Хихикать я начал еще со въезда на территорию — почти все тутошние киношники четко делились на две группы по стилю одежды. “Работяги” носили обычные блузы, а вот “лица творческого труда” предпочитали бриджи, гетры и вязаные безрукавки. Но все в кепках, поголовно.
За одним лишь исключением — режиссер Юрий Желябужский носил берет. Нет — бэрэт! Назвать иначе это возвышенное сооружение, сильно страдавшее из-за отсутствия страусиного пера, было невозможно. Я, конечно, понимаю, что киношники по определению понторезы, вон, в позднем СССР без кожаного пиджака и очков-авиаторов в Дом Кино не суйся, но архетипичный образ “рэжиссера”, как его видели сейчас по всему миру, Юра довел до абсурда.
Брюки-бриджи — “шириной с Черное море”, гетры — невообразимой красно-черно-серой расцветки, трикотажный джемпер без рукавов — с узором “аргайл” из ромбов. И завершающая все это великолепие бабочка.
На мой ржач обернулись операторы-помощники-осветители, все как один, носившие кепку козырьком назад. Рэперы, мать вашу!
Глядя на меня, хихикать начали занятые в съемках звездочки кинофабрики “Русь”, а следом за ними заразительный хохот овладел всеми участниками процесса.
Отсмеявшись, я отозвал Юру в сторонку.
— Юра, я все понимаю, но надо меру знать. Очень прошу, замените ваш наряд, сейчас вы похожи на карикатуру из “Панча” или “Пака”.
— Но так одеваются режиссеры во всех цивилизованных странах!
— Пусть их. Надо самим задавать моду, а не обезьянничать. Вы лучше скажите, как наши девушки?
— Без изменений. Вера умеет только глаза вскидывать, зато делает это замечательно. Я снимаю ее с перебивками, длинные сцены не выдерживает. А вот Соня значительно лучше, гораздо более живая и естественная. Но публика идет на Веру, как ни странно.
Не столь давно в Московском автообществе меня представили известному любителю гонок Владимиру Холодному и его жене Вере. “Вера. Холодная.” — щелкнуло в мозгу и я уболтал Желябужского попробовать ее на съемках. А чуть позже Вера привела Софью Гославскую, свою знакомую по актерскому кружку и курсам Художественного театра.
Это доброе дело не осталось, разумеется, без наказания — по студии пошли шепотки, что я Вере протежирую. Я тогда только пожал плечами, но через месяц имел весьма неприятный разговор с женой. Не знаю, какая сволочь нашептала ей в уши, но предъяву мне сделали классическую.
— Ну и что ты скажешь в свое оправдание? — довольно холодно спросила Наташа.
Ну ок, раз у нас предскандал, придется идти поперек.
— Ничего не скажу.
— Почему же? — слегка повернула свою головку жена.
— Видишь ли, если ты мне не доверяешь, то оправдываться бесполезно. А если доверяешь — то незачем.
Вот с той поры, чтобы избегать лишних разговоров, я на студии и не бывал, занимался ее делами издалека. А дела там пошли неплохие, наши фильмы пользовались успехом. Их смотрели по два-три раза, вздрагивали, когда на экране появлялась голова крупным планом, смотревшее прямо в душу дуло пистолета или когда камера, вслед за героиней, летела вниз по водопаду. Сценарии мы старались делать по русской классике — “Метель”, “Левша”, но снимали и на злобу дня.
Несколько картин продали и в Америку, там предпочитали русскую экзотику, медведи-балалайки, ничего же не меняется, правда? Нашим агентом в Голливуде стал Макс Фактор, среди прочего он заключил эксклюзивное соглашение на прокат в России фильмов студии “Кейстоун”. А после того, как оттуда ушел их ведущий актер Чаплин — уже с самим Чарли.
С кинофабрики поехал обратно домой и сразу доложился жене, чтобы не создавать никаких двусмысленных ситуаций, но меня в ответ огорошили известием, что у нас нынче парадный ужин. Даша не столь давно нашла себе любовь всей жизни — прибывшего на лечение подпоручика — и сейчас, когда дело уверенно повернуло к свадьбе, собиралась представить его нашей большой семье.
Переваривал эту новость я в кабинете, где опять зарылся в бумаги Центросоюза и Жилищного общества и прочие письма-телеграммы. Беда с продовольствием нарастала, причем не из-за нехватки, а из-за кривой логистики и безалаберного хранения. То есть отобрать у артелей государство смогло, а дальше уперлось — вагоны заняты военными перевозками, склады заняты военными поставками. И если запросы армии худо-бедно удовлетворяли, то вот поток в города потребности не покрывал. Ненамного, но запасы истощались, и каждый день кому-то не хватало. И чем дальше — тем больше.
Забастовки тоже из одиночных событий становились ежедневными — везде росли цены на хлеб, яйца, молоко, мясо… Мы делали, что могли, устанавливая прямые связи артелей с профсоюзами (что помогало отбивать часть наездов “продотрядов”, особенно когда поставки шли напрямую на заводы, занятые оборонзаказом). И даже поделились с рабочими поселками семенами и живностью. От “подсобного хозяйства” во многих местах успели отвыкнуть, теперь вот пришлось восстанавливать навыки. Мы тоже засеяли половину сокольнического участка картошкой и прочим овощем, мало ли.
Подпоручик Семен Бородулин мне не глянулся.
Хотя внешне, по нынешним меркам — прямо-таки писаный красавец, хорошо сложенный шатен с карими глазами, женщины от таких без ума. Но вот все остальное…
Начать с того, что он вперся в гостинную при шашке, хотя офицеры обычно оставляли ее при входе вместе с фуражкой. Он тоже повесил портупею на вешалку, но только после того, как совершил пару кругов по комнате и убедился, что все присутствующие заметили “клюкву” на эфесе и анненский темляк. Поначалу я отнесся снисходительно — ну, “свежий кавалер”, обычное дело, кто из военных не тщеславен?
Потихоньку разговорились, парень оказался из самого натурального мещанства, сын владельца парикмахерской. Как есть Свирид Петрович Голохвастов, и даже манеры почти такие же. И нос он задирал преизрядно — как же, единственный офицер среди шпаков! А когда Терентий развеял это заблуждение, то Семен оглядел накрытый стол, пересчитал всех нас и сквозь сжатые зубы заявил, что офицеру нельзя сидеть вместе с нижним чином.
Жекулин и Ваня, муж Аглаи, переглянулись и лететь бы господину подпоручику из двери, открыв ее собственной башкой, но я успел распорядится:
— Ира, будь добра, переставь прибор на отдельный столик.
Пунцовая Даша, плюнув на хорошие манеры, зашептала на ухо Бородулину и он, покраснев как задница при запоре, свои возражения снял.
На этой веселой ноте и начался ужин.
Село нас за большой стол восемь человек — все три семейные пары, живущие в доме, да еще одна потенциальная. И четверо за малый, детский — Сонька, Машка, сын Ираиды и Терентия Виталий и сын Ивана и Аглаи, тоже Иван.
То, что мы ели все вместе, так сказать, хозяева и прислуга, хотя давно считали друг друга членами одной большой семьи, произвело на подпоручика тяжелое впечатление, усиленное водкой, и он пустился в разглагольствования о необходимости разграничения между “благородными” и “неблагородными”. Потомственная дворянка Наталья Семеновна Белевская (по мужу Скамова) смотрела на него со все возрастающим изумлением, но помалкивала.
Как, впрочем, и остальные, а Семен, время от времени подливая себе в рюмку, разливался соловьем и вскоре дошел до того, что солдат надо пороть, а революционеров — вешать.
Был никем, решил, что стал всем. И ладно бы образование получил, манер поднабрался — нет, уверен, что звездочек на погонах достаточно. Пару раз, когда он тянулся за солью через весь стол, Даша сжимала зубы и к концу вечера только воспитание удерживало ее, чтобы не расплакаться.
Смотрины, к счастью, завершились тихо — ихнее благородие принял лишку на грудь и заснул. Иван да Терентий отнесли его в Дашину квартирку, пока та рыдала на груди Наташи:
— Он хороший… Он просто контуженый…
Вот же подарочек. В чистом виде “Любовь зла, полюбишь и козла”.
— Даша, дорогая, ты же понимаешь, что он с нами жить не сможет? — гладила ее по голове жена. — И не в происхождении дело, лишь бы человек правильный.
Наташа увела Дарью, а вернувшийся Терентий со вздохом процитировал известный куплет:
Как служил я дворником,
Звали все Володею,
А теперь я прапорщик —
Ваше благородие!
Да, хлебнем мы горя с “володями”, именно они за Корниловым и пошли — глотки рвать за дворянские привилегии, мечту всей мещанской жизни.
Глава 23. Эпилог
Лето-осень 1916
Возможно, останься премьером Столыпин, он смог бы поправить ситуацию или хотя бы не утратить над ней контроля. Но его спихнули в начале лета, несмотря на все успехи. Хотя успехами это видел только я, по сравнению с событиями в моей истории, а вот современники наоборот, считали его действия провалами, вменяя в вину проблемы и с продовольствием, и с производством вооружений, и с транспортом.
И царь, сбежавший в минскую Ставку из неуютного Петрограда, где его мощно затенял Петр Аркадьевич, отправил Столыпина в опалу, если без экивоков. На его место назначили Трепова, хотя всю интригу затеял Штюрмер.
Сдается мне, там дело было не в одном Штюрмере. Против самодержавия начал играть “Прогрессивный блок” — невиданное ранее объединение центристов — кадетов и части консерваторов. Во всяком случае, пошла информация, что земские деятели скоординировались через масонские ложи и потихоньку саботировали меры по обеспечению продовольствием.
Пришлось заниматься саботажем и нам — спасали артели. Давление на них с приходом Трепова (сына того Трепова, в которого стреляла Засулич и брата пресловутого питерского губернатора) выросло, но в городах еды не прибавилось. Уже в начале лета в нескольких уездах крестьяне активно сопротивлялись изъятиям, и число таких случаев нарастало.
Местное начальство привычно вызвало войска, но по большей части обломалось. Среди солдат были и фронтовики, и до четверти артельных, они и так не горели желанием, да еще наша пропаганда… А уж когда правительство в целях увеличения мобресурса разрешило призывать административно-ссыльных…