— Ну, а что с твоим другом?
— С Ваней? Остался в Рязани, у того подполковника. Думаю, он его не обидел. Распрощались мы с ним. Поверь мне, Фелек, какой это парень! Он мне как брат. Я многое бы отдал за то, чтобы еще когда-нибудь с ним увидеться.
— Может, даст бог, увидитесь. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… А знаешь, я ведь тоже начинал с Заторы, тоже сначала с ним встретился. Порядочный человек. Многое помог мне понять… Фронт прошел, вышли мы из леса — и что дальше? Польша есть, а нам говорят, что не такая, какая должна быть. Русские, говорят, будут в ней править, всех в колхозы загонят. А тут снова увидел польское войско с орлами на фуражках. Может, даже и тебя тогда видел?
— В Люблине?
— Нет. В Янов к нам приехали.
— Меня там не было. Я был только в Люблине.
— Плакаты. Объявления о наборе в армию, война-то продолжалась, до Берлина еще далеко. А, думаю, плевать я хотел на всю эту болтовню подполья. Подбил еще несколько ребят и пришел с ними на призывной пункт. Мобилизовали нас и направили в Люблин. Там продержали недолго в запасном батальоне, так я и попал в нашу часть. Недоверчивые тогда были многие, запуганные. Что тут говорить, а в некоторых вопросах ничего не секли. Затора как будто чувствовал, что нас волнует. Помнишь, как собирал нас, новеньких, и с нами часами беседовал, объяснял?
Потом уже вместе, и Сташек и Фелек, освобождали Варшаву и Быдгощь, дрались за Поморский вал и Берлин. Теперь все это, к счастью, уже позади. Времени вполне было достаточно, чтобы притереться, узнать друг друга, подружиться. И вот теперь Фелек приглашает Сташека на свадьбу.
— Но ведь Зося из Варшавы, городская. Что она будет здесь, в деревне, делать?
— Какой ты, Сташек, наивный. Если люди любят друг друга, им везде хорошо. Ну что из того, что она варшавянка? Мы с ней все уже обговорили. Она ведь закончила среднюю школу, любит детей, вот и будет их здесь учить. Даже разговаривала уже об этом с новым уполномоченным из повята. Мы подобрали себе домик в Новой Веси. Зосе там очень понравилось. Ну, а ты как? Может, еще соседями будем, а? Что-то мне кажется, товарищ старший сержант, что в последнее время ты довольно часто заглядываешь в Новую Весь.
— Давай, гаси свет, трепло. Спать охота…
Что правда, то правда. Как только представлялась возможность, Сташек садился на мотоцикл и гнал как сумасшедший в Новую Весь. К Ванде, конечно. А возможность такая представлялась довольно часто, поскольку взвод Родака занимался в последнее время в основном решением транспортных задач. В районе расположения батальона формировались гражданские власти. Повятовый уполномоченный, местом пребывания которого был близлежащий городок, где было расквартировано также командование полка, часто наведывался в Зеленое и вместе с Таманским объезжал деревни, которыми до сих пор практически управляли командиры отдельных рот. С каждым днем прибывало все больше репатриантов. Они выгружались на железнодорожной станции, а оттуда на военных грузовиках их развозили по окрестным селам. Родак отвечал за транспорт и часто по старой привычке сопровождал командира батальона в его поездках. И Таманский, и Родак не могли надивиться, как быстро эти земли, в первые послевоенные дни совершенно заброшенные и безлюдные, заселялись. В поселках появились вывески на польском языке, таблички с нарисованным от руки гербом Польши — орлом, оповещающие, что здесь находится милицейский участок или какое-либо другое учреждение.
Родаку как-то раз удалось заскочить и в Грудек. А ему давно очень хотелось попасть туда, во-первых, из-за Клары и, во-вторых, расспросить о судьбе Вани Воронина. Он рассчитывал, что начальник госпиталя все ему расскажет. Но он просчитался. Советского военного госпиталя в Грудеке уже не было. Совсем недавно его передислоцировали на родину. И как это обычно бывает в армии — никто не знал точно куда. Военная тайна. Сташек был очень огорчен. Он рассчитывал, правда, еще на то, что Ваня, зная его адрес, номер полевой почты, напишет сам. В больших красных корпусах размещался теперь польский военный госпиталь, а поскольку другого в округе не было, то принимали всех больных. Сташек, сжав в руке фуражку, слонялся по госпитальным коридорам, заглядывал в палаты, надеясь встретить Эву или Клару. Узнает ли его Клара? И какая будет ее реакция? Не напомнит ли он ей Зеленое и пережитые там тяжелые минуты? У Сташека перед глазами стоял образ Клары: ее тонкое лицо, испуганные глаза, седые волосы, красивая, стройная фигурка. Он относился с большой симпатией к этой девушке, его беспокоила ее судьба. Не мог примириться с тем, что она отгородилась от мира, ушла в себя. Она словно призрак, потерявшая интерес ко всему, бродила по берегу моря и аллеям парка.
— Пан сержант!
Сташек обернулся. Перед ним стояла Клара. Прекрасная, будто сошедшая с картинки. Седые волосы собраны с большой пучок, на них наброшена белая газовая косынка. Изумленные глаза. Мягкая улыбка.
— Клара! Здравствуйте. А я как раз ищу вас и Эву.
— Эва спит после ночного дежурства. Вот обрадуется! Моя смена сейчас кончается, давайте пойдем вместе к Эве.
— Я не помешаю?
— Да что вы! А я, я хочу сердечно поблагодарить вас за то, что вы сделали для меня. Эва мне все рассказала.
Они шли по улицам городка. Девушки жили недалеко, за госпиталем. На приморском бульваре, где лишь в нескольких местах были еще видны следы бомбежек, они присели в тени каштана. Клара рассказывала о себе:
— …со Старувки[12] до центра города мы пробирались каналами. Если бы еще одни, но ведь с нами были раненые. Некоторых из них приходилось тащить на себе. Немцы бросали в люки дымовые шашки, гранаты. Это был настоящий ад. Но мы все-таки прошли. Центр города еще удерживали наши. Раненых мы разместили в жилом доме с внутренним двориком, напоминавшим колодец. Но это были последние часы восстания. В дом ворвались немцы, начали расстреливать раненых, жгли из огнемета. За мной помчался какой-то пьяный эсэсовец. Может, потому, что он был пьяный, мне удалось скрыться. Я спряталась в развалинах, а ночью добралась до своих. Когда восстание было подавлено, я затерялась в толпе гражданских лиц, которых гнали из пылающей Варшавы. Согнали всех вместе в лагерь в Прушкове. Оттуда отбирали молодых женщин и девушек на работу в Германию. Так я попала в Зеленое, к баронессе фон Клейст…
— Клара…
— Знаю, вы не хотите, чтобы я возвращалась к этим кошмарным воспоминаниям. Я вам за это благодарна. Но вы не бойтесь. Вот если бы я снова очутилась в Зеленом или вдруг встретила эту страшную бабу… Бр-р!
— Не надо, Клара.
— Ей все хотелось сделать меня своей наложницей. Меня били, запирали в темный, затхлый подвал, где полно было крыс… В один из дней я вдруг перестала существовать. Потеряла память. Только здесь, в госпитале, я поняла, что война закончилась, что снова есть Польша. Врачи, русские девушки, санитарки, а особенно медсестра Лена Рубцова, очень заботились обо мне. Мы все изревелись, когда они уезжали. Обещали написать.
— Может, у вас есть их адрес? Вы ведь знаете, что я встретил здесь своего друга…
— Знаю! Того молодого, без ног. Воронина. Его отправили отсюда раньше. Он даже немного говорил по-польски. Рассказывал о вас, когда мы приходили с Эвой проведать Дубецкого. Какой мужественный парень. Боже мой, такой молодой — и без обеих ног. К сожалению, он так нам и не написал. Адрес, как вы понимаете, они не могли оставить, сами не знали, куда переводят госпиталь.
— Понимаю, конечно, понимаю. Очень хотелось бы мне найти Ваню. Я ведь даже не успел попрощаться с ним. Никак не мог раньше выбраться сюда. Как-то глупо получилось…
— Не расстраивайтесь, Сташек, вы обязательно его отыщете. — Нежная, теплая девичья ладонь легла на его руку. Вдруг Клара оживилась, хлопнула в ладоши. — О, я не сказала вам самого главного. Моя мама нашлась! А я уже потеряла всякую надежду. Папа погиб в первые дни восстания. Он был врачом в отряде повстанцев, оборонявшихся на Воле. Мама сначала была со мной, на Старувке. Была ранена осколком бомбы. Ее вывезли куда-то в Мокотов. И след ее затерялся. Дом, в котором мы жили, разрушен, как и вся улица. Когда я вновь стала собой, то вспомнила о тете, которая жила под Варшавой, в Веселой. Написала ей. Хотя ни на что не надеялась. Несколько дней назад получаю письмо. Распечатываю! Думала, что снова сойду с ума, но теперь уже от радости. Это было письмо от моей мамы! Она живет у тети. Умоляет, чтобы я как можно скорее возвращалась.
— Почему же вы не едете?
— Прямо сегодня же, на крыльях полетела бы к маме, в Варшаву. Но должна еще немного побыть здесь. Это ведь госпиталь. Столько больных нуждается в помощи, а людей не хватает. Мне помогли добрые люди, так как же я сейчас могу уехать? А вы когда возвращаетесь домой?
— Домой? Надо этот дом иметь…
Дом. Мать. Отец. Эти слова, независимо от того, кем и при каких обстоятельствах произносились, всегда болезненно воспринимались Сташеком. Матери у него не было. До сих пор он ничего не знал об отце. А дом? Где, собственно, теперь после войны, его дом? На Подолию он не вернется. В Калиновой, где он родился и где жил его дедушка, не за что зацепиться: ни собственного угла, ни клочка земли. А может, останется здесь, в Поморье? Этого он еще не решил. Ждал отца, может, вместе определят дальнейшую судьбу. А пока дома нет. Просто нет — и все тут. Но ему всегда становилось как-то не по себе, когда на такой обычный, самый нормальный для любого человека вопрос: «Где твой дом?», он не знал как ответить…
Ванда тоже расспрашивала его о доме. Они сидели на дюнах и любовались зеленым, спокойным в тот день, залитым солнцем безбрежным морем. Пустой пляж. До самого горизонта мерно колыхающееся море. Слабый, едва ощутимый ветерок теребил распущенные, рассыпанные по плечам густые Вандины волосы.
— Красиво! — Сташек не мог удержаться от восторженных слов. — А знаешь, Ванда, ведь здесь я впервые в жизни увидел море.