— Давай, — повторила она.
Я медленно отжал сцепление, меня легко повлекло вперед, и все мое тело мгновенно налилось безмерной силой — такой, какой я никогда еще не ощущал.
— Прекрасно, — услышал я ее одобрение.
Я миновал мост, тоннель, прошел по эстакаде. Возбуждаясь все больше, я уже чувствовал жар, который не могли остудить встречные потоки холодного воздуха. Я не только сам мог лететь вперед с любой желаемой скоростью, но мог нести ту, что сидела за мной. Я сворачивал туда, куда мне случайно взбредало в голову, и вглядывался вперед, отыскивая и выбирая очередное направление, где можно было еще разогнаться. Каждый новый, неизвестный отрезок пути наполнял мое сердце неистовым весельем. Но гонка шла по нарастающей.
— Так? — спросил я.
— Да! — крикнула она в ответ.
Скорость уже была головокружительной, но я чувствовал, что еще сдерживаю себя, не решаясь всецело подчиниться внутреннему порыву, словно что-то ограничивало меня.
Я затормозил у длинного ряда серебристых телефонных будок, чтобы позвонить своей единственной подруге, почти жене. Я вбежал в одну из будок, но в первые секунды даже не мог вспомнить номер, который знал наизусть много лет. Наконец я услышал ее голос.
— Ты с ума сошел, — встревожилась она. — Опомнись! Мы уедем, и все будет хорошо.
По ее словам, я мог бы в крайнем случае насладиться своей любовью к быстрой езде вместе с ней, где-нибудь в спокойном и счастливом тридесятом царстве, а не со случайной девчонкой на родной, раздольной стороне-сторонке.
— Мне хорошо, — сказал я.
— Но ты сам себя не понимаешь, — возразила она. — Это кончится быстрее, чем ты думаешь. И плохо кончится.
— Отнюдь, — заявил я.
— Катастрофа, — молвила она.
Я выскочил из телефонной будки, задыхаясь, словно вынырнул из теплой, душной волны. Мне было так жарко, что я стянул с себя свитер, а девушка на мотоцикле провела ладонью по моему плечу, и я увидел, как на нем отчетливо проступила татуировка в виде орла, разрывающего жалящую его змею, в обрамлении терний, на горе.
Мы заключили друг друга в быстрое, веселое объятие, и я снова сел за руль. Я чувствовал себя так уверенно, словно во мне ожили навыки, привычки, способности какого-то другого человека, для которого это было так же естественно, как дышать. Девушка же привычно и удобно устроилась за моей спиной.
Теперь я мог ничем не ограничивать себя. Мотоцикл ревел под нами, набирая скорость, словно в восторге от своих освобожденных возможностей. Я вывел мотоцикл на широкую ночную автостраду с флюоресцирующей дорожной разметкой и внезапно загорающимися и гаснущими в темноте знаками и буквами, как будто сплетенными из прозрачных, наполненных живой светящейся жидкостью сосудов. Редкий встречный автотранспорт проносился мимо сгустками энергии и слепящего света.
Почти перестав ощущать скорость, словно перейдя некий порог чувствительности, я стал бросать мотоцикл от одного края трассы до другого, по всем полосам, и как-то незаметно мы включились и увлеклись записной хулиганской игрой и жестоким лихачеством. Едва завидев фары встречного автомобиля, мы немедленно выходили прямо ему навстречу, врубая непрерывно свою пронзительнейшую сирену и наслаждаясь, потешаясь над ответными нервными взвизгами, переходящими в истерические завывания срывающих голос клаксонов, и выдерживали до тех пор, пока обезумевший от напряжения и ужаса встречный не сбрасывал скорость и не прижимался покорно к обочине, проклиная нас и наше безобразное молодчество.
Как бы выражая свое одобрение и нетерпение принять в сумасшедшей гонке какое-то свое участие, девушка еще крепче прижалась ко мне и совершенно по-свойски взялась за пряжку моего ремня, не уступая мне в настойчивости и непреклонности — и даже превосходя.
Принудив отпрянуть к обочине еще несколько робких легковушек, которые уже почти не были способны, как я ни старался, отвлечь внимание моей спутницы, я наконец заприметил впереди достойного соперника — целых три пары сверкающих полуметровых фар плюс угрожающе раскинутые габаритные огни: многотонный грузовик-рефрижератор как будто бы полз с горы, но на самом деле летел, несся, словно тупая лавина, равнодушная ко всему, что только может встретиться на пути.
Я управлял мотоциклом, но девушка управляла мной. Пространство судорожно сокращалось, словно выдавливаемое поршнем гигантского шприца — в никуда. Мы были уверены в победе. На рубеже последних ста метров девушка торжествующе привстала и заставила меня выжать предел скорости. Упершись каблуками в рычаги, я рванул руками руль и оторвал переднее колесо от асфальта, вздыбив мотоцикл почти вертикально. Я уже мог разглядеть в кабине грузовика, на лобовом стекле которого в невероятно нарастающем давлении конденсировалась влага, упрямое и хмурое лицо водилы-профессионала, заросшее черной трехдневной щетиной.
И даже прежде, чем я успел подумать, что никому из нас уже не удастся свернуть и столкновение неизбежно, я увидел, что колесо мотоцикла стало мягко и беззвучно погружаться в массивный бампер грузовика, словно во что-то совершенно бесплотное, наподобие призрака или миража. Через мгновение мы вместе с мотоциклом оказались в кабине грузовика, безболезненно проникая сквозь все преграды, не причиняя ничему и никому ни малейшего ущерба. Даже пепел сигареты, которую водитель держал на отлете между пальцами, не осыпался, а ароматный дымок продолжал виться тонкой струйкой, нимало не возмущенный. Затем мы прошли сквозь внутренности контейнеров, загруженных тоннами шоколада, сгущенки и арахиса, и выскочили с другой стороны абсолютно невредимыми.
Вместе с удивлением нахлынуло ощущение небывалой, радостной свободы. Взлетая по шоссе на гору, мы нагнали усталую танковую колонну, возвращавшуюся к месту постоянной дислокации, и я направил мотоцикл прямо сквозь баки с горючим и броню, нанизывая одну за другой лязгающие коробки на воображаемую нить, успевая всмотреться в скрючившихся в стальных норах людей в черных шлемах, с больными, воспаленными глазами, мучительно ворочающихся, чтобы хоть как-то размять затекшие в тесноте члены. В головном танке, в башне, спал один, с тупо мотающейся головой, не реагируя на сверлящие звуки рации, надрывающейся над ухом. Последняя грусть исчезла.
С пологой, продленной горы, миновав несколько празднично освещенных арок, мы летели уже по совсем пустому шоссе. Внизу, под горой раскинулась просторная дубовая роща. Вдоволь насладившийся быстрой ездой, я начал сбавлять скорость и вел мотоцикл между прохладными, темными деревьями и совсем на малом ходу выдвинулся к берегу поблескивающего зеркального водоема, пока не приблизился к стаду великанских улиток, пасущихся на мокром лугу. Я заметил, что одна из раковин-спиралей, размером с целый цирк, пуста и в нее ведет ровная, узкая дорожка, и я с любопытством зарулил внутрь этой изящной винтовой панцирной скорлупы, которая виток за витком закручивалась все уютнее, и в полной темноте, в которой лишь на мгновение вспыхивали микроскопические фиолетовые искорки-блестки, мы стали приближаться к какому-то всеобщему центру, и мне нисколько не хотелось, чтобы об этом центре мог узнать еще кто-то, кроме нас двоих. И когда я оказался в самом центре, то уже знал наверняка, что совершенно невозможно, чтобы кто-то посторонний узнал о нем, даже если бы я и захотел обо всем рассказать.
ПОРА УСЛАД
Посреди безвидной, запутанной местности, утешавшей полуночного путника слабыми запахами распаханных лугов и влажными травянистыми дымами, упругая дорожка не затерялась и вывела точно. И вот в необычайно поздней и непроглядно черной тишайшей природной ночи вдруг открылось что-то вроде приятно светящегося входа и, приближаясь, голубело и расширялось.
Подойдя вплотную, я вошел.
Я оказался в зале ожидания маленького провинциального вокзала, где под сводчатым, голубым, чисто оштукатуренным потолком ярко горел светильник-звезда, набранный из тонких трубок дневного света, а за распахнутыми узкими окнами стояли черные акации с перепончатыми кронами, обрызганными жемчужистым ночным туманом.
Все здесь было тихо и сонно. Ряды гладких скамеек из красного пластика были тесно заполнены дремлющими пассажирами; информационные репродукторы молчали, а темные перроны, просматривающиеся за неподвижными створками тяжелых стеклянных дверей, были все до единого пусты, и никаких поездов будто бы и не предвиделось.
Изрядно утомленный, я пробрался на свободное место и прильнул к скамье, покорно повторяя плавные изгибы ее спинки и сиденья. Но под спудом усталости еще тихо тлел какой-то хмель или память выносила на поверхность что-то тягучее и вселенское, словно в магии гашиша, и с теми же неутихающими, вечными песнями о пасущихся сернах, медовых сотах, спелой пшенице и виноградниках.
Я приподнял голову и увидел, что прямо из черного, посеченного радужными прожилками зеркала выглянуло мое странное отражение, как будто напоминая с гримаской сарказма: не мои ли глаза говорят лишь о том, что не ведают ничего лучшего на земле, как спать с женщиной, и не мне ли, не мне ль столь многие из женщин способны с весельем ответить взаимностью… Я прикрыл глаза, чувствуя, как с нарастающей сонливостью границы моей внешней оболочки будто бы начинают быстро раздвигаться, словно в раздувающемся шаре, но по мере этого расширения та область — чуть выше переносицы, где сосредоточено самоощущение моего Я, уменьшается и проваливается в это расширяющееся пространство, как сверкающая, брошенная в воду монета быстро и легко уходит в глубину.
«Столько-то цариц, столько-то наложниц и девушек без числа, но не они, не одна из них, но единственная она, моя голубка, запечатанный источник…»
Почудилось, что все мы поем это вслух, и, встрепенувшись, я подтянулся на сиденье. Но, оглянувшись, только сдержанно усмехнулся: не было у них ртов, чтобы петь, и не было даже ушей, чтобы пение слышать. Что же было? Нечто язычески выразительное — простое и продолговатое, словно надолбы. Отправление поезда неопределенно з