— А теперь, Рашевич, слушай внимательно. Завтра явишься в Зеленое. Если меня вдруг не застанешь, отдашь эту бумажку нашему интенданту. Выделяем тебе лошадь.
— Товарищ майор! — у Рашевича даже голос дрогнул.
И совсем уже не по-военному он стянул со своей седой головы конфедератку и низко поклонился.
— Не надо, Рашевич, не надо. Не свою отдаю. И одолжения не делаю. Ты заслужил не только лошадь. Пусть тебе сопутствует удача на новом месте. Тебе и твоей семье…
Демобилизованные солдаты селились недалеко от Зеленого, брали хозяйства в Гробле, Дембине, Новой Веси и Гурном. Становились хозяевами воссоединенных с Польшей земель, за которые еще совсем недавно они дрались не на жизнь, а на смерть. Выходили с плугом, косой на те самые поля, которые они собственными руками сначала разминировали, а потом сеяли на них хлеб. Перевозили сюда свои семьи, с нетерпением ожидали их приезда, а некоторые даже женились здесь. И нечему удивляться, ведь за всю войну, за все годы оккупации они истосковались по нормальной, мирной жизни.
В один из дней Родака огорошил его подчиненный и самый близкий друг — Фелек Гожеля. Вернулся как-то вечером, когда Сташек уже лежал в постели. Сел на табуретку, обхватил голову руками, оперся локтями на колени, как будто бы очень устал, а может, напряженно что-то обдумывал. И вдруг ударил фуражкой об пол, встал и заявил изумленному Сташеку:
— Была не была! Женюсь, товарищ старший сержант! Как ты к этому относишься?
— Перестань придуриваться. Лучше потуши свет и ложись спать, поздно уже.
— Не веришь! Будешь первым дружкой. Надеюсь, не откажешься?
— На ком, когда?
— На Зосе, конечно. А когда? Да хоть завтра.
— Но ведь ты еще служишь в армии! А где жить будете?
— Не беспокойтесь, сержант, все уже продумано, только бы майор дал согласие. Мы его тоже хотим пригласить на свадьбу…
Фелек был родом из деревни под Яновом Люблинским. Служил со Сташеком в одном взводе, а поскольку Сташеку не терпелось узнать, что делалось в Польше во время гитлеровской оккупации, Фелек был первым, кто рассказал ему обо всем. От него он впервые услышал об Армии Крайовой, Батальонах Хлопских, об Армии Людовой.
— Не знаю уж, как для кого, а для меня главным было драться с немцами. Так уж случилось, что сначала я вышел на тех, из АК, ну и примкнул к ним. С таким же успехом мог оказаться в БХ или АЛ. Какое мне было тогда дело до политики. Главное, что у меня было оружие в руках, что чувствовал себя солдатом, что сражался за Польшу.
— Со мной было то же самое: только бы попасть в польское войско, чтобы поскорее дойти до Польши…
Они подружились. Полюбили друг друга. Делились своими самыми сокровенными мыслями и переживаниями. Фелек готов был часами слушать рассказы Сташека о Сибири, о его пути в Польшу. А если и перебивал его, то только для того, чтобы изумленно воскликнуть:
— Ну и пережил же ты, браток! Ну и что, что дальше?
— Что дальше? Мы могли в этом городе просидеть с Ваней до конца войны. Конечно, тяжело было: холодно, голодно и до дома далеко. Но кому во время войны было легко?
— Да, это верно.
— Ну, и в конце февраля, хотя стояли еще сильные морозы, решили больше не ждать. А тут случай подвернулся, какого мы и не ожидали: Ваня стал помощником машиниста. Как-то влетает как на крыльях и говорит: «Сташек, сегодня ночью ведем эшелон до самого Свердловска, как ты?» — «Думаешь?..» А он: «Нечего думать». Неудобно вышло, ведь мы ни с кем не попрощались, хорошим людям даже «спасибо» не сказали… Только теперь мы поняли, как пригодились нам пропуска на железную дорогу и железнодорожная форма. Я крутился у паровоза до тех пор, пока из трубы не повалил дым и он медленно стронулся с места. Тогда я вскочил на тендер — и прощай, город! Не знаю, поймешь ли ты, что я тогда пережил. Едва я почувствовал, как поезд набирает скорость, услышал перестук колес на стыках рельсов, свисток паровоза, меня охватило такое чувство, будто этот поезд остановится уже только в Польше! До Свердловска все было в порядке. А потом по-разному. Чаще всего мы прятались в товарняках, на открытых платформах, так было безопаснее. Кому придет в голову, что на открытой платформе, нагруженной замерзшей и припорошенной снежком серой, можно ехать! А мы с Ваней ехали. Несколько раз чуть совсем не замерзли, потому что оба заснули. Обычно один спал, а другой бодрствовал. Часто нас гоняла железнодорожная охрана. А раз даже задержала милиция. Уже за Уралом, который мы пересекли на открытой платформе. Железнодорожная станция в небольшом городке. Обычно эшелоны на таких не останавливаются. А тут вдруг — стоим. Час, другой. Что случилось? Осторожно выглядываем. Эшелон стоит, паровоз отцеплен, фары погашены. Попросту сломался. Неизвестно, когда подойдет запасной.
Полдень. Валит мокрый снег. Ветер. Мы дрожим не только от холода, но еще и от голода. Голод иногда досаждал нам больше, чем мороз. К дороге мы готовились, насушили немного сухарей, получая хлеб по карточкам. Но нашему путешествию конца не было. «Как ты думаешь, — говорит Ваня, — может, выскочим, осмотримся?» — «Давай». Со станции мы выбрались без приключений и двинулись прямо на базар. Там всегда можно купить что-нибудь поесть, а на худой конец выменять. У нас были с собой деньги, заработанные в городе, и даже довольно много. Базар как базар. Одни продают, другие хотят что-то купить, а еще крутятся там разные людишки, чаще всего подростки — сироты, которые только и ищут, где плохо лежит. Ходим, смотрим. Видимо, наш вид не вызывал доверия у продавцов, как только мы подходили к какой-нибудь женщине, она сразу же хватала крепче корзину с яйцами, либо прикрывала полотенцем оладьи из промерзшей тертой картошки. Потому как вид у нас был не дай боже! Что там говорить! Прошел почти месяц, как мы мыкались по станциям и товарнякам, на снегу, морозе, на угле или сере, редко когда в крытом вагоне или на прессованном сене, накрытом брезентом. Грязные, голодные, невыспавшиеся, в промасленных телогрейках. Выпили мы на базаре по стакану теплого молока, купили немного жареных тыквенных семечек, только этим сыт не будешь. Да и на дорогу что-нибудь надо было купить. Подошли к замотанной в платки торговке, продававшей лепешки. «Почем?» Она подозрительно глянула на нас. «А деньги-то у вас есть?» — «Не бойся, тетя, даром не берем». — «А ну-ка, покажите деньги, а то знаем мы таких». — И баба прикрыла лепешки полотенцем. Ваня вытащил из кармана пачку денег. Баба заломила такую цену, что мы опешили. Тогда-то и выкинули глупость — надо было заплатить и уходить, но нам кровь ударила в голову от ее нахальства. Вокруг бабы собралась толпа, и все набросились на нее: «У тебя совесть есть, так обдирать?», «Спекулянтка!», «Гнать таких надо, с человека последнюю шкуру спустит!», «Гляньте на нее, вон как разжирела на чужой беде!», «В милицию ее надо отвести!», «Работать заставить!» Не успели мы оглянуться, а милиционер тут как тут и под одобрительные выкрики толпы забрал толстую торговку с ее лепешками и нас с Ваней. В качестве свидетелей. Только этого нам не хватало!
— Черт побери, ну и влипли же вы! Ну и что дальше?
— У нас не было выхода. Мы переглянулись и дали деру. Ваня бросился наутек в одну, а я в другую сторону. Милиционер что-то кричал, но бабу отпустить не решился. Голодные, перепуганные, ночью мы уже снова тряслись на платформе.
Чем ближе к фронту, тем становилось все сложнее. Военные патрули, милиция. Города в развалинах. Следы войны чувствовались на каждом шагу. Эшелоны с ранеными. Покореженная военная техника. Один за другим шли на запад эшелоны с войсками. Мы с Ваней выбиваемся из последних сил. Но, наученные горьким опытом, ни к кому не обращаемся, потому что ясно как божий день, что в армию нас не возьмут, отправят обратно в тыл. Мы решили, несмотря ни на что, добраться до фронта, на передовую, а оттуда нас уже не завернут. Только в конце марта, когда уже запахло весной, хотя шли дожди и было холодно, мы оказались совсем близко от фронта, в Рязани. А я, где только представлялась возможность, искал и расспрашивал о польском войске. Не везло мне, столько тысяч километров отмахали, а польского солдата так и не удалось встретить. Конечно, о поляках знали. Несколько раз случалось слышать о них от раненых бойцов, которых я встречал на вокзалах или базарах. Но они не очень-то знали, где поляков искать. Некоторые говорили, что в Смоленске, другие, что в Рязани. Счастливый случай помог нам с Ваней очутиться в Рязани. Встретился нам комендант станции, редкой души человек. Потому как в Рязани, представь себе, мы снова попались, причем в руки железнодорожной охраны. Тут уж было не до шуток. Прифронтовая полоса. Попробуй сбежать от них: стреляют без предупреждения. Они потребовали документы. Какие там документы! Ну и отвели нас к военному коменданту станции, пожилому подполковнику. Стоим у его письменного стола. А он за один присест сто вопросов решает. Стоим и молчим. Наконец он на минуту освободился. «Зайцы?» Врать было бесполезно. Такому человеку нельзя врать. У него были усталые, умные, проницательные глаза. Ну, мы все ему и выложили. Он молчал. Кивал головой. Тут снова затрезвонили телефоны, кто-то там опять вошел с каким-то вопросом. «Савич! — громко позвал подполковник. Появился бравый усатый старшина. — Забери этих двух героев, накорми, попарь в бане и приведи потом ко мне. Сторожить их не надо. Не сбегут». «Слушаюсь», — ответил старшина. Ну и через минуту — впервые за последний месяц — мы досыта наелись густой солдатской каши, помылись и облачились в чистое, солдатское белье. И выспались в тепле. А утром меня забрал от подполковника Лебедкина, ну ни за что не отгадаешь кто? Наш капитан, а тогда еще поручик Затора.
— Ну и повезло же тебе, парень!
— Еще как!
— А что там Затора делал?
— Они грузились в эшелоны, нашу дивизию перебрасывали как раз на Волынь. Подполковник сообщил коменданту польского эшелона, тот — дежурному офицеру, ну и появился поручик Затора.
— И забрал тебя?
— А что ему оставалось делать? Привел меня к майору, тогда еще капитану Таманскому, а тот на свой страх и риск приказал включить меня в состав батальона. Что ты, командира нашего не знаешь? У него на все свой ответ: «Беру на свою ответственность, и все».