– Что ты сказал им? – крикнула я ему в спину с последним проблеском надежды. – Они знают, за что его отсылают из Афин?
– Я сказал, что мальчик слишком чувствителен. Обожает своего коня и ни с кем больше не разговаривает. Ипполит в курсе, что должен показать себя там с лучшей стороны.
Насильника отправляют в племя ни о чем не подозревающих женщин. Да, это амазонки, но они будут не подготовлены. Они будут считать, что принимают у себя сына покойной царицы, робкого мальчика, любящего животных. Как скоро им откроется страшная правда и кому из девушек придется заплатить за то, чтобы эта правда открылась? Есть ли у амазонок, живущих вдали от мужчин, свой ночной хор?
– Подумай об опровержении, – резко сказал Тесей, прервав ход моих мыслей. – Я пойду найду сына.
Он ушел, и я осталась одна. Мне хотелось упасть на пол и разрыдаться, но такой «роскоши» я себе не позволила. Меня лихорадило от сказанного Тесеем. Такова, значит, воля богов? Чтобы Ипполит остался безнаказанным? Чтобы Тесей не страдал от утраты? Хуже того, чтобы Ипполита отправили в племя женщин, где он будет творить что ему вздумается?
Внутри разверзлась пустота. Я полагала, у богов другое на уме.
Я побрела в свои комнаты, пытаясь представить, как могут развернуться события дальше. Ипполит попытается принудить амазонку – и она пристрелит его? Такое наказание готовит для него Артемида? Он будет искать крова в пути и погибнет в доме от руки принявшего его хозяина? Подобные мысли больше не дарили мне утешения. От созревающего в голове неприятного осознания довольно сильно болело в животе и кололо в боку. Ощущение было столь явным, что я положила туда руку и встала как вкопанная, почувствовав под ладонью пяточку. О себе напомнил ребенок. Надежда матери. Я прижала ладонь к животу и поспешила к себе, не желая быть кем-то увиденной. Не желая делиться ни с кем этим драгоценным мгновением.
После, кажется, вечности блужданий по коридорам я вернулась в свои покои, толкнула дверь, жаждая поскорее войти, прилечь на постель и полюбоваться тем, как крошечная ножка танцует у меня внутри. Что-то было не так. И я замерла в нерешительности. На столе лежал небольшой кусок мяса. Подношение от служанок? Но тогда мясо приготовили бы. Этот же кусок был сырым, с него все еще капала на стол кровь. Нет, женщина бы такое не принесла. Ребенок замер внутри, убрав из-под ладони ножку. Я заставила себя шагнуть в комнату, пройти мимо огромного стола и отворить дверь в свою спальню.
На миг глаза увидели прыгунью через быков – ее поникшее тело на рогах быка, тонкую струйку крови. Затем зрение прояснилось, и я поняла, что на кровати скрючилась не она, а женщина постарше и покрупнее, с огрубевшими от работы руками. Ее кожа приняла голубоватый оттенок. В безмолвном крике распахнулся рот. Грудь разворочена – из нее вырезан кусок мяса, что лежит на столе.
Я не торопилась: зачем? Я медленно подошла и взяла в ладонь ее ледяную руку.
Кандакия не вернется домой.
– Справедливости нет, – сказала я вслух, не заботясь о том, услышит ли кто-нибудь меня. Вспомнилась молния – символ божества, который, как я думала, защитит меня с Кандакией. – Богов нет. – Я замолчала, потом повторила громче: – Богов нет!
Ничего не случилось.
«Сколько же времени потеряно», – подумала я.
Я ждала и ждала божественного возмездия, понимая, что Медея была права. Богов не существует. Если хочешь, чтобы что-то было сделано… Как там она сказала? «Потому что порой женщинам приходится брать дело в свои руки».
Пора мне самой начинать действовать. Мама сказала: «Они уже убили троих моих детей». Вспомнилась Ариадна, явившаяся мне на корабле, с отпечатками пальцев на шее. Вспомнились вытащенные из тела брата еще дымившиеся кишки и то, как даже критяне отвернулись, будто он туша животного, а не зарезанный человек. Родители велели сдерживать ярость, быть идеальной принцессой, положиться на богов, которые примут необходимые меры. Теперь я понимала: они были неправы. Я вновь и вновь как заклинание повторяла про себя: «Андрогей, Минос, Ариадна. Андрогей, Минос, Ариадна. Андрогей, Минос, Ариадна». Андрогей, обычный юноша и путник, убит по приказу старого Эгея во время путешествия по Аттике. Минос, миролюбивый человек с необычным уродством, убит Тесеем. Ариадна… О сестра моя, как я могла в тебе усомниться? Уничтожена не только она, но и ее репутация.
Имени Кандакии я не называла, но ее холодное тело лежало подле меня, и, хотя она не была ни дочерью царя, ни внучкой богов, ее убийство тоже заслуживало мести.
Если мне удастся совершить задуманное, то вскоре сказители будут развлекать именем Федры пьяных мужчин. В этом я ни капли не сомневаюсь. Но сначала я причиню боль Тесею. Дети Миноса не останутся неотомщенными.
Исход. Эринии
Присяжные судьи выносят приговор: Ипполит признан виновным. Медея в своем алькове приглушенно ахает. Слово «виновен» эхом разносится по залу, но Трифон не может его ухватить, не может вцепиться в его трепещущие крылья и удержать, осознать.
Здесь собрались обычные мужчины, не герои и не цари, и все же одно только слово оказывается оружием мощнее, чем раскаленный кол в глазу циклопа, чем зеркало перед Медузой Горгоной, чем меч в боку рогатого чудовища из лабиринта.
Они пока еще не понимают, но наследие этого дня возвысит Афины. Вскоре афинские цари будут слать дары и деньги на создание сильного морского флота. Мудрые, талантливые мужи стекутся сюда с товарами, знаниями и умениями, чтобы внести свой вклад в то великое, что, похоже, будет только расти.
Но для начала кто-то обязан пасть. И этим человеком должен стать Ипполит, ведь его отец – по-прежнему царь.
Пока же, расположившись на скамьях, присяжные судьи воспринимают происходящее как пьесу в театре, заключительный акт которой еще впереди. Они переводят взгляды с Ипполита, осужденного благочестивого принца, на Тесея, царя среди сограждан, героя среди мужчин. Посмотрели бы и на Федру, будь она здесь, – чужеземку, занявшую место афинской царицы. Кто из них падет – пока никому не известно.
Федра
Я пересекла комнату и вытащила из-под кровати краски с кистями. Встала перед росписью на стене и макнула пальцы в черную краску. Та капала с моих пальцев точно кровь, и я походила на дикую женщину, вакханку.
Глубоко вздохнув, я воззвала к богам:
– Я Федра, дочь царя Миноса и царицы Пасифаи. Мой дед – бог Солнца Гелиос, отведя свой взор, позволил совершить против меня злодеяния. Мой дед Зевс, царь всех олимпийских богов, позволил врагам Крита – города, избранного им, любимого им и посвященного ему, – уничтожить детей Крита.
Еще один вдох – и я воззвала уже громче:
– Бог морей Посейдон, брат моего деда Зевса, позволил приносить ложные клятвы от своего имени. Гелиос, Зевс, Посейдон, я принесу возмездие, которое должны были вершить вы! Мне все равно, существуете вы или нет. Вашего вмешательства я более ждать не буду.
Я принялась немедля исступленно рисовать, не осторожничая, как раньше, а размашисто, страстно. Краска капала на мой лучший хитон, испачкала волосы, когда я нетерпеливо смахнула с глаз пряди, стекала по лицу, когда я вытирала выступивший на лбу пот. Спустя время я, слегка запыхавшись, откинулась в кресле и воззрилась на картину. Я не продумывала, что буду рисовать, а отдалась наитию и теперь, глядя на свое творение, была довольна. Из глубины синих вод афинского моря поднималось чудовище – морской бык с гигантскими рогами и мускулистыми боками. Морской? Скорее, критский.
Ипполит говорил, что знает, как укрощать быков, но он не принимал в расчет силу, которую породил во мне. На дне моего сундука лежал обоюдоострый топор, лабрис. В его честь назван лабиринт, он символ Крита и подарок отца. Я достала его и взвесила в руках. Крепкий, но не такой тяжелый, чтобы я не смогла его поднять. Я коснулась пальцами лезвия и порадовалась тому, что лабрис не затупился от долгого лежания без дела.
Крутанув двуглавым топором, я покинула комнаты и зашагала по коридорам дворца. Прошла мимо стайки служанок, начищавших полы. При виде меня они раскрыли рты и убежали, хотя меня им нечего бояться. Мужчины мне не повстречались. Наверное, пили где-нибудь, обсуждая события дня точно какую-нибудь драму, исполненную для их развлечения. Всего один стражник потребовал остановиться, но, увидев в моих руках топор и наткнувшись на мой безумный взгляд, отступил.
Я вышла из дворца и направилась к берегу. Теперь я миновала простых афинян: крестьян и земледельцев. Мне вспомнился крестьянин, оскорбивший маму. Я погрозила топором толпе и громко расхохоталась. Я чувствовала себя всесильной, богиней новой жизни. Малыш внутри протестующе толкался, но мой разум был ясен и чист.
Я найду и убью его отца.
Берега моря я достигла с бредшей за мной по пятам толпой. Я выла, ревела и махала топором.
– Она сошла с ума! – крикнул чей-то ребенок.
Море предстало передо мной бурным, потрясающе синим – я еще никогда такого не видела – и совершенно непохожим на нарисованную мною муть. Я больше не таилась в тенях и застенках и теперь ясно видела мир. Надо мной ярко сияло солнце, и в другой раз я бы приняла это за знамение, но сейчас не собиралась останавливаться. Я совершу задуманное во что бы то ни стало. Я чувствовала себя Гераклом, Периклом, любым другим великим героем. Волосы хлестали по лицу, глаза жгло от попадавших в них морских брызг, но с топором в руках я наконец понимала, что такое быть амазонкой.
Вдалеке показался Ипполит. Он приближался, ведя коня через прибой. Я подняла топор, приветствуя его. В ушах стоял грохот бьющихся о берег волн, перекрывавший даже крики толпы. В этот момент существовали только Ипполит и я, навеки связанные его злодеяниями и моей ненавистью к его отцу.
Ипполит скакал ко мне, вызывающе вскинув подбородок. Но он, как и я, чувствовал неладное. Он более не обладал грацией кентавра, мужской торс которого сливается с телом лошади. Его конь был испуган и норовист, чем я и воспользовалась. Я бросилась на лошадь, размахивая топором. Ипполит попытался объехать меня, но укрощать быков не так просто, как ему мнилось. Мне вспомнилась маленькая прыгунья – столь уверенная и умелая, – нанизавшая себя на рога быка. Теперь черед Ипполита осрамиться в деле, которым он так дорожит. Конь встал на дыбы, сбросил его и ускакал галопом прочь. На глазах у всех собравшихся тело Ипполита взлетело в воздух, перевернулось и рухнуло не в морскую воду, а на камни.