потом удивленно захлопала глазами:
– Клавочка, что вы меня путаете? Я же говорю – у меня нет склероза. Я помню – у нас в школе училась Анжела, только не Уткина, а Гусева. Но она не в Данином классе была.
– Да-да-да, совершенно правильно. Она училась годом позже.
Женщина выпрямилась, и доброе выражение опало, ее лицо стало просто грустным.
– Помню Анжелу. Однако… Ничего не могу сказать о ней. Мне сейчас даже вспоминать неловко… Мы, учителя, не нашли к девочке должного подхода, она так и не сумела раскрыться. Всегда была замкнута, неразговорчива… Вы знаете, если вам говорят, что у учителей не бывает любимчиков, не верьте. Мы тоже живые люди, и ученики наши – живые личности. И понятное дело – с кем-то нам интереснее общаться, с кем-то неинтересно, всегда раздражало зло, нахальство, а ведь и в наше время этого добра хватало. Вот иногда смотришь – ну ничего ребенок не понимает в твоем предмете, и видишь – не учил, бесстыдник, а отношение к нему все равно доброе. Потому что открытый, балагур, добрый человечек. Ну не станет он академиком, не пройдет в институт, ну что ж, зато в нем много доброты заложено. А иной одни пятерки гребет, а нутро какое-то… не светлое, что ли…
– А Гусева?
– Анжела была совсем непонятная. И какая-то недоброжелательная. Спросишь ее на уроке, а она на тебя волчонком смотрит. И ведь сама понимает – никто не виноват, что ты урок не выучила, но нет, на весь мир исподлобья глядит. А то еще и укусить может. Один раз я вовремя руку успела отдернуть, а всего-то и хотела хлебушка дать.
– Да что вы! – ахнула Клавдия, она уже не понимала, когда Беллу Владимировну заносит.
А старушка суетливо всплеснула руками:
– Ой, ну вот я вас и напугала! Не слушайте меня. Собака, она же от людской злобы становится зверем. Если б ее всю-то жизнь только по шерсти гладили, разве бы она кидалась на людей-то.
– Ага… – сообразила Клавдия Сидоровна. – Я с вами полностью согласна. Полностью. Только вот хотела опять про Гусеву. А у нее подруги были?
Старушка нахмурилась, будто вспоминая, о ком это сейчас идет речь, потом заговорила:
– Вы знаете, Клавочка. Анжела имела подругу. Она просто боготворила Наташу Скачкову. Ну оно и понятно – Наташа человек легкий, общительный, а Анжела ни с кем не сходилась. Наталья для нее целым миром была. И уж Гусева за Натальей просто хвостом, просто хвостом. А вы же знаете – весной за хвостом столько ухода требуется – то старый репей прилипнет, то в грязи уделается…
– Стоп, Белла Владимировна, стоп. Давайте про Гусеву. Значит, она со страшной силой бегала за Скачковой.
– Со страшной, – мотнула головой старушка.
– А могла из-за нее решиться на какой-то проступок?
– И решалась! Постоянно девчонок лупила, которые с Наташей ходили. Юле Ярошко частенько доставалось. Наташа – девочка интересная была и общительная, друзей и подруг у нее много было. А уж Анжела так переживала, так переживала, что никак с собой совладать не могла, так прямо и накидывалась на девчонок. Да и на парней тоже. На всех кидалась. А все почему, Клавочка?
– Почему?
– Потому что нельзя ее было на цепь сажать!
Клавдия защелкала перед старушкой пальцами:
– Белла Владимировна-а-а, мы с вами отвлеклись. Мы же про Гусеву! Давайте сосредоточимся, забудем про цепь и вспомним: что такое она отчудила? Я слышала, она уж такое что-то вытворила, вы случайно не в курсе?
– Как же, как же, в курсе, в курсе! – закудахтала учительница. – Я всем рассказывала, уж такое учудила! Просто страшно подумать, страшно!
Клавдия напряглась. Нет, не напрасно она навестила бывшую классную. А старушка, закатывая глаза к потолку, с придыханием рассказывала:
– Взяла, открыла дверцу серванта, а потом, не знаю уж как у нее получилось, запрыгнула на полку с хрусталем! Звон! Гром! Сама напугалась, завизжала, я подскочила, ее на руки схватила…
– Это вы сейчас о Гусевой рассказываете? – с недоверием переспросила Клавдия.
– Ну при чем здесь Гусева? С чего бы Анжеле скакать по моим сервантам? Это моя Мушка! Я же вам говорю, такое учудила! Это еще хорошо, что у меня на полке совсем не было хрусталя, только две маленькие вазочки, а…
– А Гусева ничего такого не вытворяла? – упрямо гнула свое Клавдия.
– Ну нет, что вы… Анжела, конечно, была девочка со странностями, но чтобы по сервантам… Нет, такого не припоминаю. Да она у меня и не была совсем, ко мне же только мои ребята заходят, у которых я класс вела… Да и то нечасто. Вот в последний раз приходили… да, четыре года назад. Нет, Клавочка, я их понимаю! Они же теперь большие совсем – семья, работа… а мы вот… с Мушкой.
Клавдия подавила горький вздох. Эти семейные не далее как вчера сидели у Дани за столом, а вот навестить старую учительницу не догадались.
– О-ой! – вдруг невесело пропела Клавдия. – А за окном-то темень кромешная. А мне еще добираться… Белла Владимировна, я к вам еще забегу как-нибудь, хорошо? Мы с вами Мушку возьмем, по парку погуляем. Я вам про своего кота расскажу, он у меня тоже такой проказник. А сейчас, вы уж меня простите, надо домой торопиться.
– Конечно, Клавочка, конечно. Вы уж по темным-то переулкам не ходите, лучше подальше обойти. Ступай, девочка, ступай.
Тепло простившись с бывшей учительницей, Клавдия шла домой, и думалось ей совсем не о Гусевой или Скачковой. Думалось о том, как несправедливо все же устроена жизнь. Вот пока ты еще молод, красив, здоров, живешь для детей, нянчишь их, пестуешь, у детской кроватки не спишь, они без тебя и шагу ступить не могут. А потом проходит время, наступает немощь, старость, куда-то уходит красота, и… дети вырастают. Их не надо кормить из ложечки, укладывать спать, проверять уроки, они самостоятельны, умны, сильны… И уже прекрасно без тебя обходятся. Ты им и не нужен совсем. И уже не всякий раз вспоминают, что надо позвонить, забежать, на первом месте у них уже совсем не ты. И сидишь ты в одиночестве вот с такой Мушкой…
Клавдия уже вошла в свой подъезд, когда наперерез ей дернулась знакомая женская фигура.
Катерина Михайловна чувствовала себя прескверно. А все из-за этого Петра Антоновича. Это же надо – взять и забыть закрыть кран! И на кой черт он вообще его включал, если собирался вылезать?
– Петр Антонович! Потрудитесь одеться и сбегать в магазин! – властно приказала тоном хозяйки. – Вы должны себя реабилитировать.
– Разбежался! – заносчиво выкрикнул вредный старик. – Я вообще сейчас не могу никуда отлучаться, я в раздумьях! Я соображаю – стоит ли продолжать наш семейный союз после того, как вы, уважаемая, меня вероломно предали?
Катерина Михайловна захлебнулась от негодования:
– Это… это я предала? Он, значит, как элитный бегемот, устроил себе бассейн в санузле, мои дети заплатили за эту маленькую шалость большие деньги, а предала я?!
Петр Антонович не собирался так легко сдаваться. Он демонстративно брякнулся на диван, бросил ноги на спинку и продолжал негодовать:
– И ведь что такого случилось? Я, может быть, кого-то убил? Или я обокрал нищего? А может, вы хотите сказать, что я совершил теракт? Нет! Просто, по нелепой случайности, от крана оторвалась головка, я ее аккуратненько пристроил, а она, сволочь, не закрылась, оказывается! И вы меня перед всеми выставили чудовищем! Я не могу с вами существовать под одной крышей долее,