елая, она стала скорее сродни той глине, из которой нас всех вылепили и которой мы очень скоро станем вновь. Лицо ее походило уже не на розу, скорее на желтоватый померанец. От крупных правильных черт ее веяло благородством, которым она пожертвовала, отказавшись от дворянского сословия и став «половиной» Ле Ардуэя. На погрубевшей от свежего воздуха коже проступили темные родинки, соблазнительные на взгляд и жесткие на ощупь, которые в конце концов только красят лицо крестьянки. Однако столетняя графиня Жаклина де Монсюрван — ее имя еще не раз встретится в нашей нормандской хронике — знала Жанну и говорила, что, едва взглянув на ее глаза, сразу можно понять, что она из родовитых Горижаров. Ни у одной из крепких красавиц нормандок, что прославились, подарив Империи полки самых красивых солдат, не было таких глаз. Глазами Жанна пошла в благородную отцовскую породу: большие, бархатно-фиолетовые, словно лепестки анютиных глазок, они были таким же достоянием Горижаров, как эмаль их герба. Но заметить такую тонкость могла только женщина или художник.
Дядюшка Тэнбуи, рассказывая мне эту историю, разумеется, обходился без тонкостей. Я сам потом дополнил и расцветил набросок, полученный от него на пустоши Лессе, которая нас познакомила. Добрый мой скотовод судил о женщинах, как судил бы о коровах в своем стаде, как пастухи-римляне судили о сабинянках, которых тащили, взвалив на мощные плечи: женщина для него была женщиной, если веяло от нее силой и здоровьем. Жанна, хоть и была невелика ростом, предназначалась природой, как все ее соотечественницы, для материнства и привлекала взгляд крутыми бедрами и высокой грудью. Она давно уже утратила красоту, но казалась красавицей крестьянину Тэнбуи. Когда мой нижненормандский фермер рассказывал мне о ней — а она к тому времени давно умерла, — в голосе его звучало неподдельное восхищение, да-да, должен признаться, так оно и было.
— Ах, сударь, — говорил он, сшибая кнутом камешки с дороги, — какая же это была гордая и бодрая женщина! Надо было видеть, как возвращалась она на своем Гнедке с ярмарки в Креансе. Одна ехала, словно была мужчиной, в руке держала черный кожаный кнут с красным шелковым султанчиком, а жеребчик под ней был горяч, что твой порох. А одета! Синий суконный казакин в обтяжку, широкая юбка с одного боку подобрана, а с другого сверкает целым рядом серебряных пуговок. Так летела, что искры из-под копыт сыпались. Величавая была женщина! Второй такой на всем Котантене не сыщешь!
VI
Жанна Ле Ардуэй распрощалась с Нонон Кокуан и направилась привычной дорогой к себе в Кло. Надо ли говорить, что хозяйка Кло была человеком уравновешенным, как оно и положено сильным натурам. Но сколь бы ни была она уравновешенна, трагическая маска в тени капюшона и рассказ болтушки Нонон произвели на нее впечатление, — задумавшись, она невольно замедлила шаг и шла даже степеннее, чем обычно.
Дорога тянулась грязная, пустынная. Все прихожане после службы успели разойтись по домам. Жанна сказала Нонон, что пойдет очень скоро, но сама не торопилась. Да и чего торопиться, если не страшат потемки и не подгоняет холод? Погода стояла скорее теплая, хоть и ветреная, — день был из первых зимних, когда ветер дует с юга, а серые стальные облака висят низко-низко, хоть рукой их потрогай, так нависли над головой. Нет, вокруг не было ничего, что оправдывало бы опасения Нонон.
До Старой усадьбы Жанна добралась еще засветло. Там тоже было и пусто, и тихо. Проходя мимо арки, когда-то закрытой огромными створками ворот, а теперь похожей на пролет моста с торчащими из боковин ржавыми петлями, она заметила пастуха-бродягу, напасть нормандских краев. Пастух приглядывал за тощими козами, что бродили по обширному двору, отыскивая редкие пучки травы возле старого каменного дома.
Жанна узнала пастуха. Совсем недавно он приходил к ним и просил работы, но хозяин прогнал его, не желая пускать в дом «всякую мразь», как без всяких околичностей он выразился. Ле Ардуэй был предубежден против таинственных бродяг точно так же, как дядюшка Тэнбуи, да, впрочем, как все остальные нормандцы. А поскольку Ле Ардуэй был богат и обладал властью, то неприязни своей не скрывал и, похоже, даже подстрекал просителя на возмущение с тем, чтобы поглумиться над ним и прогнать.
Где только не говорил Фома Ле Ардуэй, и на мельнице, и в кузнице, и многие его слышали, что, мол, случись только падеж скота или другая какая беда, в которой можно обвинить пастухов, и он очистит от них нормандский край навсегда. Угрозы его, которые многие считали опрометчивыми, доходили, само собой разумеется, и до тех, против кого были направлены. Так что, вполне возможно, Жанне, что шла одна-одинешенька по пустынному зимнему полю, подумалось: а ведь мой муж прогнал пастуха с руганью и бродяга в отместку может навести на меня порчу. Но даже если пришла ей в голову такая мысль, виду она не подала и по деревенскому обычаю заговорила с пастухом первая.
Пастух сидел на валуне, — в Нормандии возле ворот непременно кладут такие большие серые валуны. Одет он был в грубый шерстяной плащ, белый в оранжевую полоску, и казалось, будто накрыл себе плечи женской юбкой. Сидел неподвижно, словно тоже окаменел, и даже глаза у него стали как каменные. Ни дать ни взять мумия древнего кельта, которую только что вытащили из пещеры.
Жанна никак не могла миновать его, непременно должна была пройти мимо. Между ними оставалось шагов двадцать, и пастух наверняка уже заметил ее, но зеленоватые, похожие на рыбьи глаза, словно бы предназначенные для среды более плотной, чем воздух, остались неподвижными, по ним никак нельзя было угадать, что они видят, а что нет.
— Эй, пастух! — окликнула его Жанна. — Скажи, давно ли прошли после мессы люди? И если я пойду в Кло напрямик через Васильковый луг, нагоню я их или нет?
Пастух не ответил. Даже не шевельнулся, продолжая вглядываться куда-то вдаль. Жанна решила, что он не расслышал вопроса, и задала его еще раз, но громче.
— Оглох, что ли, пастух? — нетерпеливо прибавила она, привыкнув к повиновению нижестоящих: любое ее слово было для них не столько просьбой, сколько приказом.
— Оглох, но только для вас, — наконец отозвался пастух, сидя все так же неподвижно. — Для вас я глух, как ящерица, как камень, как вы и ваш муж были глухи к моей просьбе, хозяйка Ле Ардуэй! С чего вам вздумалось со мной заговаривать? Разве не вы прогнали меня? Вам нечего дать мне, мне нечего вам ответить! Смотрите, — продолжал он, вытянув длинную соломинку из сабо и переломив ее, — она сломана! И что же? Неужели вы думаете, что ветерок, который унес обломки, сделает ее опять целой?
Гнев рокотал в гортанном голосе пастуха. Сам того не подозревая, он совершил древний обряд, который совершали норманны, объявляя войну.
— Будет тебе, пастух! Стоит ли ворошить прошлое, — примирительно сказала Жанна, чувствуя себя не слишком уютно рядом с разгневанным человеком, держащим в руках дубинку из остролиста, которую, похоже, выломал из ограды. — Ответь мне на вопрос, и обещаю: будешь проходить через Кло и дома не будет мужа, положу тебе в котомку белый хлеб и добрый шмат сала.
— Бросьте свой хлеб и сало цепным собакам, — ответил пастух. — Не хлеб и не сало усмиряют гнев! Нет, не хлеб! У человека, который, пообедав, забывает оскорбление, вместо сердца зоб. Счеты я сведу позже, хозяйка Ле Ардуэй!
— Полегче с угрозами, пастух! — с не меньшей, а то и с большей угрозой окоротила его Жанна со свойственной ей решительностью.
— Знаю, знаю, хозяйка Ле Ардуэй, до вас, как до неба, не доберешься, — сказал пастух с кривой усмешкой, проницательно глядя на нее. — Однако вы тут не у себя на кухне, а возле Старой усадьбы на дурном перекрестке, где живая душа появится не раньше завтрешнего дня. Мало ли что мне взбредет в голову? — произнес он медленно, свирепо оскалившись и указав со стеклянным блеском в глазах на свою дубинку. — И взбрело, да не сделаю! Не хочу! — сказал он с напором. — Я ударю, меня ударят. Так что успокойтесь и бросьте камень, который подняли. Если я всего-навсего дерну вас за волосы, мне скажут, что голову оторвал, и засадят в тюрьму в Кутансе. Но есть месть куда более надежная. Время растит рога у быка, и удар их приносит смерть. Идите своей дорогой, — посоветовал он зловеще. — Месса, с которой вы возвращаетесь, запомнится вам надолго, хозяйка Ле Ардуэй!
Пастух поднялся с валуна и просвистел диковинную мелодию. К нему тотчас же подбежала собака — белая шерсть ее висела острыми сосульками, а на морде запечатлелось свойственное всем пастушеским собакам умное и печальное выражение. Она взглянула на хозяина и отправилась собирать коз, что разбрелись по двору.
Слишком гордая, чтобы отвечать пастуху, Жанна прошла мимо и свернула на Васильковый луг.
Что ей война, объявленная пастухом? В самое сердце поразили ее последние слова. Почему ей надолго запомнится месса? И что за дело до богослужения наверняка некрещеному бродяге-язычнику? Никто и никогда не видел пастухов в церкви, зато видели, к немалому смущению всех верующих, что они пасут овец на освященной земле кладбищ.
А месса и в самом деле была для Жанны памятной: незнакомый монах пробудил в ней чувства, до сей поры неведомые ее сильной и уравновешенной натуре. Слова пастуха странным образом намекали на ее встречу с тем, кто, судя по рассказу Нонон, стал жертвой Синих мундиров, а с Синими мундирами, доживи он до гражданской войны, непременно сражался бы ее отец, Лу де Горижар. Обещание пастуха невольно запало в душу Жанны и углубило уже полученное впечатление. Таинственное существо человек, потому и может случиться, что ничтожнейшее из обстоятельств — совпадение событий или слово — поразит его, удивление запомнится, подчинит его себе, завладеет целиком.
Жанна вернулась домой в небывалом смятении. Сумрачный монах и сумрачные угрозы пастуха мешались у нее в голове.
Однако привычная череда забот и дел уже выстроились перед ней, неся спасительное отвлечение. Жанна сбросила шубку, сабо с черными ремешками и по-хозяйски засновала по дому. Лицо ее было так ясно, так безмятежно, словно ничего необычного с ней не происходило.