Закончилось все, когда Митя непроизвольно поправил кобуру — подполковник сперва побелел, потом налился дурной кровью и только собрался заорать, как на сцене появилось новое действующее лицо:
— Митя! Дмитрий Михайлович! Прапорщик Скамов!
В дверях стоял генерал-майор Болдырев.
— Я здесь по квартирмейстерской части, — рассказывал он после нагоняя подполковнику, — а Егор севернее, батальоном командует, строевой ценз зарабатывает. Ну и ордена, как водится. Ты сам-то как?
— Да как все, Лавр Максимович. Первый порыв прошел, рутина, труды и лишения. И у всех одна надежда — вот разобьем немца и тогда!
— Да, заметно. Все утомлены, а смену частей для отдыха до сих пор толком не наладили. Да, кстати, ты же автомобиль водить умеешь?
— Конечно, АМО, и легковую, и грузовик.
— Тогда, если тебе интересно, сходи в строевой отдел, там записывают желающих в автобронеотряд. Все повеселей, чем в окопах сидеть. И вот еще что, болгарский орден лучше не носи.
— Почему?
— Болгария вчера вступила в войну на стороне центральных держав.
Вот и весь разговор, встретились на бегу, попрощались и снова за дела. Записался кандидатом в автоотряд и вперед, на явку.
Аптека “На Краковской” стояла, как и полагалось, на Краковской и остро пахла лекарствами. Митя улыбнулся, увидев среди рекламных плакатов “Алка-Зельцер — патентованное средство от похмелья!”
— Что будет угодно пану офицеру? — в точности подходивший под описание аптекарь вежливо наклонил голову.
— У вас продается австрийский шкаф? — сразу бухнул Митя, а в голове мельком пронеслось “Господи, кто только придумывает такие дурацкие пароли?”
— Шкаф продан, — с достоинством сообщил фармацевт, — остались только железная кровать и тумбочка.
Отзыв сошелся, четырехзначные цифры у обоих дали нужную сумму, и Митю нагрузили несколькими тючками газет. Разных, снаружи совсем благонамеренных, внутрь засунули нежелательную в окопах “Правду” и запрещенные к печати речи думцев, а еще глубже откровенную нелегальщину, только для своих.
На почте поверх газет накидали посылок, все больше с теплыми вещами, сани со всем богатством увязали, подоткнули и тронулись обратно в полк, под мысли о сволочном интендантстве.
Ну как так, морозы начались еще в ноябре, а солдаты в шинелях и все. Ни рукавиц, ни теплых поддевок, ни даже байковых портянок, тюки с которыми Митя видел на складе. Неужели никто не догадался, что после осени непременно наступит зима? Свинство, настоящее свинство. В передовых линиях мучение — окопы мелкие, двигаться для сугреву нельзя, подстрелят. А спать на холоде даже с ужасной усталости невозможно, разве что забыться на минуту-другую. Офицеры, кто поразумнее, сквозь пальцы смотрели на многочисленные нарушения формы одежды и появление на солдатах валенок, меховых жилетов, вязаных варежек и шарфов. Но все равно, бедолаги, не имевшие таких вещей, то и дело попадали в лазареты с обморожениями.
В полку Митя вызвал еще двоих унтеров, передал им предназначенное для саперов и не предназначенное для офицеров. Унтера в команде подобрались призванные из артелей, их передали Мите на связь при первом же контакте полгода назад. Один эсдек, второй состоял в партии социалистов-революционеров, а третий, так сказать, сочувствующий, и уже сегодня “Правда” и листовки разойдутся по ротам, будут зачитаны до дыр, а потом скурены, для конспирации.
Офицеры тоже порадовались газетам и речам, и с радостным гулом кинулись обсуждать последние новости.
— Болгария, господа! Как там ваш орден, Дмитрий Михайлович? А, ловко, ловко, вовремя сообразили!
— Прислали три бутылки коньяка, шустовского. Прошу ко мне на партию в железку.
— Брата убили. В деле под Коломыей.
— Бросьте, капитан, все там будем.
— Нет, сегодня я пас.
— Большие потери у австрийцев! Если так дальше пойдет, весну встретим в Будапеште!
— Если не перемерзнем до того времени.
— Ну, к чему этот пессимизм! Пойдемте лучше, покажу, что добыл на последней вылазке.
Митя ушел к себе, дежурно удивляясь, что никто из офицеров не выписал книг, не сел изучать местность. Все либо либо резались в карты, либо пили.
Осенью в одном из захваченных городков нашелся богатый винный подвал с уймой наливок и ликеров, так три или четыре дня подряд все офицеры пьянствовали. Хорошо хоть полк оставили в резерве, а то бы навоевали…
Но что выпивка, когда поручики, капитаны и полковники хвастались откровенным мародерством.
Первенство держали, безусловно, казаки. Митю просто поражала их страсть к разгрому — при наступлении на австрийцев полк несколько раз следовал за казачьими частями, и в каждом городке или усадьбе видел одно и то же: выломанные двери, разбитые стекла и зеркала, пропоротые пиками и шашками диваны и кресла. Зачем? И как в этих людях совмещается храбрость, воинская сноровка и бессмысленная порча всего, что нельзя унести с собою?
Впрочем, присвоить чужое горазды были все, без исключений, разве что именовали грабеж более приличным словом “очистка”. Некоторые солдаты, не имея возможности отослать нахапанное, месяцами таскали в вещмешках портьеры или подсвечники.
А офицеры, кто мог — отправляли в тыл повозку за повозкой, порой и сами уезжали сопровождать “ценный груз” и всеми силами старались зацепиться там, в тылу, на любой, самой завалящей должности, лишь бы подальше от фронта.
— Дмитрий Михайлович, вашбродь, самовар поставить? — радостно оскалился Митин денщик Ануфрий.
— Чего так весел?
— Письмо из дома, брат в плен попал.
— Чего же хорошего?
— Да как же не хорошо: мы тут под пулями-снарядами мерзнем, а он до конца войны целым будет!
Да, солдаты хотят в плен, офицеры в тыл… Как говаривал отец, “С таким настроением мы слоника не продадим”. И Митя снова задумался о том, почему все так плохо организовано. Чем больше он воевал, тем больше удивлялся. Первые, суматошные бои до установления сплошной линии фронта еще как-то объяснялись неопытностью или растерянностью, но бестолковщина продолжалась и через год после начала войны.
Среди офицеров попадались разные, и опытные, и трусливые, и распорядительные, и ленивые, и вообще никакие, но начисто отсутствовали отбор и осмысление. Неделю тому назад один из батальонов полка ночью атаковал австрийские позиции, атака захлебнулась в каких-то пятидесяти метрах от цели. Просто потому, что поздно вступила артиллерия и не поддержали соседи. Но австрийцев потрепали и командир батальона предлагал повторно атаковать сразу же, пока они ослаблены, часть укреплений разрушена и система обороны вскрыта.
Однако решили иначе. Ждали два дня, потом, поздно вечером, прислали новый приказ, один в один с первым. Офицеры равнодушно пожали плечами, отметили в своих записках направления и цели, а с утра подняли роты в атаку. Австрийцы же за это время еще глубже врылись в землю, изменили позиции пулеметов и легко отбились. Злой насмешкой судьбы стала смерть батальонного командира, предложившего верное решение — его убило осколком прямо на наблюдательном пункте.
Такое впечатление, что в штабе полка не читали рапорта о первой атаке и предложений об организации второй. Никто не озаботился установить причины провала и не подумал о том, как лучше решить задачу. Результат — только новые потери.
Митя вздохнул. Из дюжины новых прапорщиков, прибывших в полк за три месяца, в строю не осталось ни одного, десять убиты, двое ранены и отправлены в тыл. Да и толку от тех прапорщиков — курсы шесть месяцев, возраст юношеский, ни солдатам приказать, ни происходящее понять. Впрочем, Митя тоже прапорщик не кадровый, но хоть постарше да успел немножко набраться опыта.
А награждения? Летом поручик Морханов со своей ротой целый день отражал атаки австрияков, одну за одной. Рассказывал потом:
— Четыре раза подходили к нашим окопам! Вот глаза уже видны! Рота открыла прямо-таки ужасный огонь! солдаты выцеливали офицеров и фельдфебелей, на верный выстрел подпускали. Ох и накрошили мы их! Передние как подкошенные падали, а задние все так и перли, у меня волосы дыбом стояли от этого ужаса!
И пленных взял Морханов, и три роты противника извел, и быть бы ему георгиевским кавалером, но… Командир полка так составил реляцию, что Морханова в ней упомянул мельком, а представил все таким образом, будто полковник сам руководил отражением атак. Вот он и получил крестик.
С тем Митя и заснул.
А утром подскочил от грохота.
Пушки взревели ровно в шесть часов, да так, как никогда раньше. Смертельный вал прошел по всем позициям полка, казалось, что стреляют со всех сторон. Взрывы тяжелых снарядов рвали в клочья нятянутую Митиными саперами проволоку, перепахивали нейтральную полосу, разбивали передовые траншеи. Кто не выдержал и побежал — тех снаряды настигали на полпути ко второй линии окопов.
В этом грохоте почти не слышалось русской артиллерии — несколько выстрелов из тяжелых орудий, несколько шрапнельных залпов из трехдюймовок терялись на фоне неумолчного рева с австрийской стороны.
Митя с саперами, хоть к ним снаряды прилетали куда реже, растащили в сторону свое хозяйство и припасы, чтобы не накрыло одним взрывом и попрятались по щелям. Отрыли их давно и чуть ли не со скандалом, проклиная лишнюю работу и настойчивость его благородия прапорщика Скамова. А сегодня, слушая, как свистят над головой осколки, за него возносили благодарственные молитвы.
Обстрел затих, зато на позициях поднялась ружейная пальба. Митя двинулся в дом, занятый штабом полка, столкнулся с телефонистами, шедшими восстанавливать перебитый провод и услышал доклад посыльного от Морханова — рота отбила первую атаку, но при этом потратила половину патронов. Вскоре ожил зуммер телефона и голос Морханова, искаженный аппаратом, донес, что рота отражает вторую атаку и что патроны кончаются и просил срочно прислать повозку с огнеприпасами.
Не успели.
Роты отошли на вторую линию траншей, снова заговорили пушки, снова одна за одной покатились австрийские цепи под прикрытием пулеметов. Штабные нервничали и, бросая косые взгляды на командира полка, начали сквозь зубы поговаривать, что при таком обстреле не удержаться и надо отходить, не дожидаясь повторения атаки назавтра.