Коммунизм оказался более политически жестоким, чем диктатуры межвоенного периода (1918–1939 гг.). Централизованная экономика потерпела крах в странах народной демократии, как и в СССР. Но, как ни парадоксально, Центральная и Восточная Европа, опустошенная нацизмом и лишенная части своих крошечных средних классов, стала наиболее культурно развитой частью советской сферы, оккупированной советской армией. Некоторые из народных демократий, такие как Восточная Германия, Богемия и Венгрия, достигли почетных технических успехов в промышленных отраслях. Детальное исследование выявило бы то, что венгерские экономисты назвали «квазиразвитием» в период с 1965 по 1975 год, то есть реальное промышленное развитие, хотя и более низкого качества по международным стандартам.
Прежде всего советская опека породила образовательный взлет во всей Восточной Европе. Коммунистическая идеология и протестантизм разделяют одержимость в плане образовательного уровня населения. База данных Barro-Lee позволяет нам оценить достигнутый прогресс: она показывает долю людей, получивших среднее и высшее образование, в 1990 году, когда рухнула Берлинская стена, с одной стороны, среди 70–74-летних (которым в 1945 году было 25–30 лет и которые, следовательно, получили образование до коммунизма), а с другой – среди 35–39-летних (которым в 1980 году было 25–30 лет и которые получили образование при коммунизме). Начнем с Польши. В 1990 году 15,9 % 70–74-летних имели среднее образование по сравнению с 60,6 % 35–39-летних. Среди тех, кто имел высшее образование, эти показатели составляли 2,8 % и 10,6 % соответственно. Последний показатель не очень высок в абсолютном выражении, однако свидетельствует о впечатляющем пятикратном росте за годы коммунистического правления.
В случае Венгрии в 1990 году 6 % 70–74-летних имели среднее образование, но 50,8 % 35–39-летних; 4,6 % и 13,5 % имели высшее образование. В Чешской Республике (я ее уже отделил от Словакии), которая, как мы видели, была более продвинутой на начальном этапе, в 1990 году 19,6 % 70–74-летних и 57,1 % 35–39-летних имели среднее образование, 4,1 % 70–74-летних и 18,1 % 35–39-летних – высшее. Эти показатели выше, чем в других странах, но рост не столь впечатляющий. Таким образом, Богемию действительно сбили с западной ее траектории межвоенного периода.
Развитие образования в период советского господства привело к возникновению новых средних классов.
Восточноевропейская неаутентичность
Их появление прольет свет на устойчивую русофобию в Восточной Европе. И, опять же, я не забываю о Катыни и других ужасах, совершенных советской властью. Но помню и о том, что так называемые средние классы, которые сегодня составляют основу демократии «западного типа» на Востоке и привели свои страны в НАТО, обязаны существованием коммунистической меритократической системе, россиянам, осуществляющим контроль их обществ в течение пятидесяти пяти лет. Ненависть к России, как мне кажется, отражает некую неаутентичность. Я не знаю, что это – чувство вины или синдром самозванца. Я открываю здесь путь для исследования, даже если в самом ближайшем настоящем мы должны серьезно отнестись к этой русофобии, особенно в Польше, которую нельзя объяснить только давними страницами истории. Если бы Польша вступила в войну против России в поддержку Украины, ее возглавили бы представители среднего класса, сформированного Россией. Это видение польской демократии, порожденной в конечном счете социальными преобразованиями советской эпохи, и украиноязычных средних классов, также возникших в советскую эпоху, помогает нам понять, почему Польша и Украина смогли на время забыть свои исторические разногласия и простить друг другу тот не столь уж далекий период, когда украинцы запада и центра были холопами польских панов.
Неаутентичность, которую я вменяю в вину восточным средним классам, может быть подкреплена еще одной, дополнительной деталью: реинтеграция народных демократий в западный мир вернула им статус угнетенной периферии, специализирующейся на самых неблагодарных видах экономической деятельности. В Средние века это было сельскохозяйственное производство, в эпоху глобализации – промышленное производство, обслуживающее в основном Германию. В то самое время, когда рабочие классы Западной Европы уничтожались свободной торговлей, в бывших народных демократиях развивался такой пролетариат, о каком сталинизм мог только мечтать.
Для определения степени этой промышленной специализации давайте выясним, какая доля трудоспособного населения занята во вторичном секторе в Западной Европе. Сначала рассмотрим наиболее очевидные западные страны[46]. В Великобритании и Швеции во вторичном секторе занято 18 % работающего населения, во Франции – 19 %. В Германии и Италии, двух странах, которые сильнее противостоят деиндустриализации и сохраняют уважение к ручному труду, вторичный сектор более важен: 27 % в Италии, 28 % в Германии. Но по мере продвижения в Восточную Европу то, что на Западе является потолком, становится дном. В Словении в промышленности занято 30 % трудоспособного населения, как и в Румынии; в Северной Македонии, Болгарии, Польше и Венгрии – 31 %; в Чехии и Словакии этот показатель возрастает до 37 %.
О чем свидетельствует эта промышленная специализация? О том, что в простом отождествлении Восточной Европы с Западной есть нечто ложное и, опять же, неаутентичное. Интеграция в Европейский союз этих стран, пусть и демократизированных, но со своими средними классами, порожденными коммунистической меритократией и глобализированными пролетариями, не была добавлением к западноевропейским национальным государствам похожих на них восточноевропейских национальных государств. Напротив, в Западную Европу были привнесены общества с разной историей, и они остаются таковыми по сей день, а в некоторых регионах эти различия только усилились. Взрыв русофобии, сопровождающийся стремлением вступить в ЕС и НАТО, отнюдь не выражает подлинной близости к Западу, а равнозначен отрицанию исторической и социальной реальности.
Эта русофобия процветала, несмотря на то что Россия уходила без боя, проявляя даже некую элегантность. Она сохраняется, хотя российские лидеры, избавившись от сателлитов, которые оказались обузой на их шее в период с 1945 по 1990 год, не собирались возвращать туда свои танки. Доминик де Вильпен[47] однажды сказал мне, что в 2003 или 2004 году, когда Путин, Шредер и Ширак выступали против войны в Ираке, Путин заявил им: «Да, нам в России сейчас достаточно не просто. Но, однако, нас утешает тот факт, что возиться с поляками теперь придется вам».
Путин был настроен оптимистично. Сегодня неизвестно, отправила ли Польша 10 или 20 тыс. «добровольцев» в Украину, где они воюют против российской армии.
После написания этих строк я случайно перечитал предисловие Дэвида Шенбаума к французскому переизданию «Коричневой революции», его блестящей книги о фактической социальной демократизации Германии в условиях нацизма. Я там нашел эту поразительную интуицию:
«Для посткоммунистических Польши, Венгрии и, возможно, даже Словакии – это совсем другое дело [по сравнению с Восточной Германией]. Сильно аграрные, феодальные, яростно антисемитские, авторитарные и ирредентистские до войны, они вышли из четырех десятилетий коммунизма и советской гегемонии, последовавших за конфликтом, такими же ”нормальными” и отличными, как была Республика в Бонне во времена Аденауэра по сравнению с Германией кайзера или гитлеровской империей […].
У меня нет ни квалификации, ни необходимой энергии, чтобы приступить к исследованию Красной революции и ее воздействия на посткоммунистическую Европу. Но если эта книга сможет привести в движение воображение исследователя […], я буду этому очень рад […]»[48]
Со своей стороны, я был поражен, услышав уже в 2000 году разговоры о модернизации Восточной Европы в период советского господства, следовательно, российского господства. Прагматическая интуиция Шенбаума (которому, как теперь понимаю, я многим обязан в интеллектуальном плане) подтверждает мою мысль, что упорная русофобия бывших народных демократий может быть просто результатом неосознанного, неприемлемого, недопустимого и подавляемого исторического долга перед бывшим оккупантом.
Венгерское исключение
Восточная Европа не представляет интереса для западного человека, поскольку он воспринимает ее как недифференцированную массу. Как мы видели, это правда, что бывшие народные демократии имеют ряд общих черт в экономическом и социальном плане. Однако факт остается фактом: этот мир имеет весьма разнообразную историю, и она может помочь, например, объяснить поведение венгров сегодня.
Возьмем религию. В Польше мы видим католицизм, который, хотя и существует, но до войны не был так важен, как принято считать, и который проявил себя во время советского господства как инструмент национального сопротивления. В последнее время его влияние ослабло, о чем свидетельствует польский коэффициент рождаемости, который является одним из самых низких в регионе: 1,2, как и на Украине. При таком интенсивном уровне контроля над рождаемостью можно говорить об упадке католицизма. В других странах существуют иные традиции. Большее продвижение Богемии, ныне Чешской Республики, можно отчасти проследить по развитию гуситского протопротестантизма в XV веке. Империя Габсбургов искоренила его вместе с военным сословием и чешским дворянством, но не преуспела в полной рекатолизации страны. Богемия считается католической, хотя это формальный католицизм, как в долине Гаронны, где, хотя протестантизм также уже был искоренен, начиная с XVIII века произошли ранняя дехристианизация и падение рождаемости.
Самая оригинальная религиозная история – у Венгрии. Упрощенные карты обозначают ее как преимущественно католическую страну. В межвоенный период возникшая в ослабленном состоянии после распада Австро-Венгерской империи