Сташек снова постучал, за дверью Штейнов была слышна какая-то возня, но ему довольно долго не открывали. Наконец возня утихла, и дверь приоткрыла фрау Штейн. Она была явно испугана и чем-то взволнована. Сташек протянул чайник.
— Wasser, — сказал он, — горячей. Побриться, — провел он рукой по подбородку.
— Ja, ja… Warm Wasser, bitte, bitte[9].
Взяла чайник и ушла на кухню. Родак вошел вслед за ней. На кухне, кроме фрау Штейн, никого не было. А ведь он отчетливо слышал за дверью не только возню, но и приглушенные голоса. Это показалось ему странным. Фрау Штейн торопливо наливала кипяток в чайник, шумно двигала кастрюли. Пролитая вода шипела на раскаленной плите. С кем же разговаривала фрау Штейн? Со своим стариком? Но почему он спрятался в комнату? Может, был не одет? Наверное, мылся. Родак внимательно осмотрел кухню. Да, старик определенно мылся, потому как на натертом крашеном полу он заметил мокрые следы, ведущие в комнату. Таз с водой, полотенце и немецкий военный ремень, повешенный на умывальник.
— Bitte, Herr Offizier, bitte![10] — фрау Эльза подала ему чайник и опустила глаза.
— Спасибо и извините за беспокойство.
Он машинально ответил по-польски, не задумываясь, поняла ли она его. Фрау Штейн поспешно закрыла за ним дверь. Он нарочно громко кашлянул, хлопнул дверью своей комнаты и на цыпочках, потихоньку, возвратился к их двери. Но там было тихо: ни возни, ни каких-либо других звуков. Но этот ремень? Ну и что? Мало ли теперь военных вещей носят люди! Вернулся к себе, насвистывая, закончил бритье, надел мундир со свежим белым подворотничком, причесался, ковырнул ножом несколько раз тушенку и вышел в парк. Когда он проходил мимо окна Штейнов, вспомнил висевший на умывальнике военный ремень. Никогда такого у старого садовника не видел. Направился по аллее парка к морю. Под большим каштаном сидели несколько солдат, подставив лица солнцу, курили. Юлек Бжозовский тихонько напевал, подыгрывая себе на гармошке.
Улыбку девушки любимой
Принес знакомый мне напев…
— Присядь, старший сержант, куда так торопишься?
Варшава, ты сегодня с нами…
Гармонист поднял голову и заиграл тише.
— Видел Дубецкого? — спросил он.
— Как я мог его видеть? Ведь Дубецкий в госпитале.
— Вернулся вчера поздно вечером. Минуту назад был здесь, искал тебя, сказал, что у него к тебе какое-то дело. Везет же парню. Нога зажила, а он еще неделю отпуска получил.
— Где он сейчас может быть?
— А черт его знает. Наверное, поковылял к Гожеле.
— Пойду поищу его.
Дубецкий, Фелек Гожеля и две девушки, Зося и Тереса, сидели на скамейке на берегу моря.
— О, легок на помине, — обрадовался Гожеля.
Зося, живая, симпатичная блондиночка, за которой явно приударял сам поручик Талярский и которая столь же недвусмысленно отдавала предпочтение капралу Гожеле, воскликнула с притворным удивлением:
— Где вы прятались, Сташек?! Я вас так давно не видела! Мы только что говорили о вас. Стефан вернулся из госпиталя и привез записку от Эвы. Она пишет, что живут хорошо, что в госпитале заботливо ухаживают за Кларой. И что скоро вернутся в Зеленое, а если представится возможность, то поедут прямо в Варшаву. Вот тебе и подружки! Прямо в Варшаву, а меня одну хотят здесь бросить!
— Ну так уж и одну, Зося. А я что, не в счет? — вмешался Гожеля, пытаясь обнять девушку.
— Отстань. Послушайте дальше, Сташек. В конце Эва пишет дословно так: «Передай особенно горячий привет Сташеку Родаку, это действительно мировой парень, ведь он все время заботился о нас, как брат…»
— Тоже мне брат нашелся! — снова перебил Фелек.
— Ты успокоишься или нет? — возмутилась Зося. — Тебя-то, впрочем, трудно представить в роли брата, но Сташек… «Мы говорим нередко о всех вас и вспоминаем вас с теплотой». Вот видите, Сташек?
— Спасибо, Зося. Ты меня, кажется, искал, — обратился Родак к молчавшему до сих пор Дубецкому. — Как твоя нога?
— Нога в порядке. А тебе я должен передать привет и записку.
Сложенный треугольником листок, вырванный из какой-то старой немецкой бухгалтерской книги. Сташек крепко зажал его в ладони.
— Ну и как он там?
Дубецкий ответил не сразу:
— Эвакуировали его. Кажется, в Москву. Обещали сделать протезы. Перед отъездом он написал записку и попросил передать. Ждал тебя, все время вспоминал, рассказывал, как вы вместе бродили по Сибири. Крепился, бедняга, как мог. Стоящий парень. До последней минуты ждал тебя…
— Спасибо, Стефан, — Родак перебил Дубецкого на полуслове, встал со скамейки и побрел через сыпучие дюны к морю…
…Не успели они с Ваней оглянуться, как на смену трудовому совхозному лету пришла осень. Дни становились короче, поутру сгущающийся туман стлался вдоль Кедровки, на березах и кустах ольховника желтели листья, горели багрянцем игольчатые шапки лиственниц и кедров. На совхозных полях продолжали осенний сев, копали картошку, завершали молотьбу. С пойменных летних пастбищ и стоянок постепенно сгоняли стада дойных коров и предназначенную на убой откормленную скотину. Тетя Глаша была довольна результатами минувшего лета. Не только увеличилось поголовье стада, но скотина явно прибавила в весе. Как же доставить откормленных животных в находящийся почти в двухстах километрах от совхоза город и сдать государству без потерь? До войны этим занимались мужчины, а теперь, как и всё в совхозе, осенний перегон стада лег на плечи женщин. А это была не такая простая задача. Одно расстояние уже пугало, так как трасса перегона проходила по таежному бездорожью, где скот мог растеряться, покалечиться. Тетя Глаша сама лично решила отправиться в такой поход, потому что не представляла себе, чтобы кто-то мог лучше ее позаботиться о животине. Так же тщательно подбирала она помощников. В тот год она выбрала деда Митрича, старого совхозного пастуха, молодую солдатку Анюту и Ваню со Сташеком.
— Митрич — сам знаешь. Анюта — почти ветеринар. А ребята — сильные, проворные — будут как черти за бычками бегать, — обосновывала свой выбор директору совхоза тетя Глаша.
Они двинулись в путь ранним утром. Большое, плотное, насчитывающее более сотни крупных телочек и бычков стадо, тревожно мыча, запрудило всю дорогу. Впереди на легкой повозке с деревянным плоским настилом, нагруженной всякой всячиной, начиная от продуктов и кончая топорами, мотками веревок, одеялами и телогрейками, ехали тетя Глаша и Митрич. Повозка задавала темп движения и указывала стаду дорогу. Сзади, а когда надо — по обеим сторонам стада, ехали верхом на «монголах» Анюта, Ваня и Сташек. И был еще с ними, а вернее, с Митричем, пес, прозванный своим хозяином довольно недвусмысленно: Бродяга.
Двинулись они в начале сентября, когда еще стадо могло в пути пастись. И потому время от времени, особенно если по дороге попадался лесной или пойменный луг, стадо пускали на пастбище. Трудно приходилось, когда узенький, едва проступающий след дороги проходил через длинные, порой многокилометровые отрезки пути среди высокоствольной тайги. В таких переходах животное часто отбивалось от стада. И тут Бродяга был незаменим. Безошибочно шел он по следу и приводил к заблудившемуся, перепуганному отголосками тайги животному. Ночью тоже было трудно. Они старались выбрать для ночлега место поудобнее. Иногда им везло, когда на пути попадалась поляна, да еще на берегу. Глубокая река хоть с одной стороны защищала их, ограждала, была непреодолима и для скота, и для тех, кто мог подкрасться под покровом ночи. Со стороны же тайги забивали колья, на них натягивали веревки, и скотина, таким образом, не разбредалась. Если реки не было, они старались расположиться на ночлег под какой-нибудь кручей или посреди поляны, что давало возможность не выпускать все стадо из виду. Если ночь обещала быть темной и беззвездной, то заранее заготавливали хворост не на один, а на два или три костра, и жгли их до рассвета. Все по очереди дежурили у костров. С утра лагерь снимался, тетя Глаша производила осмотр стада, и, если все было в порядке, они отправлялись дальше в путь, который с каждым новым рассветом казался им все длиннее.
Тяготы перехода через тайгу начинали постепенно сказываться и на животных, и на людях. А между тем, по подсчетам Митрича и тети Глаши, они одолели лишь половину пути. Ничего не поделаешь, надо было останавливаться на более продолжительную стоянку, несколько животных заметно ослабли. Для лагеря выбрали просторную пойменную поляну, где еще росла сочная трава, а удобный подход к воде облегчал безопасный водопой. По краям поляны и по другую сторону реки Кедровки раскинулось густое, устремленное ввысь царство тайги. До населенных пунктов далеко. И поэтому место это было испокон веков глухим, травы на лугах пожухлые, некошеные — словом, места, по которым не ступала нога человека. Последние охотники были, по-видимому, здесь еще до войны, так как Сташек и Ваня обнаружили на берегу реки заброшенную избушку, полуразвалившуюся, обветшалую, прокопченную, опутанную паутиной. К сожалению, воспользоваться ею было уже невозможно. Ее разрушили время, морозы, дожди, к ней давно не прикасалась рука человека. Поэтому надо было подумать не только об ограждении для скота, но и о пристанище для людей. В то время как тетя Глаша и Анюта присматривали за стадом, дед Митрич с ребятами оборудовали стоянку. Место для скота они выбрали в углу поляны. С одной стороны протекала река, с другой — тянулась пологая дуга высокого скалистого обрыва, на который не только животным, но и человеку трудно вскарабкаться. Совсем рядом с загоном, на сухом месте под скалой, они соорудили солидный шалаш, снаружи накрыли его березовыми ветками и еловыми лапами, внутри выложили папоротником и сухой травой. Рядом с шалашом стояла телега с пожитками, паслись расседланные кони. Дед Митрич пошел к реке наловить рыбы на уху, а ребята, перебросив через плечо старые берданки и свистнув Бродягу, решили поохотиться.