тенок и блондинок, истомившихся, по его мнению, в очереди, и до него вдруг дошло, что именно происходит на той стороне реки. Он швырнул сигарету в окно, крутанулся на месте и выскочил в прихожую, на бегу выдергивая из ножен на поясе нож, грохнулся на колени и закатал половик в трубу. Он всадил нож в щель в полу, нажал, подцепил четыре сбитые вместе половицы, откинул их в сторону и сунул руку под пол. Он знал, что этот день придет. И был к нему готов. Сейчас важно было не сомневаться, и он не колебался ни секунды. Из ниши под полом он извлек детонатор, проверил, на месте ли провода и не окислились ли, зажал его между колен, крепко сжал рукоятку, один раз глубоко вдохнул, и выжал ее вниз. Дом качнуло, зазвенели стекла, Франц выдохнул спрятал детонатор обратно под пол, положил половицы на место и забил их кулаком, раскатал половик, и все стало выглядеть, как пять минут назад. Франц вскочил и кинулся к окну. Мост разлетелся на куски, и в наступившей после взрыва тишине какие-то деревяшки все еще падали вниз бесшумно, как в немом кино, и какие-то ударялись о прибрежные камни до странности беззвучно, а другие свалились в воду, и их понесло потоком, и все это как будто бы происходило за стеклом, хотя Франц смотрел в открытое окно.
На той стороне взорванного моста носом в снег поодаль от того места, где Франц видел его в последний раз, лежал патруль. Мотоцикл опоздал, и теперь он сбавил скорость и с большим нежеланием подкатил к телу на снегу и остановился. Мотоциклист снял каску и зажал ее под мышкой, как будто прибыл на похороны, и так прошел последние метры до патруля и встал с ним рядом, склонив голову. Порыв ветра всколыхнул его волосы. Совсем мальчишка еще. Он опустился на колени рядом со своим, возможно, лучшим другом, и в этот миг патруль поднялся на четвереньки и оказался жив. Он покачался, стоя на карачках, его вырвало, потом он, опираясь на автомат как на палку, поднялся совсем на ноги, и мотоциклист тоже встал, нагнулся к нему и что-то сказал, но патруль помотал головой и показал на уши. Его оглоушило. Они вдвоем обернулись и посмотрели на мост, которого больше не было, а потом разом кинулись к мотоциклу, и патруль влез в коляску, а второй сел за руль и дал газ, и они помчались прочь. Не к тому хутору, где был расквартирован остальной пост, а обратно, вниз по той дороге, по которой он только что приехал, и он выжимал из мотоцикла все, что только осмеливался. С пассажиром машина шла тяжелее, но вот она разогрелась, скорость возросла, и мимо хутора Баркалда они пролетели со свистом. Сразу за хутором они свернули с дороги, и оба всем телом откинулись вбок, как на паруснике, чтобы не опрокинуться в повороте, коляска на миг приподнялась, и они запрыгали по снежному полю к ограде и калитке, они не стали терять время, а въехали в нее, не открывая, с таким грохотом, что со всех сторон им на каски посыпались щепки, они едва вписались в проем. И дальше вниз, вниз вдоль колючей проволоки, только жерди замелькали, мотоцикл подскакивал на кочках, его мотало из стороны в сторону весь спуск к реке, которым обычно ходил мой отец, неся прихваченную в магазине «почту», а четыре года спустя — я сам вместе с другом моим Юном, который в один день взял и исчез из моей жизни, и все потому, что один его брат застрелил другого брата из ружья, которое он, Юн, забыл разрядить. Все случилось в разгар лета, он был сторожем братьям своим, и в секунду все и навсегда рухнуло и изменилось.
На другой стороне реки мама Юна как раз уткнула лодку в берег рядом с отцовой, выпрыгнула и потащила ее повыше на берег, без этого ее снесло бы потоком вниз или на другую сторону, что было уж вовсе ни к чему, но человек в костюме нетерпеливо вскочил и, не подумав, стал выпрыгивать, пока она еще тащила. Вышло плохо. Она дернула трос, и мужчина упал головой о скамейку, потому что он не выставил в падении руки, а продолжал сжимать рюкзак. Она готова была разрыдаться.
— Черт возьми, можешь ты хоть что-нибудь сделать по-людски! — орала мама Юна, вряд ли до этого хоть раз в жизни говорившая бранное слово, она знала, что кричать нельзя, но ничего не могла с собой поделать, наконец она схватила его за полу пиджака и выволокла из лодки как пустой мешок. Выпрямившись, она увидела и услышала на той стороне, прямо напротив, мотоцикл, и отец мой тоже услышал его и выскочил из сарая рядом с избушкой, потому что он сразу понял, что дело швах. Внизу дорожки он увидел маму Юна в шапке и варежках и незнакомого мужчину в костюме на четвереньках рядом с лодкой, а на той стороне мотоцикл, который остановился прямо у последнего осыпавшегося камнями и щебнем спуска к воде.
— Вставай! — кричала мама Юна в ухо незнакомцу, и он старался как мог, а мама тянула его за пиджак, а мальчик в немецкой форме кричал: «Halt!», и неужели он правда добавил просительно «ну пожалуйста»? Франц говорит — да, он сам слышал, как солдатик молоденький кричал «bitte, bitte». Во всяком случае, он и бежавший следом патрульный остановились, зайдя в воду. Было слишком холодно, слишком глубоко, если они бросятся вплавь, то на какое-то время станут беспомощными мишенями, и все равно выплывут на тот берег гораздо ниже по течению, не такому стремительному в это время года, но все же очень сильному. У них за спиной стрекотал мотоцикл и пыхтел как запыхавшийся зверь, и они сорвали с плеч автоматы, а отец крикнул:
— Беги!!!!!!! — и побежал сам, вниз к реке, петляя как заяц между широкими стволами деревьев, которые никто в тот год не рубил и не сплавлял, и тут солдаты на той стороне открыли огонь. Сперва предупредительный выстрел поверх голов этих двоих, что так медленно карабкались прочь от лодки. Они услышали, как пули ударяют в стволы, выбивая щепки, с особенным звуком, который она никогда не забудет, рассказывала мама Юна потом. Ничто никогда не пугало ее так, как этот звук, этот стон елок, но тут немцы взялись палить всерьез и первым же выстрелом достали человека с рюкзаком. Черный костюм на белом снегу был отличной мишенью. Он выронил рюкзак, упал ничком в снег и сказал так тихо, что мама Юна едва расслышала:
— Э-э-эх. Так я и знал.
И заскользил вниз по взгорку к лодке, мимо нависшей над водой кривой сосной, и остановился, только когда один ботинок съехал в воду. Они попали в него еще раз, и больше он ничего не говорил.
Мой отец уже был за сосной прямо напротив матери Юна.
— Бери рюкзак и беги сюда! — крикнул он. И она схватила синей варежкой серый рюкзак, пригнулась и кинулась на голос, и то ли потому, что раньше они никого не убивали, или потому, что она женщина, но два солдатика сбавили огонь. Теперь они стреляли, в основном чтобы попугать, и мама Юна спокойно добежала до отца и дальше вместе с ним в избушку. Здесь они схватили припрятанные отцом документы и еще кое-что важное. В окно они видели, как через луг на той стороне летят две машины, из них выпрыгивают солдаты и бегут к реке. Отец туго затянул рюкзак и обвязал его белой простыней. Потом они вылезли в окно с задней стороны и в белом нижнем белье моего отца, натянутом поверх всего, практически рука в руке сбежали в Швецию.
Солнце уплыло дальше, в синей кухне стало не так светло, и кофе в моей чашке остыл.
— Почему ты рассказываешь мне все это, когда отец и словом не обмолвился? — спросил я.
— Потому что он попросил меня рассказать тебе. Когда представится случай. Вот и представился.
12
Пока мы с Ларсом возились с березой, незаметно похолодало, солнце спряталось, задул ветер. Плотные серые облака затягивают небо ватным одеялом, синяя полоска отъезжает все дальше к утесу на востоке и наконец пропадает. У нас перекур, мы распрямляем затекшие спины и старательно делаем вид, что нам не больно. Это не так легко, мне приходится с силой нажимать рукой на поясницу, чтобы более-менее распрямиться, на некоторое время мы с Ларсом отворачиваемся друг от дружки и смотрим каждый в свою сторону леса. Потом он скручивает папироску, прислоняется к двери сарая и неторопливо закуривает. Мне вспоминается, какое это наслаждение — после тяжелой физической работы покурить с тем или с теми, с кем вместе трудились, и впервые за много лет я чувствую, что мне этого не хватает. Я перевожу взгляд на гору чурбаков, наваленную в том месте, где вот только лежала береза. Ларс глядит туда же.
— Неплохо, — говорит он спокойно и улыбается. — Половину сделали.
Даже Лира с Покером утомились. Они лежат рядышком на крыльце и тяжело дышат. Пилы выключены. Тишина. И вдруг — снег. Время час дня. Я гляжу в небо.
— Черт, — говорю я громко.
Ларс вслед за мной поднимает взгляд.
— Не ляжет, — говорит он. — Слишком рано, земля еще не остыла.
— Наверняка нет, — говорю я, — но все равно как-то тревожно. Сам не знаю отчего.
— Боишься, тебя снегом от мира отрежет?
— Да, — говорю я и чувствую, что краснею. — И это тоже.
— Тогда тебе надо найти кого-то, кто будет вместо тебя чистить двор и дорогу. У меня уговор с Ослиеном, у которого хутор выше по дороге. Он готов чистить в любое время. Выручает меня уже несколько лет. И ему это недолго, только что из дому выехать. Всего делов — потрюхать со скребком вниз по дороге и вернуться назад. Четверть часа от силы.
— У-у, — отвечаю я, прокашливаюсь и продолжаю: — Я звонил ему вчера, из будки у магазина. Он сказал: хорошо, семьдесят пять крон за раз. Ты ему столько же платишь?
— Да, — говорит Ларс. — Ну вот, за это можешь не бояться. Эта зима устроится. Ну, — продолжает он почти зловеще, запрокидывает голову и смотрит на небо, — извольте, сыпьте что у вас там. — И улыбается плотоядно. — Продолжим?
Я чувствую, как заражаюсь его настроем, мне хочется разделаться с березой. Но меня удивляет и пугает эта внезапная зависимость, что мне требуется участие другого человека, чтобы взяться за такую простую неотложную работу. Времени у меня навалом. Но что-то во мне меняется, я сам меняюсь, из человека, которого я знал до донца и мог слепо на него полагаться, которого дорожившие мной звали мальчиком в золотых штанах, потому что стоило мне сунуть руку в карман, как появлялись россыпи блестящих золотых монет, я превращаюсь в кого-то другого, кого я значительно хуже знаю и, например, не имею представления о том, что звенит у него в кармане. И теперь мне интересно, как долго уже тянется этот процесс превращения. Три года, возможно.