ормально, ведь я же яснознающая, экстрасенс. Пошутили-посмеялись и стали собираться в дорогу.
По пути в Шереметьево Дарья сидела съежившись. Было такое ощущение, что ее знобит.
– Дашуля, ты не заболела?
– Нет, мамуль. Просто жутко лететь в это село. Там что-то страшное творится. Мороз по коже идет. Я видела глаза этих людей. В них много страха. И они явно не все рассказали.
– Конечно, доча, не все рассказали. Времени было мало. Основное я знаю. А с остальным разберемся. Нас же с тобой двое! Мы – целая семейная «банда»!
Я подбадривала дочь, а внутри было отчего-то грустно. Глеб Иванович мирно спал на заднем сиденье авто. Устал от большого города, впечатлений и непредвиденной ситуации – возвращения домой самолетом. Как только сел в машину, через пять минут уже всхрапывал. Эх, если бы я могла так быстро засыпать, подумалось мне. А то ведь устану, как загнанная лошадь, а уснуть – проблема. Лежу и перебираю в голове то семейные дела на завтра, то рабочие, ломаю голову, как мне все успеть…
Чувствую внутреннее напряжение от предстоящей работы и понимаю, что Дашу не нужно брать с собой. Рано ей еще на такую работу ездить. Психика в ее возрасте неустойчивая, может и не выдержать сильных нагрузок. А ей сейчас нужно об учебе думать. Смотрю еще раз на дочь. Она устала и поникла. Набираю номер Ризвана и прошу приехать в аэропорт, чтобы отвезти Дашулю домой. Прошу ее не обижаться. Она понимает меня с полуслова и соглашается.
– Доченька, я скоро вернусь. А ты позанимайся дома с Ризваном и Аленой. Они тебе помогут.
Иногда мои дети не понимают меня. Но это не тот случай. По интонации моего голоса они определяют, где можно, а где нельзя мне что-то возразить. Я не только их мама, но и волшебница. И я знаю, что лучше для моих детей, где проходит граница моего невмешательства в их самостоятельность и личную жизнь. Возможно, иногда я разбиваю их иллюзии о камни реальности, и им от этого больно. Но я точно знаю, что предупреждаю гораздо большую боль. Падать и подниматься – это нормально. А вот пропускать чужие удары, которые могут сломать их жизни – этого я не могу позволить. Поэтому мое твердое решение о возвращении Дарьи домой не обсуждается.
Подъехав к аэропорту, еще раз набираю Ризвана, чтобы удостовериться, что он едет в нашу сторону, бужу Глеба Ивановича, и мы дружно направляемся к стойке регистрации, а затем в кафе. Я даже уже не знаю, голодна или нет. Наверное, это чувство знакомо каждому. Надо подготовиться к работе, которая будет нелегкой. Впрочем, в моей практике очень мало легкой работы. В полете мне нужно просто отключиться от всего и немного отдохнуть.
Прошу Глеба Ивановича не беспокоить меня и ни о чем не спрашивать. Он послушно кивает головой и старается не тревожить меня вопросами. Ведет себя галантно, прямо как истинный джентльмен. Вот вам и «село».
По прилету в Новосибирск нас встретила еще одна «делегация», с которой мы потом ехали два часа до места назначения. Дорога изрядно вымотала меня, поэтому мы зашли в дом Глеба Ивановича, где его супруга Мария нас накормила вкуснейшими пирожками с капустой и напоила чаем. Обстановка на первый взгляд казалась дружественной. За дверями дома ждали сельчане.
Когда я вышла к ним, они стояли молчаливой стеной, с напряженными лицами. Видно было, что каждый хотел со мной поговорить наедине и рассказать о своем горе. Но я молча взяла Глеба Ивановича за руку и пошла по улице. Толпа так же молчаливо последовала за нами. Жилые дома перемежались с заброшенными. Общая картина выглядела безрадостно, несмотря на ухоженные жилые домики. В конце улицы виднелась разрушенная церковь и какое-то строение. Меня неудержимо тянуло туда. Но тут я почувствовала в руке моего «джентльмена» какое-то колебание. Он пытался вырвать свою руку из моей. Я остановилась и посмотрела на мужчину. В его глазах стояли слезы, и он не хотел идти к церкви.
– Там нашли два года назад повешенным моего единственного сына, – виновато произнес он. – Фатима, я не хочу идти туда. Простите.
– Кто тут смелый? – крикнула я толпе людей.
Ко мне поспешила старушка.
– Я, дочка, я… мне нечего терять… пойдем, я тебе покажу все и расскажу. Зови меня бабушка Анисья.
Чем ближе мы подходили к концу улицы, тем медленнее люди шли за нами, опустив головы и потупив глаза, как на похоронной процессии. У меня появилось ощущение дежавю. Я уже где-то видела эту картину: разрушенная церковь, над которой висит одинокий колокол, готовый сорваться вниз из-за обветшалости перекрытий звонницы, а рядом такой же старинный дом с ввалившимися окнами-глазницами и дырявой крышей. Здесь не было войны, но все выглядело, как после бомбежки, и появился запах гари, как после пожара. На мгновение у меня закружилась голова и к горлу подступила тошнота.
Бабушка Анисья семенила рядом, опираясь на мою руку. Я чувствовала, как билось ее сердце от волнения и страха.
– Фатима, мы не ходим сюда. Здесь плохое место. Не смотри, что здесь церковь была. Это дьявольское место. Тут и кладбище рядом, которое больше нашего села по размерам. Оно там, за церковью. Селу-то, почитай, пятьсот лет. Вот все там и лежат. Нам негде больше хоронить, запрещают в другом месте. А мы все боимся сюда ходить. Схороним и домой. Ходим к своим только в родительские дни, да и то с опаской. Очень нехорошее место.
Я попросила бабушку Анисью остаться и, осторожно ступая, чтобы не запнуться о валявшийся у входа церкви хлам, зашла внутрь. Идти вглубь было опасно, да и не требовалось. Церковь была битком набита фантомами неупокоенных душ. Плотные сгустки энергии заполняли все ее пространство. Такое бывает только когда в роду из поколения в поколение случаются самоубийства. Да уж, редкий случай. Это село суицидников, что ли? Но для этого должна быть причина. Просто так психически здоровый человек не захочет расставаться с жизнью.
Рассмотреть что-либо внутри было невозможно из-за огромного скопления мертвых полей. Энергоинформационное пространство было плотным и непроницаемо черным. Я развернулась и оказалась лицом к лицу с разрушенным домом. Его образ напоминал череп. Я позвала к себе бабушку Анисью и тихонько спросила, чей это был дом.
– Это был дом попа. Я его не застала в живых. Не знаю ничего. Сейчас позову Ефросинью, она все знает.
Анисья молча удалилась. На смену ей подошла другая старушка. Лет ее было под сто. Несмотря на всеобщее вымирание села, она была жива и выглядела довольно бодро. Одета была во все черное до пят. Большие сморщенные руки опирались на клюку.
– Я тут пятерых детей, мужа и внуков схоронила, – сказала бабка Ефросинья. – Сколько раз им всем говорила: не ходите в это Богом проклятое место, не играйте с огнем, – говорила она, как будто сама с собой разговаривала.
– А огонь, я так вижу, здесь был когда-то большой.
– Да, был в 30-е годы. Я тогда еще совсем маленькой была. Но мать рассказывала, что тогда тут в доме закрыли семью попа и сожгли всех заживо. А в церкви повесили барыню и все ее семейство. Через неделю трупы сняли и зарыли их, как собак, на кладбище за церковью. Еще с тех пор люди боялись туда ходить. А потом в церкви и ее приделах устроили тюрьму, где подростки и взрослые вместе сроки отбывали. Что уж там было, я не знаю, но собаки каждую ночь лаяли и выли до жути. А если колокол звенел, то это означало, что кто-то сбежал из этой церкви-тюрьмы. Тогда нас всех из домов выгоняли и обыскивали каждый угол. Но дальше реки никто не сбегал. Она каждую весну на берег покойников выбрасывала. В ней вода глубокая, с омутами, да ключами. Эту реку знать надо, чтобы по ней проплыть без лодки. А где тут лодку взять…
В селе одни бедняки жили. После того как барыню с детьми повесили, все обеднели. То неурожай, то мор на скотину нападет, то эпидемия, то беглые заключенные кормильцев поубивают. Более-менее жить стали только в 60-е, когда тюрьму тут закрыли. Село стало оживать, разрослось. Детей много было. Сейчас все взрослые. Те, которые в живых остались, вон тут стоят. Да вот только их все меньше и меньше, многие и детей своих схоронили, не уберегли… – сокрушалась старушка.
– Можете мне показать дом, где барыня ваша жила?
– Да какой там дом… один фундамент остался. Все разрушили и растащили. Камня на камне не оставили. Подполье и то все вывернули, все клад какой-то искали. Ничего не нашли. Барыня не была против советской власти, хотя раньше это село было их с мужем родовым именьем. Мужа расстреляли – белогвардейцем был. Ей некуда было деваться, вот она сюда в Сибирь и приехала с детьми. Сбежала от всех. Дом у них тут был хороший – пятистенок. Никто в нем не жил. Хотели сельсовет сделать когда-то, да что-то не понравилось в доме тогдашнему председателю. Говорил, что привидения в нем живут.
Когда она приехала, то никаких препятствий, чтобы жить в своем доме, у нее не было. Председателю помогла тогда охотничью артель организовать. Деньжата у нее были. Она всем на ружья дала. Ну, они ее благодарили, как могли: то зверя какого с охоты принесут, то пушнину, то деньжат дадут. Шутка ли – четверо детей: два мальчика и две девочки. Татьяна Алексеевна грамотная была, ребят сельских счету учила. Сама хорошо шила, вышивала, вязала. Все ее любили. Но вот нашли ее какие-то службы государственные и повесили без суда и следствия вместе с детьми. Сначала на ее глазах детей повесили, а потом только ее. В то время все врагов народа искали. Вот и нашли.
Ефросинья вытерла скупую слезу со сморщенной щеки и посмотрела на меня своими выцветшими от времени глазами.
– Фатима, да все знают, что проклято наше село. По домам шепчутся, а на людях плечами жмут. А проклято оно и отцом Владимиром, которого заживо сожгли с женой и шестерыми детьми, и Татьяной Алексеевной с четырьмя, и теми заключенными, которые тут покончили жизнь самоубийством или были убиты. Сколько подростков в этой церкви повесилось от издевательств матерых уголовников, никто не знает. Столько лет церковь поганили разными преступлениями. Не могли другого места найти! И кладбище превратили в преступное. Здесь начинают могилы рыть и находят кости да черепа неизвестных людей. А, как стемнеет, как будто эти неупокоенные встают из-под земли и ходят, ищут что-то. Сколько людей ходило на это кладбище вечером – либо вообще не вернулись, либо, вернувшись, молчат, как заговоренные.