На следующих страницах я приму широкое определение Запада, просто потому, что оно соответствует американской системе власти, но с учетом одновременного существования либерального Запада и авторитарного Запада. Последний мог бы включать Россию, если бы были приняты те намеки на вступление, которые она выразила в 1990–2006 годах.
На Западе, определенном таким образом, экономическое развитие произошло раньше, чем в других регионах мира. Этот взлет объясняется двумя культурными революциями: итальянским Ренессансом и немецким протестантизмом. Наша современность расцвела в авторитарной зоне.
Макс Вебер устанавливает связь между протестантизмом и экономическим бумом в Европе, хотя он, возможно, ошибается, ища причины взлета в тонких теологических нюансах. Основополагающий фактор проще: протестантизм принципиально сделал подконтрольное ему население грамотным, поскольку все верующие должны были иметь прямой доступ к Священному Писанию. В результате грамотность населения способствовала технологическому и экономическому развитию. Протестантская религия случайно создала высокоэффективную рабочую силу. В этом смысле Германия была в центре западного развития, даже если промышленная революция произошла в Великобритании, и даже если самый впечатляющий финальный взлет произошел в Соединенных Штатах. Если добавить к этому Скандинавию, протестантскую и ставшую грамотной очень рано, мы получим полную картину передового развитого мира накануне Первой мировой войны. Протестантский центр Запада разделяет либеральную и авторитарную составляющие, поскольку один из его полюсов – англосаксонский мир, а другой – Германия (две трети населения которой составляют протестанты). Франция – католическая страна, она в силу своего являющегося по сути протестантского соседства сумела удержаться в наиболее развитой сфере Запада.
В плане социальных представлений вся протестантская сфера в той или иной степени разделяла унаследованную от доктрины предопределения идею о том, что есть избранные и проклятые, следовательно, люди не равны. Это было откровенное неравенство в Германии, смягченное в Нидерландах, Англии и Америке, но во всех случаях оно противостояло католической (или православной) идее фундаментального равенства всех людей, омытых от первородного греха обрядом крещения. Поэтому неудивительно, что две наиболее мощные и устойчивые формы расизма возникли в протестантских странах. Нацизм укоренился в лютеранских районах Германии: карта голосования нацистов в 1932 году – это карта протестантизма. Что касается американской одержимости негритянским вопросом, то она тоже во многом связана с протестантизмом. Наконец, упомянем евгенику и принудительную стерилизацию, особенно в нацистской Германии, в Швеции с 1935 по 1976 год и в США с 1907 по 1981 год – логичный результат протестантской сути, не предоставляющей всем людям возможность иметь равные права.
Следовательно, протестантизм стоит двойным образом у основ Западной истории: в лучшую сторону – с образовательным рывком, предшествующим экономическому развитию, и в худшую – с идеей о неравенстве людей. Это также стало основной движущей силой развития национальных государств. Французы ошибаются, полагая, будто их революция изобрела нацию. Именно протестантизм впервые дал народам такое представление о себе, такую особую форму коллективного сознания. Действительно, потребовав перевести Библию на местные языки, Лютер и его последователи внесли большой вклад в формирование национальных культур и мощных, воинственных, осознающих себя государств: Англии Кромвеля, Швеции Густава Адольфа и Пруссии Фридриха II. Протестантизм породил народы, которые, начитавшись библейских писаний, считали себя избранными Богом.
Первоначальный протестантизм был авторитарным по темпераменту. Лютер выступал за абсолютное подчинение человека государству, но то, что авторитарная форма протестантизма восторжествовала в Германии, объясняется прежде всего антропологической предрасположенностью. В этом отношении немецкой семье нечего было завидовать русской общинной семье. Только один из сыновей оставался жить в отцовской семье (а не все сыновья, как в России), и этот механизм создавал более стабильный социальный порядок. Равенство братьев не разъедало его, никакое объединение братьев против отца не угрожало ему, никакие радикальные революционные устремления (против царя или Бога) не могли его разрушить.
Протестантская Англия, напротив, отличилась расцветом свободы, свободы парламента и свободы прессы. Тот факт, что либеральная демократия зародилась именно там, а не где-либо еще, не удивляет антрополога. Ее абсолютная нуклеарная семья никогда не состояла более чем из супружеской пары и ее детей, которые покидали родителей в подростковом возрасте и отправлялись работать слугами в другие семьи (независимо от уровня их благосостояния). Подобная система готовила людей к свободе и даже прививала им либеральное подсознание. Английские колонисты экспортировали его в Америку. Во Франции, по крайней мере в Париже, нуклеарная семья была эгалитарной, братья и сестры наследовали поровну, в то время как в англосаксонском мире не существовало такого правила равенства между детьми. Антропология семейных структур помогает нам понять, почему и каким образом Англия, Америка и Франция способствовали зарождению либеральной демократии. В этих странах нуклеарная основа могла подпитывать инстинктивный либерализм. Столкнувшись в 1789 году с бурным зарождением французского эгалитарного начала, Англия, конечно, сначала пришла в ужас; но когда французы успокоились, она извлекла из него стимул для создания собственной версии всеобщего избирательного права. Что касается Соединенных Штатов, то они очень рано смогли преодолеть отсутствие эгалитарного принципа в семейной жизни, закрепив идею более низкого социального положения за индейцами и неграми. Однако равенство белых между собой оказалось менее прочным принципом, чем равенство людей в целом.
Широкое определение Запада, включающее Германию, делает идею радикального противостояния с Россией, по меньшей мере, любопытной. Вместо этого у нас остается впечатление двоюродного родства, частичного исторического соучастия, особенно в зарождении тоталитаризма, когда семья способствовала нацизму, а общинная семья – коммунизму. Но даже если мы придерживаемся второго, более ограничительного определения Запада как родины либеральной демократии, то сталкиваемся с абсурдом. Сегодня Запад провозглашает, что он представляет либеральную демократию против российской автократии (например). Однако в своем англо-американо-французском ядре, которое, собственно, и изобрело либеральную демократию, она находится в упадке.
Защищать демократию, которой больше нет
В постоянных рассуждениях о войне, публикуемых в крупных газетах и обсуждаемых на телевидении, само собой разумеется, что Соединенные Штаты, Великобритания и Франция – либеральные демократии. Для этого приходится забывать факт, что данная самопрезентация во время войны полностью противоречит тому дискурсу, который распространяется в этих же странах на протяжении последних двадцати-тридцати лет о их собственной сущности. Стало общим местом признание, что западные демократии находятся в кризисе, и что они даже стали постдемократическими обществами.
Я писал об этом в 2008 году в своей книге «После демократии», и даже тогда мне не казалось, что я выделялся особой оригинальностью[50]. С тех пор по обе стороны Атлантики с появлением вопроса брекзита и Д. Трампа опубликовано множество работ на эту тему. В Соединенных Штатах начало было положено в 1995 году публикацией посмертной работы Кристофера Лаша «Восстание элит и предательство демократии». В 1996 году Майкл Линд издал книгу «Следующая американская нация. Новый национализм и четвертая американская революция», в которой также говорится о чувстве растерянности американского общества[51]. В 2020 году тот же Линд опубликовал книгу «Новая классовая война. Спасение демократии от столичной элиты»[52]. Доказательства того, что новая олигархия подрывает демократические устои страны, можно найти и в книге Джоэла Коткина «Новый классовый конфликт»[53], вышедшей в 2014 году.
В Великобритании «Постдемократия»[54] Колина Крауча вышла в 2020 году, но это переработанное и расширенное издание книги, написанной в 2003 году (за пять лет до моей книги «После демократии»). Есть также книги «От гнева к апатии. Британский опыт с 1975 года»[55], или «Дорога в никуда. Восстание популистов и будущее политики» Дэвида Гудхарта (2017), а также «Новый снобизм. Борьба с современным элитизмом и расширение прав и возможностей рабочего класса» Дэвида Скелтона (2021)[56]. Что касается Франции, то это «Периферийная Франция. Как мы принесли в жертву рабочие классы» Кристофа Гуиллуи (2014)[57], «Находится ли представительная демократия в кризисе?» Люка Рубана (2018)[58] и «Французский архипелаг» Жэрома Фурке (2019)[59]. Даже Германия обеспокоена: «Общество внутренней ссылки. О бунтарстве в регрессивной эпохе» Оливера Нахтвея датируется 2016 годом[60] и была переведена на английский язык в 2018 году под названием «Скрытый кризис Германии. Социальный упадок в сердце Европы»[61].
Этот далеко не полный список, который будет дополнен другими названиями в следующих главах, просто призван показать, что идея западной демократии, находящейся в терминальном кри