— Ты вот сказал, что они тебе одолжение не делают. Послушай, Сташек, а что, если мы оба… ну понимаешь?
— Удерем на фронт? — закончил Сташек мысль друга.
Да! Именно в тот вечер, на берегу Поймы Сташек и Ваня протянули друг другу руки и поклялись святым мальчишечьим словом, что если их не возьмут в армию добровольцами, то они — так или иначе, рано или поздно — сами проберутся на фронт.
…Поляки уходили на фронт! На этот раз — все. И молодые, и старые. Воткнули топоры в пни на лесных вырубках, остановили лесопилы. Побросали незаконченные постройки, не связали все плоты, не доделали печи для вытопки дегтя, оставили тракторы в совхозах, плуги на колхозных полях, запряженных лошадей. Из затерявшихся в бескрайней тайге поселений уходили на войну последние мужчины. Теперь уже здесь действительно остались одни женщины, старики и дети. Все легло на их плечи.
Как и следовало ожидать, Сташека в армию не взяли. Не помогли мольбы и уговоры. Капитан из райвоенкомата, с черной повязкой на глазу, который приехал записывать желающих вступить в Войско Польское, не поддался на уговоры:
— Не о чем нам говорить с тобой, парень. Ты еще слишком молод. Мы берем с восемнадцати лет. Закон есть закон. Говоришь, что пригодишься там? Эх, парень, парень! Мужчины нужны не только на фронте. И в тылу можно сделать много полезного для фронта. Без хлеба, без продовольствия солдат на фронте долго не провоюет. Дождись своих лет, вот тогда и поговорим. Откровенно говоря, я бы и тебе и себе пожелал, чтобы мне не пришлось призывать на войну таких, как ты. Бьем мы фрицев неплохо, а теперь и поляки вместе с нами, того и гляди война закончится. Не бойся, мы и без тебя отвоюем Польшу. А ты нам, сынок, здесь помогай. Это такое же важное дело, как и на фронте. Ну, давай руку и не сердись на меня. В армию я тебя действительно взять не могу. Даже добровольцем…
Ваня ждал Сташека у конторы. Когда тот вышел, ему даже спрашивать не надо было: по грустному виду друга он все понял.
Вот и уехали последние поляки на войну. Опустел поселок на берегу Поймы. Ничего не поделаешь — дети и женщины должны были завершить, что было начато, работать, не жалея сил. «Все для фронта — все для победы!»
…Два плота, которые должны были провести поляки, стояли пришвартованные к берегу. Залив был забит срубленной еще зимой и столь необходимой где-то далеко отсюда корабельной сосной. Не было иного выхода: они должны были заменить ушедших на фронт.
Сташек и Ваня отправились к Ульяне.
— Возьми нас, Ульяна, на сплав.
— А справитесь?
— Шутишь, наверное. Ты что, нас не знаешь?
— Знать-то знаю. Только ни у меня, ни тем более у вас никаких навыков в этом деле нет. Гнать плоты — дело не шуточное.
— А может, удастся уговорить деда Ефима?
— Хорошо бы. Старик знает реку как свои пять пальцев. И сплавлял лес столько раз, что трудно даже сосчитать. Только, говорят, он все еще хворает…
И все же дед Ефим отправился с ними на сплав. Недомогал, кашлял, но согласился. Только на реке поняли, что без него ничего бы у них не получилось. Дед вел первый плот, а второй шел за ним, как за поводырем. Две недели плыли, прежде чем добрались до большой воды, до пристани, где буксиры и вместительные баржи ждали корабельный лес. Сташек с Ваней разглядывали буксиры, разговорились с матросами.
— А может, подадимся с ними в дальние страны?
— Нам с ними, Ваня, не по пути. Они плывут на восток, а нам надо в обратную сторону. Чтобы попасть на фронт, надо добраться до железной дороги.
— Да, на этот раз не удастся…
Они возвращались в поселок пешком, вдоль Поймы. Июнь месяц. Бездорожье. Болота. Горы. Долины. Реки и ручейки, через которые надо переправляться. То жара, то проливные дожди. Комары. Мошкара — мелкая, меньше макового зернышка, нахальная, ядовитая, лезет в глаза, в нос, женщинам под юбки. И тайга, тайга. К вечеру выбирали место для ночлега. Разводили костер. Вешали над огнем котелок и варили, что у них было. Чаще всего пшенную кашу, которую заправляли растительным маслом. Но случалось, что в котелок попадала и убитая на охоте утка или варили вкусную, ароматную уху. Так было и в тот вечер. Расположились биваком задолго до захода солнца, поскольку дед Ефим вдруг совсем занемог. Бережно усадили его под сосной, на сухом месте, чтобы отдохнул в тени. Внизу шумела Пойма. Потрескивал костер. Кто-то из женщин устанавливал на треноге закопченный котелок, чтобы вскипятить деду чай из малиновых стеблей.
— Ослаб, совсем слабый стал на ноги. Не знаю, как до поселка дотащусь. Задерживаю только вас.
— Не говори так, дедуля. Что бы мы без тебя на сплаве делали. А так, смотри, и государству польза — ведь лес дошел туда, куда надо, и нам выгода — заработали неплохо. Сейчас чайку вскипятим, поешь, отдохнешь, а завтра двинемся не спеша в путь, — утешала деда Ульяна.
— Что-то аппетита нет. А уж на кашу смотреть не могу. Да не возись ты со мной, стариком, Ульянушка.
— А может, уху сварить? Ребята рыбы наловят. Ну как, дедуля, съешь ухи?
— Одни только хлопоты со мной. Ну если уж честно, то свежей ухи пару ложек, может, и отведал бы.
— Слышите, ребята?
Ульяне не пришлось повторять дважды. У них были свои способы ловли рыбы. Достаточно лишь взглянуть, какая в этом месте река, какая вода, какие берега. Крупные, до невозможности прожорливые окуни как самоубийцы кидались один за другим на дождевых червей. Голавли брали на плоды шиповника к вообще на любую ягоду. Плотва, красноперки — на что попало. Только щуку приходилось ловить на живца. В тот вечер на ужин была вкусная, жирная уха из свежей рыбы. Кто-то из женщин даже бросил в нее две картофелины. Дед Ефим съел пару ложек, похвалил. Потом сказал, что вздремнет. Ему приготовили удобную постель из листьев папоротника, у костра, поскольку ночи были холодными. Ваня укрыл его еще и своей телогрейкой. Костер горел, женщины болтали, тихонько напевали, смеялись, то вдруг начинали плакать. Ребята запасались хворостом на всю ночь. Разговоры понемногу стихали, огонь трещал, шум тайги и непроглядная ночь навевали сон на уставших женщин. Уснули и Сташек с Ваней, укрывшись одной телогрейкой.
Рано утром их разбудила Ульяна.
— Вставайте, ребята. Дед Ефим помер…
Умер он тихо, спокойно. Заснул и не проснулся. Предрассветный холодок разбудил Ульяну. Огонь почти совсем погас. Она поднялась, чтобы подбросить в костер хворосту. Дым низко стлался, тянул к реке, над которой стоял молочный туман. Она подумала про себя: «Только бы дождя не было». Наклонилась, прикрыла Нюрку, подошла к деду. Тот лежал с широко открытыми глазами, и казалось, что смотрит на реку. Но глаза его были мертвы…
До базы оставалось идти еще больше недели. Поэтому надо было похоронить деда здесь, на берегу реки. Выбрали сухое место под огромным кедром, на солнечном склоне, откуда открывался вид на реку. Женщины начали копать могилу. Первые двадцать-тридцать сантиметров дело шло еще ничего, а потом началась промерзшая на большую глубину земля, тверже скалы. Под ударами топоров она звенела со стоном и разлеталась острыми комьями во все стороны. Ребята с Наташей и Ульяной отправились срубить сосну на гроб. Заготовили клинья из березы и лиственницы. Ульяна прочертила углем линию вдоль ствола дерева и велела вбивать по ней клин за клином. Толстая сосна раскололась сначала пополам. Из каждой половины они наделали толстых дранок. Гвоздей у них не было. Поэтому они связали стенки гроба как крепят углы деревянных изб, а потом еще обмотали березовыми прутьями, согнув их над огнем. Женщины закрыли деду медяками глаза, обмыли его, как могли и как того требовал обычай. А он спал себе, став как-то сразу меньше ростом, чем при жизни, и еще больше поседев. Закопали деда Ефима поглубже, обложили могилу большими камнями — чтобы людям легче было найти и чтобы дикие звери не раскопали. А на лиственнице женщины вырубили еще и крест…
Кто-то тормошил Родака за плечо. Он открыл глаза. Рядом стоял Браун.
— Дружище, ты что, всю ночь будешь на подножке маяться? Чего не разбудил меня?
— Пустяки. Да я, собственно говоря, и не спал. Не мог…
— Полезай в кабину, вздремни немного, а я пока здесь осмотрюсь.
Полуживой от усталости, Родак не сопротивлялся. С трудом забрался в кабину «студебеккера», повалился на сиденье и тотчас же уснул…
7
Он не знал, сколько времени проспал. Очнулся, когда солнце стояло уже высоко и изрядно припекало. Возле машины никого не было. «Где же Браун? — лениво подумал он. — Пожалуй, схожу навещу Ваню, Яцыну, что еще успею сделать — сделаю, и пора возвращаться в батальон. Хорошо бы где-нибудь умыться. Наверное, вон в той пристройке есть вода». Ему повезло. Это была прачечная госпиталя. Возле нее крутился какой-то пожилой усатый солдат. Через открытую дверь валили клубы пара, пахло мылом.
— Можно здесь где-нибудь ополоснуться?
— Хочешь — заходи внутрь, а хочешь — полью из шланга.
— Полей — если тебе нетрудно.
Сташек расстегнул ремень, снял мундир, начал стаскивать рубашку. И тут вдруг услышал громкий смех и веселые шутки девчат. Их там было много, стирали белье.
— Давай сюда союзничка, мы его сейчас искупаем.
— Девчата, гляньте, какой красавчик.
— О, он уже даже раздевается.
Пожилой боец протянул ему кусок серого мыла. Из шланга хлынула теплая вода, и намыленное лицо тотчас обрело свежесть.
— Далеко стоите, если не секрет? — спросил солдат.
— Какой там секрет! Полей еще немного. В имении, километрах в ста отсюда.
— Ну, как там у вас, демобилизуют?
— По-всякому. Мы, например, превратились в крестьян. Пашем, сеем.
— Самое время для сева! У нас, на Кубани, хлеба уже ого-го! А здесь север, все запаздывает. Нас тоже еще держат, а уже пора бы по домам. Вам-то, молодым, что — куда бы вас судьба ни забросила, везде найдете жен, а пожилые тоскуют по дому. У меня, например, четверо детишек, баба, колхоз.
— Долго держать, наверное, не будут, война-то окончилась.