становившиеся мучениками нацизма, решались на это, ставит перед историком серьезный вопрос. В минуты уныния и плохого настроения я иногда размышляю, не существует ли в восточноевропейских странах более или менее осознанного чувства благодарности к Германии за то, что она избавила их от «еврейской проблемы».
Последняя странность – это в начале войны взаимная любовь, которую Польша и Украина пообещали друг другу. Долгое время Польша господствовала над более или менее обширной частью Западной Украины; поляки были шляхтичами, а украинцы – не только крестьянами, но и крепостными. Как мы уже видели, бандеровские украинские националисты убили много евреев, но они также уничтожили много поляков. Отношение «Давай поцелуемся, Фольвиль», которое преобладало до сентября 2023 года в отношениях между Польшей и Украиной, покажется естественным только тем, кто лишен исторического сознания[42].
Чтобы оценить необычность ситуации и понять смысл нынешней русофобии, необходимо осмыслить глубокие исторические корни этих регионов и изучить их общую социальную динамику.
Наш первый третий мир
Первый абсурд, с которым сталкивается историк «времени большой длительности», – это идея о том, что Восточная Европа естественным образом станет «частью» Западной Европы, фрагментом одного и того же мира, на время расколотого советским империализмом. Все обстоит с точностью до наоборот: мы имеем дело с траекториями, которые всегда были разными, дополняющими друг друга, но противоположными.
Экономический (и общеисторический) взлет Западной Европы начался в Средневековье, в XII–XIII веках, и ускорился с XVI века. Он оказал глубокое влияние на развитие Восточной Европы, превратив ее в зависимую и подчиненную зону. Менее развитая, она экспортировала простую продукцию, в данном случае зерно и древесину, которые обменивала на промышленные товары из Западной Европы. Она частично наверстала упущенное, и ничто не должно было ей помешать со временем присоединиться к развитому западному миру, как это сделала Скандинавия. Но эпидемия чумы 1348 года и ее последствия, наоборот, усилили разрыв между двумя частями Европы. На Западе демографический коллапс укрепил позиции крестьянства и привел к ликвидации крепостного права. На Востоке, который был не так урбанизирован и поэтому меньше пострадал от эпидемии, упрочилась власть землевладельцев и возникло то, что Энгельс назвал «вторым крепостным правом».
Макс Вебер подчеркивал роль городов в социальном развитии Запада, в том числе и сельской местности, с появлением к северу от Альп принципа «городской воздух делает свободным»[43]. Он отмечал, что структурный демографический дефицит в городах подразумевал постоянный приток иммигрантов, в основном из сельской местности. В городах было отменено крепостное право, но новая экономическая дифференциация наложилась, начиная от простых рабочих, на квалифицированных ремесленников, администраторов и, на вершине иерархии, на городской патрициат. Последний оказался в конкуренции с сельской аристократией в ее отношениях с монархическим государством, и поэтому можно предположить, что развитие городов оказывало негативное давление на существование крепостного права в самой деревне.
В то же время недоразвитость городов Восточной Европы сделала помещичью аристократию всесильной, без конкурентов, и способной привязать к земле ранее свободное крестьянство. Это «второе крепостное право», призванное обеспечить производство и экспорт зерна в развитую Европу, появилось в то самое время, когда первое исчезало на Западе. Результат: на Западе – свободная рабочая сила, эксплуатируемая на рынке; на Востоке – привязанная к земле рабочая сила и барщина вместо оплачиваемого труда, да еще с прямым политическим господством землевладельца над рабочим. Следует отметить, что свобода и рабство – это, как правило, два полюса глобальной исторической эволюции. Древнее рабство и работорговля в XVIII веке сочетали экономическую свободу с физическим рабством, превращая людей в товар.
История показывает, что Восточная и Западная Европа не являются частями одного и того же процесса эмансипации, а дополняют друг друга в антагонистическом процессе развития свободы на Западе и крепостного права на Востоке, которое позднее приведет к либеральной демократии на Западе и диктатуре на Востоке.
По сути, Восточная Европа была нашим первым «третьим миром». Нам не хватило времени формализовать этот очевидный факт, потому что выражение Альфреда Сови[44] появилось слишком поздно, в 1952 году, когда этот регион уже был советизирован. Восточная Европа стала первой периферией, подчинившейся быстро растущей Западной Европе.
Средние классы, акт I: от слабости к разрушению
Крестьянские народы Востока имели государственные структуры. Например, существовало Польское королевство, которое объединилось с Литвой сначала в 1385 году в результате Кревской унии, а затем с 1569 по 1795 год в так называемую Республику двух народов (Речь Посполитая). Но из-за слабости своей городской составляющей и среднего класса это были хрупкие государства, в них доминировала анархическая аристократия, став тем самым легкой добычей для более организованных соседей. Самоуничтожение Польши из-за liberum veto, – возможности одного члена сейма, тогдашнего аристократического собрания, решения которого должны были быть единогласными, приостановить принятие такого решения, – является символом этого общего социального механизма. Результатом стал раздел Польши между Пруссией, Австрией и Россией в 1772, 1793 и 1795 годах.
Парадоксально, но вхождение в состав Австрийской и Российской империй стало фактором промышленного наверстывания для этих периферийных регионов Западной Европы. Богемия (ныне Чехия) завоевала позиции в империи Габсбургов, которые позволили ей развиваться. Первый промышленный бум в Венгрии стал также результатом того, что та же империя защитила ее экономику от Западной Европы. Польская промышленность поднялась в последние годы царизма. Находящаяся на Западе, Польша была бы сведена к второстепенной роли поставщика сельскохозяйственной продукции. Внутри Российской империи Польша, наряду с прибалтийскими провинциями, была наиболее развитой частью империи благодаря распространению грамотности и новых технологий, воспользовавшись преимуществами предоставленного империей протекционизма. Поэтому с экономической точки зрения конец царской эпохи явился благом для региона.
Когда в конце Первой мировой войны распались Российская, Прусская и Австро-Венгерская империи, основной социальной особенностью Восточной Европы, где рождались (а иногда и возрождались) «национальности», стала отсталость средних классов. Этим объясняется провал либеральной демократии в период между обеими мировыми войнами. Чехословакия – исключение, подтверждающее правило: если ей и удалось установить демократию, то только потому, что она была наиболее развитым обществом и, избежав дегенеративного процесса, запущенного вторым крепостным правом, сумела сформировать собственный средний класс.
Определяющей книгой, посвященной этому периоду, является «Десятилетия кризиса. Центральная и Восточная Европа перед Второй мировой войной», написанная Иваном Тимором Берендом[45], евреем из Будапешта, который после академической карьеры в Венгрии эмигрировал в Соединенные Штаты – своего рода венгерского Шляпентоха. Как он ясно показывает, слабость средних классов была связана не только с описанными нами обстоятельствами – подчинением Западу, крепостным правом, слабостью городов, – но и с общей образовательной и культурной отсталостью (хотя и немного меньшей, чем в России). Классическим симптомом образовательной отсталости является чрезмерная представленность евреев в этих ограниченных средних классах. Особый интерес их религии к образованию дает евреям экономические и социальные преимущества, когда остальное население малообразованно. Несколько цифр покажут вам представление об их доле в городском населении Восточной Европы, а значит, и в образованном среднем классе до Холокоста. В 1930 году евреи составляли 9,5 % всего населения Польши и 30 % в Варшаве; 5 % населения Венгрии и 35 % в Будапеште; в Чехословакии, которая была более развитой, они все еще составляли 2,5 % населения и 4 % в Праге; в Австрии – 2 % населения, но 8 или 9 % в Вене. Доля евреев была также высока в Латвии (4,9 %) и Литве (7,6 %), гораздо ниже в Эстонии (всего 0,4 %) и даже в европейской части СССР (3,5 %). В Германии, очаге антисемитского истребления, доля евреев по факту была очень низкой: 0,75 %.
Легко представить, как Холокост повлиял на эти небольшие средние классы, среди которых евреи были сильно представлены. И без того хрупкие, они, возможно, были разрушены, потому что многие из этих стран также потеряли свою элиту немецкого происхождения. В то время как немецкие крестьяне-колонисты Средневековья более или менее растворились в восточноевропейских обществах, аристократия и буржуазия, унаследованные от секуляризованного Тевтонского ордена, сохранились, например, в прибалтийских городах, особенно в Эстонии и Литве. Когда в 1939 году был подписан германо-советский пакт, Гитлер по договоренности со Сталиным забрал этих немцев из Прибалтики. Конечно, он забирал только чистокровных немцев; мишлинги (или «полукровки») были отправлены обратно в Советскую Россию, где погибли в ужасных условиях.
Подведем итог. Вторая мировая война, по меньшей мере, еще больше ослабила и без того неразвитые средние классы. Невозможно было представить в 1945 году, что даже в отсутствие советской оккупации в этих странах могла спонтанно возникнуть демократия.
Средние классы, акт II: воскрешение под советской эгидой
После Второй мировой войны, когда СССР строил свою защитную «стену» и создавал народные демократии, он упразднил никогда не существовавшую, за исключением Чехословакии, демократию. Вероятно, именно поэтому вспоминают только пражский переворот 1948 года. Меньше внимания уделяется тому, как были построены такие страны, как Венгрия, Польша и Болгария, не говоря уже о Восточной Германии, где коммунизм сразу последовал за нацизмом.