— Что ты уставился на меня? Лучше бы за огнем следил — видишь, едва теплится. И разденься, просуши шмотки, а то еще простудишься. Ну, раздевайся! Нечего стыдиться, я не одного голого мужика видела в своей жизни. Не бойся, не съем. Я же не ведьма. Надо что-то придумать, на чем будем спать. Черт бы побрал эту грозу, а то бы давно уже нежились в теплой постели. Там на печке должен лежать тулуп. Есть? Давай его сюда. Ну и пыли, аж в носу свербит. Ничего. Только бы блох не было. Вот так. Ну так что, раздеваешься или нет? Снимай свои мокрые шмотки и вешай у печи. Я должна стянуть штаны, а то промокли насквозь и чертовски тяжелые. Давай сюда свою телогрейку. Ты что, глупый, стесняешься, что ли, что под ней нет рубашки? И что же, будешь спать в этих сырых портках? Ну и спи, если ты такой дурак, силком раздевать тебя не стану…
Они улеглись на брошенном на сено тулупе. Сташек раздетый по пояс. Дарья только в короткой льняной рубашке. Он видел ее в багровых отблесках огня, лежащую на спине, с заложенными за голову руками. Красиво очерченная грудь, узкая талия, широкие, белые, полные бедра, небольшие ступни. Глаза она чуть прикрыла и время от времени тихонько вздыхала. Сташек впервые лежал так близко с женщиной. Боялся шевельнуться. Но ему становилось все жарче. Было неприятно лежать в набухших от воды ватных штанах. Он начал потихоньку вылезать из них. Вздрогнул, когда на него упала какая-то тряпка.
— Возьми мою кофточку, укройся.
Он лег, уткнувшись головой в тулуп, и не мог вымолвить ни слова — в горле пересохло. Несмотря на стыд, он никак не мог подавить в себе желания прильнуть к этой необыкновенной женщине. Кашлянул и как бы непроизвольно, во сне, повернулся на бок, убрал руку из-под головы. Будто бы нечаянно коснулся теплой, большой груди. Шершавая ладонь Дарьи сжала его руку и ласково притянула к себе. Он ждал этого. Желал до боли. Стремительно прильнул к ее разгоряченному телу. Дрожал как в лихорадке. Дарья обняла его, прижала к пышной груди, приняла к себе со стоном блаженства.
Но самой серьезной была история с Таней, хотя она тоже продолжалась недолго. Они пригнали стадо в город почти с первым снегом. Пока скот взвешивали и сдавали, Сташек принял окончательное решение: он остается в городе и при первом удобном случае заберется в какой-нибудь эшелон, идущий на запад, чтобы быть поближе к фронту. А там во что бы то ни стало найдет польское войско, которое, как он знал из сообщений по радио и из газет, уже сражалось на фронте. Правда, тогда, по своей наивности, он не представлял себе, что такое фронт, на какой огромной территории, на сколько тысяч километров он растянулся. Искать на фронте польскую дивизию — все равно что иголку в стоге сена.
— Ну так что, Ваня, остаемся здесь?
Был момент, когда его друг, до этого всегда решительный, вдруг заколебался.
— Тетку жалко. Ну и зима такая…
— Война и зимой идет. Делай, как считаешь нужным, но я, Ваня, должен. Должен! Ведь там, на западе — Польша…
— Остаемся, Сташек. Тетке скажем, что в совхоз вернемся весной, а зимой будем учиться в городе на шоферов. Она у меня хорошая, согласится и поверит. А потом, когда узнает, уже будет поздно…
Тетя Глаша согласилась, чтобы они остались в городе, но не поверила.
— Ох, ребята, ребята, жаль мне ваших молодых, шальных голов. Но что я, глупая баба, могу вам сказать. Ведь все равно не послушаетесь. Таков уж нынче этот мир и такие настали времена, что яйцо учит курицу. Только что я скажу твоей бабушке, Ванюша?
— Тетя, но мы же со Сташеком действительно…
— Ну, хорошо, хорошо, лучше не ври, все равно я не поверю. А на всякий случай дам вам адрес моей землячки, Василисы Груновой, в случае чего хоть согреться там сможете…
Тетя Глаша снабдила их чем могла, деньги, которые у нее были при себе, сунула Ване в карман, щелкнула вожжами и тронулась в обратный путь. Дед Митрич перекрестил их, Анюта махала рукой на прощание, пока телега с привязанными сзади лошадьми не скрылась за углом… А едва скрылась, ребята почувствовали себя в городе чужими, стало им как-то не по себе. Стоял крепкий мороз. Дул пронизывающий ветер. Мела поземка. Прохожие, укутанные, съежившиеся от холода, торопливо шагали по улицам. Иногда мимо них проносился грузовик, громыхал трактор, скользили сани. Большинство магазинов было закрыто. Только перед булочными выстроились длинные очереди, люди ожидали хлеба, притоптывая на морозе.
Они не очень-то знали, куда идти. Решили на железнодорожный вокзал. Оттуда можно отправиться в дальнюю дорогу. В зале ожидания вместительного вокзала было людно и шумно. Несмотря на то что шла война, люди все еще куда-то ехали. Работали всего две кассы: одна специально для военных. А военных было много. Много раненых. Одни возвращались домой: пустой, заткнутый за пояс рукав, подвернутая до колена штанина, черная повязка, прикрывающая пустую глазную впадину. Эти уже отвоевались. Другие, поправившиеся после контузий и ран, возвращались из госпиталей в свои части, на фронт. Среди ожидающих много людей в военной форме. Сидят, бесцельно слоняются, чтобы как-то убить время, заглушить тоску по дому, подсаживаются к женщинам, отпускают шуточки, гладят по головам сопливых ребятишек, курят махорку, прихлебывают подсоленный кипяток, которого сколько хочешь можно налить из выведенного с привокзальной кухни крана. Какой-то молодой солдатик с лихим светлым чубом мечтательно прильнул к гармошке, ласково и не спеша растягивает мехи:
На позицию девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца…
Вокруг гармониста собираются солдаты, бабы, ребятишки. Слушают, у многих от волнения на глазах слезы, тихонько подпевают.
— «Темную ночь» можешь?
— Отчего же нет, можем и «Темную ночь», — отвечает неизвестно почему во множественном числе светловолосый музыкант и начинает играть. И поет. Голос у него красивый.
Темная ночь, только пули свистят по степи…
У Вани и Сташека есть деньги, но какой от них толк. Касса продает билеты только по предъявлении «командировки», которая выдается по месту работы или исполкомом и заверяется в милиции. К тому же нужна еще печать военного коменданта станции. Милиционер стоит, прислонившись спиной к колонне, и ребятам кажется, что он подозрительно поглядывает на них. Но это им только кажется. На перрон вход запрещен. Когда подают поезд, людей пропускают по одному: кондуктор проверяет билеты, а милиционер — проездные документы. По зданию вокзала расхаживает военный патруль, проверяет всех солдат. В буфете никого нет. На широкой скамье сидят несколько раненых, какая-то женщина пеленает кричащего малыша. Вечером зал ожидания освещается тусклым электрическим светом. Там — дым коромыслом, тяжелый запах сохнущих тулупов и солдатских шинелей. Они вышли на привокзальную площадь. Помолчали, не зная, что делать дальше. Идя вдоль высокого забора, ограждающего железнодорожные пути со стороны улицы, они наткнулись на какие-то ворота. Ворота оказались открытыми. Рядом, похоже, караульная будка. Сквозь замерзшее маленькое окошко едва пробивается красный свет. Из будки вышел дед с карбидным фонарем в руках.
— А вы чего здесь делаете?
— Пусти погреться, дедушка. На минутку.
— На минутку, на минутку. Знаю я таких. А если это служебное помещение и посторонним сюда вход запрещен? Читать-то, наверное, умеете?
Однако впустил. Они сидели у раскаленной докрасна «буржуйки» и ждали, когда сварится пшенная каша, из оставшихся у них совхозных запасов крупы. А утром к дедушке Егорычу заглянул покурить мастер из паровозного депо Иван Кузьмич Рудых, фронтовик. Глянул на ребят и сразу разгадал их не слишком хитрые планы.
— Так, так, герои. О фронте мечтаете? Здесь ведь тоже фронт. Мне, к примеру, нужны рабочие руки. Некому уголь грузить, паровозы ремонтировать, даже запчасти со склада принести. А попробуй задержи хоть на минуту эшелон спецназначения. Вы хоть понимаете, что это значит? А может, там боеприпасы или запасные части к самолетам, орудиям, танкам? А если эшелон с горючим задержать, что тогда? Тогда на фронте остановятся танки, заляжет пехота, сорвется атака, и фрицы перебьют столько наших людей, что страшно даже себе представить. Короче говоря, я вам, ребята, предлагаю, и спорить со мной бесполезно: либо идете со мной и поработаете хотя бы месяц в депо, может, к тому времени я найду вам замену, либо сообщу о вас в милицию. У меня нет другого выхода. Ну что, договорились? Ночлегом и харчем обеспечу. А что потом решите, меня это уже не касается. Так, между нами говоря, будь я на вашем месте, то я бы сначала пообтерся на железной дороге, ведь вам предстоит далекий путь…
Договаривались об одном месяце, а проработали в депо почти всю зиму. Только в конце февраля появилась возможность двинуться дальше. Тем временем они из недавних сельхозработников превратились, как шутил Иван Кузьмич, в рабочий класс. Жили в общежитии железнодорожников, питались в столовой, получали хлеб по карточкам, ну и неплохо зарабатывали…
Таня тоже работала в депо. Она была помощником кладовщика — вернее, кладовщицы — на складе, где хранились запасные части к паровозам. В один из дней Иван Кузьмич выписал заявку и послал туда Сташека. Он должен был притащить довольно большую партию «железок», поэтому прихватил с собой валявшиеся возле мастерских санки. Склад находился в помещении огромного старого цеха. Вдоль стен лежало множество колес, поршней, помп, зацепов. Более мелкие детали были разложены на длинных, в несколько рядов деревянных полках. Кладовщица сидела в фанерной конторке посреди цеха. Там же стояла «буржуйка» и было немного теплее. Зато в цехе царил трескучий мороз. Если прикоснешься к чему-нибудь голой рукой, пальцы обжигало и они прилипали к металлу. Кладовщица, толстая как бочка, закутанная в шубу, обмотанная платком, прокричала куда-то в глубь цеха:
— Тань, а Тань! Выдай ему четыре поршня и два крана. И смотри, чтобы он ничего лишнего не прихватил с собой, знаем мы этих ребят из мастерских.