Хату Гробельного найти было легко. Выкрашенная в голубой цвет, с соломенной крышей, она одиноко стояла у самого леса над скалистым карьером, откуда крестьяне вывозили камень и щебень. Когда он взбирался — сначала по оврагу с крутым глинистым склоном, а потом по тропинке, — она все время была перед ним, как на ладони. И он даже забеспокоился, потому что во дворе не было ни души. А ведь он специально выбрался в обеденное время, чтобы кого-нибудь застать. В поле, кроме того, как вывезти поздний покос и окучить картошку, делать было сейчас нечего. От быстрой ходьбы он взмок. Хотелось пить. Назойливые мухи и большие слепни немилосердно жалили. По всему было видно, что собиралась гроза. Вблизи хатка выглядела еще более убого. Стены вросли в землю, окошки маленькие — чтобы заглянуть в них, надо было нагнуться, двери вели и в избу, и в конюшню. Маленькая пристройка служила курятником и сараем для дров. Овин совсем развалился. Несколько кур копошились в навозной куче. У овина белый кролик с красными, как бусинки, глазами, замер, стрижет ушами и смотрит на Сташека. Как и перепуганная, облезлая псина — рычит, но не отваживается вылезти из конуры. Сруб колодца зарос зеленым мхом, колодезный журавль с деревянным, шарообразным отвесом, погнутое, прохудившееся ведро. Он опустил его в колодец, достал воды, поставил ведро на сруб, чтобы не очень забрызгаться, сдвинул конфедератку козырьком назад и жадно прильнул к ведру. Вода была вкусная. Но когда он пил, почувствовал, что кто-то за ним наблюдает. Не отрывая головы, бросил быстрый взгляд в сторону. Из-за угла овина на него смотрел мальчик лет девяти-десяти. Не меняя позы, чтобы не испугать, Сташек окликнул его:
— Мальчик, скажи своему папе, что пришли от Скочиляса и хотят с ним увидеться. Беги, а я здесь подожду.
Мальчик исчез, будто его ветром сдуло…
— Я видел, что кто-то поднимается к моей хате, но не разглядел — кто. И тут примчался перепуганный мальчонка и говорит, что пришел кто-то в военной форме, с автоматом. Ну, подумал я, пойду-ка на всякий случай в лес, земляники поем, а что?
Они сидели с Гробельным неподалеку от колодца в тени старой липы, на пне уже давно срубленного дерева, поскольку с него облезла вся кора. Гробельный такой же неприметный мужичок, как и его хата, невысокого роста, небритый. Он то и дело покашливал, время от времени сплевывал густую слюну, кожа на лице была землистого цвета. На босых ногах — стоптанные старые полуботинки. Заношенные брюки. Только шерстяная зеленая рубашка и короткая военная куртка выглядели добротно и даже опрятно.
— А ты похож на своего отца как две капли воды. Подумать только, как в жизни бывает, мы оба с Бронеком, то есть с отцом твоим, из Калиновой, так? А встретились только там, в Италии. Бронек прошел через Россию, Ливию, а я через Румынию, Францию, Тобрук. Я вернулся, сижу себе на солнышке, гляжу на Калиновую, на Струг, а он там, бедолага, лежит под скалами… В одном взводе мы с ним были, так? В пятой дивизии из Восточной Польши. А под Монте Кассино нас бросили в мае сорок четвертого. Вокруг одни скалы да горы. Вот видишь эту скалу, поставь таких, как она, пять или даже десять одна на другую, вот такие там были горы. Немец сидит себе на этих скалах, а мы в долине, как на сковородке. Ну и надо лезть на эти скалы, так? Ведь приказ есть приказ. Сам знаешь. Вооружены мы были ничего, даже отлично. Оружие в основном английское. И автоматы были, только немного другие, не такие, как твой. У «томпсона» нет круглого диска, так? Немец тоже, что ни говори, драться умел, так? А если уже окопался или сидел в бункере…
А твой отец всегда был веселым. Если иногда и грустил, то только когда тебя вспоминал. Перед этим боем будто предчувствовал свой конец. «Ну, Адам, если влезем на эти скалы, то и в Польшу вернемся, а если нет, конец нам». Так и сказал. Это было в ночь с 11 на 12 мая. Подняли нас в атаку. Мы и пошли. Вокруг такая тьма, что в двух шагах ничего не видно. Дыхания не хватает, чтобы забраться на скалы, а еще надо стрелять, отбиваться прикладом. И финку в ход пускать, так? А немец засел на горе, косит перекрестным огнем, гранатами забрасывает, минами накрывает. Не знаю и знать не хочу, как выглядит настоящий ад, но, пожалуй, мало чем отличается от того, что мы там, под этими скалами, увидели. А Бронек, отец твой, от пули погиб. Залегли мы на перевале — немец лупил так, что головы нельзя было поднять. А тут взводный Скрудлик, помню он был родом из Познаньского воеводства, весь дрожит, «томпсоном» размахивает. «Вперед, — кричит, — ребята, ведь лежа мы никогда до Польши не дойдем!» Вскочили мы тогда, так? Ну и Бронек упал. А был рядом со мной, почти как ты сейчас, с правой стороны. Не мучился. Пуля попала в лоб, как будто кто-то специально прицелился в него в этой темноте. Я склонился над ним, так? «Бронек, что с тобой?» Но он слова не успел вымолвить. Умер у меня на руках. И тут меня такая обида взяла, что трудно сказать. Рванулся вперед. Забрались мы на эти скалы. Но немец перешел в контратаку. Меня ранило в грудь. В бессознательном состоянии попал в плен. Немцы еще успели вывезти меня в Германию, в концлагерь. Рана зажила, но только сверху. А легкие по кусочкам выплевываю. Денег на докторов у меня нет. Люди советуют собачье сало пить. Но я ведь своего Бурка не съем, не живодер же я, так? Да и в лесу должен прятаться. Потому как, скажу тебе, дело обстоит так. Эти, из леса, говорят: «Ты, Гробельный, андерсовец, с запада вернулся, давай к нам, это как раз для тебя». Командует здесь ими поручик «Орлик». А когда приходят с милицейского участка из Тычина или из управления госбезопасности из Жешова, то начинают грозить пальцем и говорят: «Что ты, Гробельный, андерсовец и реакционер, мы хорошо знаем. И если будешь якшаться с теми, из леса, плохи твои дела, помни об этом», так? Меня уже пару раз на допрос водили и в подвале держали. А я на всех их, скажу тебе честно, как лучший товарищ твоего отца, и на этих из лесу, и на этих из управления, плевать хотел… Дали бы лучше человеку спокойно пожить, пока он все легкие не выплюнет, так?..
Наведавшись к Гробельному, Сташек больше не стал ходить в деревню. Не покидал деда, а дед — его. Все время вспоминали минувшие годы, отца, мать, дядю Стефана, бабку, которая умерла еще до войны, и которую Сташек, хотя он был тогда еще маленьким, хорошо помнил. Только о дяде Изидоре больше не говорили. Он ни разу не появился, а дед не знал, где он. Сташек нарубил деду дров. Перевез на тачке две последние копны сена с луга на Струге. Вместе они починили старый, дырявый забор, через который пролезала дедушкина птица, причиняя убыток соседям. И лишь с Марысей, дочерью соседа Дрозда, он виделся и говорил раза два. Ему было немного стыдно, потому что в первый раз, когда она вошла в избу, он совсем ее не узнал. Они как раз с дедом обедали. Дед решил потратиться, как следует угостить внука-солдата, и собственноручно зарубил петуха. С трудом ощипали его, но в конце концов как-то справились. Сидели и с аппетитом уплетали, пропустив по стопочке дедушкиного самогона и закусив солеными огурчиками, принесенными из погреба в скале. Тут дверь отворилась, и вошла девушка. В красном платьице в белый горошек, в белом платочке на голове. Черноволосая, темноглазая, румяная, с улыбкой на устах. Красивая, Сташек замер с петушиной шеей в руках. Кто же это может быть?
— Дедушка, мама прислала меня одолжить у вас ложку соли, а то у нас кончилась, и за ней надо бежать в магазин на ту сторону реки.
— Возьми, Марыся, возьми. Ты ведь знаешь, где солонка. — Дед улыбнулся и подмигнул Сташеку. — А со Сташеком не поздороваешься? Забыла, как вместе с ним в песке играли?
Девушка засмеялась.
— Что вы, дедушка! Я-то не забыла, а вот пан Сташек, наверное, меня уже не помнит.
— Да перестань, Марыся, какой я тебе пан. Это ты стала настоящая пани! Ей-богу, когда ты вошла сюда, я в первый момент в самом деле тебя не узнал…
Она пришла к нему, когда он собирал сено на берегу Струга. Нарядилась как на праздник, надела на стройные ножки сапожки и все повторяла, что спешит в монастырь на вечерню.
— Успеешь, посиди со мной немного.
— Ладно посижу, столько времени тебя не видела.
Они сидели на обрывистом берегу, под вербой. Внизу шумел Струг.
— А помнишь, как ты столкнула меня в воду?
— О боже, я так потом перепугалась, что ты утонешь. Такой крик подняла, что люди сбежались.
— Наглотался я тогда воды, как никогда в жизни.
— А помнишь, как ты гнался за мной с крапивой и хлестал по ногам…
Зардевшаяся Марыся подогнула под себя ноги, стыдливо одернула коротенькую юбчонку, чтобы прикрыть колени.
— Извини меня за крапиву. — Сташек взял ее руку и нежно погладил. Она хотела было вырваться, но раздумала. — Ты красивая, Марыся.
— Не говори так, не надо. — Она опустила сияющие глаза.
— Ты с кем-нибудь встречаешься?
— Да что ты! Мама бы мне такое устроила! И сейчас наверняка поглядывает в окно. А ты? И что вообще собираешься делать? Останешься в армии или в Калиновую к дедушке вернешься?
— Наверное, останусь на западных землях. Только необязательно в армии. Может, где-нибудь обоснуюсь. Людей туда все больше приезжает. Некоторые — целыми семьями.
— А у тебя кто-то есть?
— Недавно познакомился с одной девушкой. Она такая, что…
— Знаю… Я сразу поняла, что у тебя должна быть девушка. Как только увидела тебя. Красивая?
— Для меня она — самая красивая.
— Понятно. Ну я пойду…
— Марыся, не сердись. Ты даже не знаешь, как я к тебе хорошо отношусь.
— Я к тебе тоже, Сташек. А почему я должна сердиться? Приезжай как-нибудь еще раз к нам, в Калиновую.
— Марыся!
Он нежно притянул ее к себе и хотел поцеловать. Она закрыла глаза, приоткрыла губы, но в последний момент легонько оттолкнула его.
— Не надо… До свидания, Сташек.
— До свидания, Марыся…
Ночь. Последняя ночь отпуска. Они легли спать рано. Дед уже похрапывает на своей кровати под образами святых. Сташек ворочается на диване, никак не может уснуть. Столько воспоминаний связано с этим домом, столько мыслей о том, что было, что есть, что будет, вертится у него в голове. Луна заглядывает в окна, в избе св