зомби. В итоге неокантианский мир кажется достаточно отдаленным от этики Канта.
Однако Европа не вступила в войну, несмотря на все эти нелепости и неправдоподобности, случайно, по глупости, по стечению обстоятельств. Что-то побудило ее к этому. И не только Соединенные Штаты виноваты в этом. Это что-то – ее собственный крах. Европейский проект мертв. Чувство социологической и исторической пустоты овладело нашими элитами и средним классом. В данном контексте нападение России на Украину стало почти находкой. Редакционные статьи в СМИ не скрывали: «специальная военная операция» Путина придала новый смысл европейской интеграции; ЕС нужен был внешний враг, чтобы собраться с силами и двигаться вперед. За этой оптимистичной риторикой скрывалась более мрачная правда. Союз – это невиданной сложности механизм, неуправляемый и в буквальном смысле безнадежно непоправимая организация. Его институты вращаются вхолостую, единая валюта привела к необратимым внутренним дисбалансам, реакция на «путинскую угрозу» – это не попытка спохватиться, а, вероятно, наоборот, суицидальный импульс: она могла бы выразить надежду, которую никто никогда не признает, что эта бесконечная война в конце концов приведет к всеобщему взрыву. Создав неработающий маастрихтский механизм[66], наши элиты могли бы свалить таким образом всю вину его на Россию; их подсознательное стремление могло бы заключиться в том, чтобы война избавила Европу от самой себя. Путин сыграл бы роль Люцифера избавителя – Спасителя.
Удивительна и новая роль, которую Соединенные Штаты играют в Европе в настоящее время, – роль ассистента при эвтаназии или военной ассистированной смерти Евросоюза. Обнищавшие за сорок лет неолиберализма (как мы увидим в главах VIII–X), довольно нелепые и угрожающие после еще не завершенного эпизода с Трампом, Соединенные Штаты Америки больше не являются убедительным лидером, какая бы ни была область применения. Уже в 1985 году показатели по уровню младенческой смертности в Германии, Франции и Италии были лучше американских. К 1993 году средняя продолжительность жизни в этих же трех странах (лидирующих в Шестерке) была выше, чем в Соединенных Штатах. Ощущение относительного упадка Америки стало одной из движущих сил Маастрихта и пробудило в европейцах стремление к автономии и даже проявления державности.
После вторжения России на Украину Соединенные Штаты Америки царствуют по умолчанию, а также благодаря технологической уловке истории. Два аспекта европейского самоубийства требуют детального рассмотрения. Во-первых, отказ от власти немецкого гиганта, а во‑вторых, отказ от свободы европейской элиты в целом.
Случай Германии вернет нас к антропологии, в то время как вопрос европейской элиты приведет нас к изучению механизма контроля над индивидами, порожденного финансовой глобализацией.
Германия – общество-машина
После воссоединения Германии и роста ее финансовой мощи во время кризиса 2007–2008 годов все предрасполагало к тому, чтобы играть роль лидера в Европе и отличаться от Соединенных Штатов. Именно этот путь она, похоже, выбрала в 2003 году во время войны в Ираке, хотя и не доминировала в Евросоюзе. Но в 2022 году Германия действительно сдалась без боя. С начала войны на Украине ни одна другая страна столь многократно не поступалась гордостью. Необычная траектория этого сдержанного и боязливого гегемона требует осмысления.
Прежде всего мы должны помнить, что моральное и политическое падение самой могущественной нации на западе континента произошло одновременно со всеми остальными. Фундаментальное заблуждение сторонников Маастрихтского договора (а также их противников, если уж на то пошло) заключалось в том, что Европа приведет к вытеснению нации созданием образования более высокого порядка, пусть и много-пост-национального, но сохранившего субстанцию. Ни те, ни другие вовремя не осознали, что фундаментальной социологической движущей силой проекта является спонтанное растворение наций в описанной Питером Мейром и другими пустоте и что Европа евровалюты могла стать в квадрате лишь версией того, во что превратились сами нации: распыленными устройствами, населенными апатичными гражданами и безответственными элитами. Огромная измельченная установка.
Первый европейский нигилизм принял форму отрицания народов и наций и побочно демонтажа периферийной промышленной инфраструктуры благодаря валюте евро. Все это делалось ради возведения несуществующего политического объекта, который в принципе не мог существовать.
Этот процесс распада наций, приведший к разрушению европейской конструкции в целом, не помешал некоторым странам, таким как Германия, оказаться более прочными, чем другие.
Немецкое общество не индивидуалистическое. Его антропологической основой является, как уже было сказано, авторитарная и инегалитарная семья, которую сегодня можно назвать семьей зомби, поскольку, хотя крестьянская семья осталась далеко в прошлом, ее ценности сохранились, причем дольше, чем ценности протестантизма или католицизма. Несмотря на исчезновение мировых религий и сменивших их идеологий, в Германии сохранились ментальные привычки к дисциплине, труду и порядку. В результате она смогла сохранить свою промышленную эффективность в период глобализации. В то время, когда идеал нации исчезал повсюду, в том числе и в Германии, она тем не менее реорганизовала вокруг себя Восточную Европу. Американцы даже не предполагали, что экономический гигант вновь возникнет, когда даровали ему единство и предложили пространство для промышленной экспансии к Востоку – бывшие народные демократии, превращенные президентом Клинтоном из идеологических и политических сателлитов России в экономических, а также демографических сателлитов Германии. Для демографически депрессивной Германии трудоспособное население Востока, получившее хорошее коммунистическое образование, стало подарком истории.
Германия не националистична, у нее нет никакого державного плана, о чем свидетельствует очень низкий уровень рождаемости – не более 1,5 ребенка на женщину в длительной перспективе.
Однако ее объединение и возвращение в центр континента воссоздали старые геоэкономические условия Европы. Германия оказалась в доминирующем положении. Внимательный к геополитическому постоянству Германии после ее поражения в 1918 году Жак Бэнвиль был бы очарован Европой 2020 года[67].
Поддержанная своей антропологической системой, Германия, как мы уже говорили, оказала больше сопротивления гибели идеологий. Но страна не вышла из этого процесса невредимой. Последний принял особую форму: одержимость экономической эффективностью ради нее самой. Словно немецкое общество, лишенное совести, превратилось в производственную машину. Идеология предлагает людям общую судьбу. Ничего подобного в случае с Германией, где наблюдается исключительно одержимость промышленной адаптацией, которая подразумевает, в частности, компенсацию демографической вялости массовым притоком иммигрантов, как заливают бензином топливный бак автомобиля. Принятие иммигрантов Ангелой Меркель во время кризиса беженцев 2015 года полностью вписалось в призыв к рабочей силе, хотя нельзя отрицать и пробуждение моральных соображений. Зачем лишать себя собственного чувства справедливости и добра, если одновременно мы делаем то, что экономически необходимо? Отметим, однако, безразличие к этническому происхождению: неправда, что Германия относилась к украинцам лучше, чем к сирийцам. Наш анализ гибели идеологий, подтвержденный таким образом эпизодом 2015 года, позволяет утверждать, что расизм в Германии стал мертвым явлением.
Низкая рождаемость должна была обречь население Германии на сокращение, как в Японии. Напротив, ее население выросло с 80,327 млн человек в 2011 году до 84,358 млн человек в 2022 году. Число граждан Германии в 2011 году составляло 73,985 млн человек, а в 2022 году оно сократилось до 72,034 млн человек, учитывая тех, кто принял немецкое гражданство. Иностранцев в 2011 году было 6,342 млн, а в 2022 году – 12,324 млн, то есть почти вдвое больше[68].
К 2022 году среди них выделяются украинцы, румыны, поляки, хорваты и болгары. Падение железного занавеса фактически сделало трудоспособное население бывших народных демократий доступным для немецкой промышленной экономики. В основном они работали на местах в своих странах, но иногда вливались непосредственно в рабочую силу Германии.
ТАБЛИЦА 2. Страны происхождения иностранцев, проживающих в Германии в 2022 году
Немецкое общество явно адаптируется и меняется. Скорее всего, оно будет расслаиваться и ужесточаться. Средний класс сокращается несколько быстрее, чем в других странах Европы, а социальная мобильность на обоих концах социальной пирамиды также падает быстрее[69]. Реформы Хартца 2003–2005 годов (при Шредере) сделали рынок труда более гибким и привели к появлению большого количества малообеспеченных работников, трудившихся на неполную ставку (часто женщины) или нерегулярно (также чаще всего женщины). Я полагаю думать, что движущей силой этих реформ были авторитарные и противоэгалитарные ценности семьи. Переступая через какие бы ни были идеологические суждения, адаптация оказалась в любом случае экономически успешной, даже если большая часть восстановления была достигнута к 2001 году и прежде всего связана с тем, что ФРГ закончила «переваривать» ГДР.
Ничто не указывает на то, что эта система нестабильна или нежизнеспособна в среднесрочной перспективе. Очень низкий уровень безработицы в промышленном секторе означает, что на данном этапе иммиграция может быть мирно интегрирована, даже если рост партии AfD, политической силы, которая является кузиной французского Национального объединения, начинает представлять проблему. Но наличие проблемы не означает, что нет решения. На протяжении всей истории человечества постоянно возникают новые общественные формы.