ит меня с ним. Позже, уже в своей комнате, я пыталась решить, что из случившегося оказалось хуже всего. При критском дворе женщины завтракали вместе с мужчинами. Здесь явно заведено по-другому.
Я оказалась единственной женщиной в зале и чувствовала себя слабой и беззащитной. Но неожиданно Ипполит всколыхнул мою кровь, наполнил каждую клеточку тела энергией. Перед внутренним взором до сих пор стоит и терзает меня взгляд его ярко-синих глаз. Сказанные им слова крутятся в голове, не давая покоя разуму. Вечером я уснула с мыслями об Ипполите, и он приснился мне – не мужчина, кентавр, с торсом, переходящим в коня, которым он столь умело управлял.
– Он твой пасынок, – напомнила я себе, пробудившись. – Он сын Тесея, его радость и гордость.
Но я помнила, как он смотрел на меня, как бросал вызов своими лазурными глазами. Грозный и разгневанный, похожий на отца и отличный от него, истинный сын моря. Теперь он и мой сын, в то время как всего на пару лет младше меня.
Снизу раздались голоса переговаривающихся друг с другом женщин. Я выглянула в окно, но омытый лунным светом двор оказался пуст. Вернувшись в постель, я думала, что больше не услышу голосов, но шум не прекратился. Я сосредоточилась, попыталась вычленить из общей какофонии звуков хотя бы один голос и чем дольше прислушивалась, тем больше слов разбирала.
– В комнату Адраста одни не ходите. Только по двое. Всегда. Всегда только по двое.
– Дардан – извращенец и любит пускать в ход кулаки. Он побил меня за то, что я плохо застелила постель, но, клянусь, постель была идеальна. И с каждым ударом его глаза разгорались все больше.
– Мрит – тоже извращенец, но тебе больно не сделает. Наоборот, попросит побить его, словно он лошадь какая. Ему нравится притворяться, что ты властна над ним.
Услышав про последнего мужчину, я встрепенулась. Неужели есть и такие? Укутавшись в одеяло, я продолжала слушать наставления женщин друг другу. Некоторые плакали, не в силах говорить.
Я подтянула колени к подбородку и впервые после приезда в Афины вспомнила о трибутке, которой помогла вывести афинян из лабиринта. Так вот что она пыталась объяснить мне при нашем разговоре. Это удел обычных женщин, служанок. Они вынуждены убираться в комнатах мужчин и делать невообразимые вещи. Я сидела в кровати, слушая женщин, и только сейчас осознавала, что их участь гораздо хуже моей. К счастью, Тесей решил, что я его жена только на словах. Но зачем же он тогда привез меня сюда издалека, если не намеревался использовать так, как обычно это делают мужчины? Мне вспомнились крепкие мужчины в обеденном зале. Кто из них любит бить, а кто – быть побитым? И лучше ли оказаться со вторым? Пусть с кнутом ты останешься без синяков, но говорившая женщина права.
Ты все равно безвластна.
Я накрылась одеялом с головой, но отгородиться от голосов не удалось. Сведения эти, полезные им и помогавшие унять боль, ложились на мои плечи непосильным грузом, сминали меня. Я не вынесу столько чужой боли. Мне бы вынести свою.
Голоса звучали до самого рассвета, а потом потихоньку затихли. Почти проваливаясь в сон, я провела рукой по щеке и поняла, что мое лицо залито слезами. Говоривших я не знала, но они стали мне почти сестрами. Я разделила с ними их самые жуткие ночи и наутро проснулась намного мудрее.
Утром я поднялась и оделась. Служанка еще спала, и, предоставленная самой себе, я выскользнула из дворца и направилась к берегу моря. Мне хотелось выяснить, увижу ли я отсюда Крит – пусть даже крошечной точкой на горизонте. Нет, кругом одни только волны, с силой обрушивающиеся на берег.
– Эти воды вероломны. Надеюсь, ты не решила искупаться.
Вздрогнув, я повернулась и увидела за спиной не кого иного, как Ипполита. Уголок его губ изгибался в насмешливой улыбке. Свободно подпоясанная туника открывала взгляду мускулистый торс. Его кожа сияла золотом, словно он был сыном самого бога солнца. Столь явно обнаженное мужское тело я видела лишь на фресках. Вспомнился сон, где ровно в этом месте на торсе Ипполита его кожа переходила в шкуру коня, и я судорожно сглотнула. Я подумывала о том, чтобы искупаться и смыть морской водой с кожи грязь, но я ни за что не признаюсь в этом Ипполиту.
– Не вероломно ли называть их такими? Ведь ты потомок Посейдона? – спросила я, желая и ему мягко напомнить об обязанностях по отношению к богам, и свои мысли направить в более подобающее русло. Нельзя забывать о богах. Ипполит – мой пасынок, пусть это родство и кажется неподходящим и неподобающим, как мужская туника на хрупких женских плечах.
– Я говорил тебе, что поклоняюсь Артемиде. – Он высоко вскинул голову, его ноздри раздулись.
На секунду прикрыв глаза, я спокойно сказала:
– Я чту всех богов, особенно тех, от кого происхожу: бога солнца Гелиоса и…
– Мне плевать, от каких богов ты происходишь, – оборвал меня Ипполит и засмеялся над моим шокированным лицом.
– Если ты и дальше будешь пренебрегать богами, то они покарают тебя, – попыталась вразумить я его, не желая отступать так скоро.
– Ты и правда в это веришь? – спросил он, вращая что-то в руке. Приглядевшись, я поняла, что это кнут.
– Конечно, – твердо ответила я, не обращая внимания на вспыхнувший внизу живота огонь.
Однако Ипполит уже размашистым шагом шел прочь.
– Только одна богиня достойна поклонения и повиновения, и это Артемида, – бросил он через плечо. – Запомни мои слова: она защитит меня от всех остальных.
Меня бросило в дрожь от его непомерной гордыни, и в тот же самый миг на солнце набежало облако. Как будто мой дедушка Гелиос выразил Ипполиту свое несогласие.
Ночной хор
Мы все – женщины Афин, откуда бы ни происходили.
Послушайте нас. Просто послушайте.
Берегитесь! Вокруг мужчины, которые причиняют нам боль. Мы не хотим, чтобы вы тоже прошли через это.
Алкестид взял меня насильно, когда мне было пятнадцать.
Я гожусь ему в матери, но…
Никогда, никогда, никогда не оставайтесь наедине с Диоскором.
Почему меня никто не слышит? Я хочу быть услышанной. Хочу, чтобы мне поверили.
Меня заставили.
Я не хотела.
И со мной это было.
И со мной.
И со мной.
Со мной тоже.
Федра
И вот лунный цикл спустя от богов по-прежнему ни намека на возмездие Тесею. Я почти не вижу его. И на берег не хожу – не оттого, что избегаю встреч с Ипполитом, а потому что погода изменилась и мне приятнее оставаться в своих комнатах, есть приготовленную Кандакией еду, спать или мечтать о возмездии.
Лежа в постели или преклонив колени перед алтарем, я воображала, каким будет отмщение богов. Каким образом я узнаю, что оно грядет, чтобы стать его свидетельницей, так же как была свидетельницей самого преступления? И сыграю ли я хоть малейшую роль в небесной каре? Мне представлялась оставленная мной в коридоре скрученная веревка, о которую Тесей спотыкается и ломает себе шею. Или не убранный вовремя протухший кусок пищи, которым он подавится и умрет. Подобные мысли я всегда сопровождаю тихими словами: «По воле богов». Какую бы форму ни приняла месть богов, меня устроит любая.
Вдруг пришло осознание, что я должна рисовать. Нельзя и дальше продолжать жить так, чувствуя себя тут ненужной и лишней. Надо оставить свой след и показать, что я здесь своя. Я опустилась возле сундука и вытащила краски. Пальцы задели маленький лабрис, но я сделала вид, что не заметила этого. Стоило же рукам коснуться ярких красок, как меня затрясло, и я поспешно схватила кисть. Почему женщины хотят вышивать, когда могут предаваться такой отраде?
Я застыла у стены, одной рукой держа кисть, а другой задумчиво подперев подбородок. Наносить краски еще не время, сначала надо подготовить стену, предварительно ее побелив. Я медлила не потому, что боялась быть пойманной за этим занятием, – просто боялась сделать что-то не так. Здесь стены неровные, грубее, чем на Крите, не отделанные до конца. Я не понимала, как быть. Может, нужно…
«Хватит, – осадила я себя. – Мне нужно всего лишь нанести на стену побелку. Такое по силам даже чернорабочему». Я подняла кисть и неуверенно сделала первый мазок.
А потом не успела оглянуться, как, подобно ласкающей младенца матери, любовно оглаживала стену кистью с краской. Я наслаждалась ощущением кисти в пальцах и текстуры стены под ней, точно музыкант, извлекающий из инструмента звуки новой мелодии. Я подчиняла стену своей воле, собственному видению и чувствовала себя богом, сотворяющим мир. Простое белое покрытие, сквозь которое все еще просвечивала поверхность стены, для меня равнялось шедевру.
Вскоре я поняла, почему подобное занятие поручали чернорабочим: для него требовалась большая кисть. Моя тонкая кисточка, идеальная для изображения людей или критских быков, в этом деле не годилась. Мужчина с широкой кистью и крепкими руками покрыл бы мою стену побелкой раза в четыре быстрее. Но меня это не волновало. Я красила упорно, не обращая внимания на ноющее запястье, пока тонкие белые мазки, идущие от самого центра, не покрыли всю площадь стены. Низ я закрашивала сидя на корточках, а верх – стоя на кресле. От паров краски кружилась голова, и я заканчивала начатое, ухватившись рукой за спинку кресла, решительно настроенная одолеть эту стену.
Наконец вся стена была покрыта. Покачнувшись, я спустилась на пол и взглянула на дело своих рук. Стена была неровной. Краска легла пятнами, неоднородно. Отчетливо виднелись следы кисточки. Но это была моя стена. Я решила ее покрасить и справилась. И это совершенно точно победа.
Теперь осталось придумать, как эту стену украсить. Об этом я еще не успела поразмышлять. Я могла бы начать роспись с критского быка, на котором уже набила руку, но не могла представлять его, не вспоминая нанизанное на его рога худенькое тело – эта картина до сих пор стоит перед глазами. Нет, нужна свежая идея. Надо показать, что я приняла новый дом. На ум пришел символ Афин – мудрая старая сова, ассоциирующаяся с богиней Афиной, но я не видела ни одной вблизи, поэтому вряд ли смогу верно передать глаза. Отец Тесея Посейдон, с трезубцем в руках, – слишком банально.