Гроза как неожиданно началась, так неожиданно и кончилась.
Из-за туч выглянуло солнце. Все молча занимались каждый своим делом. Им самим не хотелось верить, что еще минуту назад под проливным ливнем, под гром и молнии они выдержали здесь ожесточенную, кровавую схватку с врагом. У Родака мелькнула мысль, что и он мог бы лежать у стены овина, как эти двое немцев. Тот, с которого все началось, рыжеватый парень — просто поразительно, как щупленький Фелек сумел справиться с ним, — копал могилу для своих «камрадов». Сержант Тылюткий перевязывал раненых. Яцына чувствовал себя хуже, у него поднялась температура, временами он терял сознание. Тяжелым было и состояние немца — рана в паху не сулила ничего хорошего. Дубецкому пуля прошила насквозь правое бедро. Как выяснилось, они напоролись в овине на четверых эсэсовцев, которые, переодевшись в гражданскую одежду, но вооруженные, намеревались пробиться на запад. Они отстали от довольно многочисленной группы бродивших по Черному лесу и его окрестностям и готовых на все эсэсовцев. Это была важная информация для командира батальона, и Родак ломал себе голову, как поскорее передать ее в часть. В батальон — до которого было ближе, чем до госпиталя, — он вернуться не мог из-за Яцыны. Тогда он решил как можно скорее ехать вперед, надеясь по пути встретить какую-нибудь польскую или советскую часть. Тылюткий с Брауном уложили Яцыну на свежую солому. Рядом с ним сел Дубецкий, который до последнего упорствовал, хотел сам вести машину. Но нога кровоточила и все больше опухала. Раненый немец лежал с закрытыми глазами и постанывал. Родак подошел к Гожеле.
— Ну, долго еще?
— Да копается, паршивец, как будто бы себе роет могилу. Ну ты, баран, пошевеливайся! Я не собираюсь из-за тебя ночевать здесь.
Немец испуганно поглядывал на Родака, руки у него тряслись, работа шла медленно.
— А может, он действительно думает, что мы его решили?..
— Для него это было бы логично. Если бы мы попались ему в лапы, то давно бы грызли песок.
— Браун! — крикнул Родак, обернувшись к машине. — Подойди сюда на минутку.
— Что такое?
— Скажи этому фрицу, чтобы он поторапливался. И что мы пленных не расстреливаем. Ведь другой-то немец сидит себе в машине. Никто же его не тронул.
По мере того как Браун разъяснял все это немцу, тот, стоя навытяжку и повторяя без устали «яволь», явно повеселел. А потом принялся за работу, да так, что только лопата мелькала в руках. Гожеля разозлился:
— Ну видишь, а я что говорил? За кого эта эсэсовская рожа нас принимает? Даже драться как следует не умеет, только царапается, как баба. Не схватить бы от него какой-нибудь заразы. — Фелек заботливо поглаживал свою сильно исцарапанную щеку. — Теперь дрейфит, а ведь с него все и началось. Я влетел в овин, схватил охапку соломы и… поймал его за ногу. Он же, сукин сын, вначале взвизгнул как поросенок, а потом — бабах в меня из «парабеллума». Засранец чертов, даже стрелять как надо не умеет. Ну, поторапливайся, ты, рыжий…
Мотор «студебеккера» ровно урчал. «Хороший механик, этот Дубецкий. Нервничает, наверное, сидя в кузове, что мне пришлось сесть за руль». Дорога убегала назад. Они проехали несколько деревень, которые выглядели абсолютно вымершими. По карте скоро должен был быть небольшой городок. Может, там находится какая-нибудь часть, военная комендатура, а может, и врач? «Что с Яцыной? Майор Таманский опять, наверное, всыплет мне как следует за то, что я отклонился от маршрута, свернул к этому сараю. Взяли двух пленных… Этот рыжий действительно думал, что роет могилу себе. Интересно, какие дела на его совести. Его и его камрадов. Ясное дело — эсэсовцы. А девчата держались мужественно. И Клара была совершенно спокойной».
Родак покосился украдкой в ее сторону. Девушка сидела между ним и Эвой, всматриваясь в набегавшую дорогу. Выражение лица у нее было спокойное, осознанное. На ней был черный плащ, на голове — серый берет. Тонкие нервные пальцы сплетены на коленях. Эва дремала, опершись головой о кабину. Сташеку было жалко Клару. Причем с самого начала. Может быть, потому, что она была такой беспомощной в своем безумном страхе. И эти седые волосы. Ведь он о ней почти ничего не знает. Только то, что рассказывали девчата. Но и они через каждое слово вставляли: кажется. Как ее зовут? Клара Андерман. Немецкая фамилия. Наверное, поэтому эта швабка так к ней прицепилась? Говорят, что вначале она хотела удочерить ее, хорошо одевала, осыпала подарками, отвела ей даже отдельную комнату во дворце. И только потом выяснилось, что нужно было старой ведьме. Она страшно измывалась над девушкой. Заставляла своего шофера избивать ее, запирала в погреб, морила голодом. С каждым днем Клара седела и теряла рассудок. Сколько ей может быть лет? Девчата говорят, не больше семнадцати-восемнадцати.
Кажется, ее отец был врачом. Он погиб в Варшавском восстании, а Клару вывезли в Германию.
Поразительно. Ведь Клара была в Варшаве тогда, когда и он был там, только на правом, пражском берегу. Видел, как горел город. Готовился даже переправиться на ту сторону, но немцы нанесли большие потери 3-й дивизии и подавили захваченные плацдармы. «Интересно, о чем она сейчас думает? Смотрит совершенно осознанно. Может, спросить ее о чем-нибудь? Еще испугается. Врачи должны ей помочь. Трудно представить, чтобы она на всю жизнь осталась одна в этом своем странном мире».
Сгущались сумерки. Он включил ближний свет. Клара вздрогнула, будто пришла в себя, и впервые посмотрела на Родака. Посмотрела осмысленным взглядом, так по крайней мере ему показалось, но тотчас же отвернулась и прижалась к Эве. Та очнулась от дремоты, обняла ее за плечо.
— Далеко еще? — спросила она.
— Порядочно. Но уже меньше, чем проехали. Устали? И проголодались, наверное?
— Ну кто сейчас думает о еде. Я давно не испытывала такого страха, как сегодня у овина. Нам еще повезло, что все так обошлось.
— Это верно. Война вроде бы окончилась, а тут вдруг — такая история.
Когда они добрались до Грудека, было уже совсем темно. При въезде в городок их ненадолго задержал пост советской комендатуры. Здесь и остался Гожеля со своим незадачливым пленным. Он должен был сдать его в комендатуру и попытаться связаться с батальоном. Родак с советским связным и ранеными подъехал к госпиталю. Яцына и немец были без сознания, поэтому их сразу же отправили на операционный стол. А Дубецкого положили в палату. Больше всего хлопот было с Кларой. Дежурный врач наотрез отказался принять девушку. Это и предвидел майор Таманский. Врач твердил, что у них нет специалистов. Начальника госпиталя не было, и Родак никак не мог выяснить, где его найти. А поскольку он все равно вынужден был остаться в Грудеке до утра, так как ночью комендатура не выпустит в обратный путь, решил отложить это дело до завтра. Но где разместить девушек на ночлег? На помощь пришли советские санитарки. Выслушав — под сочувственные девичьи «охи» и «ахи» — историю Клары, они забрали ее вместе с Эвой к себе. Обещали даже замолвить за нее словечко перед начальником госпиталя. «Он у нас хороший, умный старик, наверняка поможет бедняжке». Перед возвращением в комендатуру, где он должен был заночевать со своими бойцами, Родак еще раз заглянул в госпиталь, чтобы разузнать, как дела у Яцыны и Дубецкого. Яцыне уже сделали операцию. Дубецкий сидел на койке и, выпуская в рукав табачный дым, что-то оживленно рассказывал соседям. Рядом лежал весь забинтованный Яцына. Родак подошел к Дубецкому.
— Ну и как?
— Все в порядке. Завтра смогу, наверное, вернуться с тобой.
— А что с Яцыной?
— Ему сделали операцию. Ничего не говорят, кроме того, что «все будет хорошо». Спит теперь…
— Не горюй, старший сержант. Наверняка все будет хорошо. Не такое с нашим братом бывало, — сказал кто-то по-русски.
Услышав этот голос, Родак вздрогнул. Нет, этого не может быть! И все же! Он резко обернулся. На койке в другом конце палаты сидел и улыбался ему Ваня Воронин!
5
Сибирь. Ваня Воронин, Ульяна… Матери уже не было в живых. Отец ушел на войну, и след его затерялся. Сташек остался в тайге один. До поздней осени он работал со смолокурами. Зимой, которая, нагрянула неожиданно и сразу со снегом и морозами, он присоединился к бригаде лесорубов. Вначале они не хотели брать его с собой — молод еще и какой от него будет в тайге прок, но за него заступилась Ульяна, солдатка, с виду бой-баба, а на самом деле человек отзывчивый, с добрым сердцем. Она знала Сташека с тех пор, когда он еще вместе с отцом работал на строительстве столовой. Жила недалеко от них, в соседней хате.
— Пусть идет, — решила она вопрос. — Топор в руках держать умеет, работы не боится. Проку от него, может, даже больше будет, чем от некоторых других…
Видимо, она имела в виду Вальку Кочетову, тоже солдатку, маленькую, худенькую, но на редкость дерзкую. Кроме Ульяны, которая была здесь за старшую, Вальки Кочетовой и Сташека в состав бригады входили еще четыре женщины и преклонного возраста бородатый старик Ефим Панкратов — для работы он не очень-то годился, но зато знал тайгу как свои пять пальцев, ну и охотником был превосходным.
Они отправились в путь, как только рассвело — зимний день короток, а до вырубки далеко, да и дорога не проторена. За два-три дня должны были добраться до места. Шли тяжело навьюченные мешками с продуктами, взяли с собой ячменную и пшенную крупу, соль, шмат сала, буханки похожего на кирпич, промерзшего насквозь хлеба, а несколько пудов картошки и бочка квашеной капусты уже ждали их в небольшом погребе, в подполье зимовки, срубленной из лиственницы. Кроме мешков с продуктами, они тащили с собой свернутые спиралью пилы, топоры, железные клинья, напильники, точильные бруски и другой необходимый для работы инвентарь. Почти три дня шли по недавно замерзшему руслу реки. Ночевали у костра, в котором все время поддерживали огонь. На зимовке почувствовали себя как дома. Ефим принялся растапливать печь. Сташек отправился с ведрами к реке. Долго рубил лед, пока не захлюпала в проруби в клубах пара вода. На морозе капельки воды на валенках превращались в льдинки, мороз обжигал, прих