Было как раз время сенокоса. Поэтому вдоль Кедровки, на берегу которой раскинулся совхоз, по заросшим сочными травами пойменным лугам разъехались бригады косарей. Все лето Сташек и Ваня работали в совхозе. Косили траву, стаскивали ее на волокушах, укладывали в огромные стога, чтобы было чем кормить зимой скот. А потом наступила жатва. Только один комбайн был на ходу. Косили хлеба, вязали снопы, ссыпали зерно в амбары. Познакомились с людьми, со многими подружились. Сташек встретил во второй бригаде несколько польских семей. Все мужчины были на войне. И все с нетерпением ждали возвращения в Польшу. Только войне этой все еще не было видно конца…
— Товарищ старший сержант, слезайте, а то сейчас будем взрывать. Жаль немного, ничего не скажешь, геройский был танк, верно?
Сапер стоял рядом с танком, держа в руке взрывчатку. «Да, геройский. Может, дошел сюда с батальоном капитана Иванова? А может, Ваня Воронин сражался здесь на нем?» Родак нежно похлопал по закопченной, опаленной броне танка, как ласково треплют бархатный загривок лошади, и спрыгнул на землю…
9
«Виллис» командира батальона медленно катил по ухабистой, разбитой гусеницами танков дороге. Ехали в Гурное. Там разместилась первая рота поручика Цебули. Майор Таманский сидел рядом с водителем, капралом Дуликом, поглядывал на поля и изредка делился своими наблюдениями с капитаном Заторой. Родак, Гожеля и Браун сопровождали комбата. Хотя после инцидента в Черном лесу в районе расположения батальона было спокойно, но поступали сигналы, что в окрестностях бродят мародеры и разные темные типы, а из лесов время от времени выходят немецкие солдаты — чаще всего эсэсовцы, — либо сами, либо их там вылавливают… Когда они ранним утром покидали Зеленое, солдаты из роты Талярского как раз отправлялись на поля. А здесь, хотя солнце стояло уже высоко и Гурное было видно невооруженным глазом, на полях ни живой души.
— А может, сегодня праздник какой, а? — удивлялся, а скорее, злился Таманский.
Затора усмехнулся:
— Что-то не припомню.
— Ты только погляди. Вон там! Плуг, брошенный посреди борозды. Даже до конца поля не допахал, выпряг лошадь — и домой. Остановись, Янек.
Таманский еще на ходу соскочил и энергично зашагал по вспаханному полю. Не один, а несколько плугов валялось в бороздах. На проселочной дороге стояла сеялка, лежали бороны.
— Вот лодыри. А как пашут? Это же лущение, а не вспашка под сев. Ну уж, я научу их пахать, землю уважать. Неужто у них нет мужика, разбирающегося в пахоте. Поговорю-ка я с этим Цебулей. Поехали, Янек!
«Виллис» мчался по ухабам к деревне, оставляя за собой облако пыли. С утра было сухо, день обещал быть жарким. Фольварк Гурное примыкал к большой деревне того же названия. Первые постройки. Костел с островерхой колокольней. Большое кирпичное здание. Наверное, школа. На спортивной площадке, разделившись на отделения, занимается взвод. С первого же взгляда видно, что разучивают упражнение «одиночный стрелок»: ложись, встать, бегом марш.
— Стой!
Заскрипели-тормоза. Их чуть было не выбросило из «виллиса». Таманский был уже на плацу.
— Взвод, смирно! Равнение направо!
На бегу поправляя мундир, спешил с докладом бравый старшина Вежбицкий.
— Товарищ майор, докладываю, третий взвод проводит занятие по строевой подготовке. Личный состав взвода…
— Спасибо, старшина. Дайте команду «вольно».
Таманский поздоровался с Вежбицким. Ему нравился этот энергичный, всегда подтянутый, награжденный двумя Крестами за храбрость старшина.
— Чем занимаешься, Вежбицкий? Вижу, в войну играете?
— Так точно, товарищ майор. Учу своих стариков отдавать честь, отрабатываю парадный шаг. — Сообразительный Вежбицкий сразу понял, что вызывало неудовольствие командира батальона.
— Довольно, старшина, — прервал Таманский. — Где твой командир?
— Разрешите доложить, наверное, в одном из взводов. Занимаются, как и мы, на разных плацах и лугах.
— Да? И часто вы так «козыряете»?
— Через день, по два часа.
— Так, понятно. Ну, а теперь, старшина, соберите солдат и поищите командира роты. Пусть явится ко мне.
— Слушаюсь, товарищ майор!
Таманский любил поговорить с солдатами. Они знали об этом и ждали подходящего случая. Пока Вежбицкий собирал взвод, Таманский успел перекинуться несколькими словами с Заторой.
— Слушай, Людвиг, а все ли в порядке с головой у этого Цебули, чтобы сейчас, когда каждый час решает судьбу урожая, заниматься строевой подготовкой? Солдата-фронтовика он гоняет на строевую подготовку тогда, когда у того в голове дом, семья. Если солдат понимает, что мы держим его здесь потому, что он должен дать стране хлеб, — тогда все в порядке. А этой капральской муштры, когда земля ждет, наверняка не понимает. Я этому Цебуле все выложу. Кем он был на гражданке?
— Служащим. На почте, кажется, работал. Думаю, товарищ майор, что поначалу надо бы с ним спокойно поговорить. Может, у него какие-то свои соображения…
— Что, уже начинаешь защищать его? Какие могут быть соображения, если земля не вспахана, а он мне тут цирк с солдатами устраивает.
— Товарищ майор, разрешите доложить, третий взвод построен.
— Дайте команду «вольно». Кругом, разойдись, можно курить.
— Слушаюсь.
Солдаты гурьбой окружили Таманского и Затору. Пачка папирос командира батальона переходила из рук в руки. Таманский относился к тем командирам, которые знали многих бойцов по имени и фамилии.
— Ну, как жизнь, Марковский? Что поделываешь, старый вояка?
— Понемножку, товарищ майор. Домой уж очень тянет.
— А меня, думаешь, не тянет? Четыре года своих не видел. Еще немного — и придет наш черед. Выдержим, Марковский, выдюжим!
— Должны, товарищ майор!
— С каждым днем приближается этот миг.
— Хуже было — и не жаловались.
— Ну уж, не стоит так, Собик, ведь тебя здесь даром кормят и обстирывают. И тебе еще плохо?
— А если серьезно, товарищ майор, самое время по домам…
— Зачем нас здесь держат?
— Ведь война-то окончилась, нас дома ждут.
— Если у кого есть этот дом. Я, к примеру, не знаю, где его искать.
— Что ты, Рутковский, беспокоишься о доме. Прямо в Гурном можешь себе подобрать, какой пожелаешь…
— А если немец вернется, тогда что?
Солдаты засыпали Таманского и Затору вопросами, делились своими сомнениями.
— Нас тут держат, это верно. Ну, а кто же еще нынешней весной посеет здесь хлеб, посадит картошку? Если не мы, то никто за нас этого не сделает. А разве можно землю так бросить, чтобы она заросла сорняком, чтобы не дала урожая? Стране нужен хлеб, и что скажут те, кто придет на эту землю? Взять хотя бы ваши семьи из центральной Польши. А может, кто-то из вас решит здесь остаться? — Капитан Затора продолжил услышанный раньше солдатский разговор. — А немцы сюда уже никогда не вернутся. Вам, думаю, не надо напоминать о большой политике. Еще во время войны великие державы решили в Ялте, что исконные польские земли будут возвращены Польше, а немцев отсюда переселят на запад. Впрочем, как вы убедились, во время последнего наступления большинство из них сами удрали на запад. А те, которые остались, будут эвакуированы.
— Но ведь некоторые возвращаются?
— Отдельные случаи не в счет. Люди — есть люди. Ищут свои семьи. И мы должны это понимать. Что, впрочем, не меняет существа дела — эти земли навсегда вернулись в лоно матери-родины. И можете гордиться, что именно вы, вместе с союзнической Красной Армией, отвоевали их.
— Прав мой заместитель. А знаете, что бы я еще добавил, ну так, искренне и от всего сердца? — Таманский умолк, потому что в тот момент раздался цокот конских копыт. Это скакал на рысях по булыжной мостовой вместе со своим ординарцем командир первой роты поручик Цебуля. Он восседал на огромном буцефале, пригодном для чего угодно, только не для верховой езды. Такая же лошадь была под ординарцем. Разница между наездниками была, однако, огромная: ординарец умело держался в седле. Он ловко соскочил на левую сторону и взял коня своего командира под уздцы. Цебуля тяжело сполз с лошади и, широко расставляя ноги, направился с докладом к майору. Он хорошо знал, что солдаты втихую подсмеиваются над своим командиром. Поручик Цебуля, высокий мужчина с выпученными глазами, красным расплывшимся лицом, явно обозначившимся брюшком, вытянулся по стойке «смирно» и приложил к козырьку фуражки два широко растопыренных пальца.
— Товарищ майор, поручик Цебуля докла…
Таманский нетерпеливо козырнул и не дал ему закончить:
— Ладно, поручик, потом поговорим… — и продолжил начатую мысль: — Так вот что я хочу вам сказать. Это испокон веков польские земли. Таковы факты. Ведь не для того мы свою кровь проливали, стольких наших братьев здесь похоронили, чтобы могло быть иначе. Но эту землю, отвоеванную такой ценой, мы должны уважать. Должны обращаться с ней по-хозяйски, так-то вот! А я еду к вам сюда и что же вижу? Даже сказать стыдно! — Таманский от злости побледнел и повысил голос: — Проржавевшие плуги бросаете в поле. Сеялка валяется, бороны поломаны. Сколько среди вас здесь деревенских? А? Ведь большинство. И ты, Марковский, тоже, не так ли? Ну, так скажи мне, разве ты так на своем поле работал? И так же мелко пахал? И время бы так попусту тратил, когда каждый час дорог, ведь весна повернула на лето? Разве столько земли у тебя бы пустовало? Разве позволила бы тебе поступить так твоя крестьянская совесть? Нет, браток, на своем поле ты торчал бы с рассвета и до заката…
Солдаты соглашались с майором, стояли, опустив глаза. Поручик Цебуля, сообразив, куда клонит майор, то краснел, то бледнел…
Когда они спустя несколько часов уехали из Гурного и направились в Дембины, где находилась третья рота хорунжего Дереня, майор Таманский, уже несколько успокоившись, говорил своему заместителю:
— Ты только посмотри, Людвиг, как меняются люди. Ведь я сам назначил этого Цебулю командиром роты. И что же, может, он плохо проявил себя на фронте? Воевал хорошо, был смел, людей ценил, вроде голова была на плечах. А сейчас, что с ним произошло. Парады устраивает, солдат муштрует, кавалериста из себя строит. Когда он подъехал на этом коне, я думал, что лопну со смеху. Свил себе теплое гнездышко у какой-то Гретхен, пузо растет, морда краснеет. А о сельском хозяйстве не имеет ни малейшего представления.