Бора сухо кивнул на это, зыркнул на меня явно зло, прошел по комнате к окну и встал там, спиной к нам.
— Ну-ка, что тут у нас, крохотуля-нигиль? — скрипучим голосом спросил незнакомец, положив мне грубую ладонь на лоб, и, несмотря на то что все мое внимание было сосредоточенно на том, чтобы отслеживать мой главный страх, неподвижно стоящий у окна, я громко ойкнула, когда узловатые пальцы коснулись огромной шишки на лбу.
Почудилось, что онор Бора слегка вздрогнул от этого звука и широкие плечи чуть поникли. Конечно, почудилось, больше никак.
Целитель продолжил осмотр, натер какой-то жирной мазью с ароматом трав мои ступни, кисти, уши и щеки, потом другой — колено и плотно замотал его. Взял одну из подушек, подложил под ногу так, что тянуть и нудить сразу почти перестало, и все это время я глядела в стену и находилась на грани истерики, желая зарыдать в голос, вопя, за каким шарааком меня лечить? Чтобы потом унижать и терзать здоровую? Так дольше получится?
— Да что же так все плохо-то? — посуровел лекарь и почему-то осуждающе глянул в спину онору Бора. — Полежи тут, сварю-ка я тебе кое-что вкусное да возвращающее улыбку на девичьи губки.
Пресветлая, будто у меня еще когда-то появится шанс улыбнуться!
Бородач ушел, бормоча под нос, и предводитель аниров сразу же обернулся и безмолвно, но с не допускающим и намека на возражение видом указал на выход и главному рунигу. В этот раз тот даже не подумал возразить и сразу оставил меня наедине с чудовищем, что готовилось, очевидно, обрушиться на меня с новым шквалом обвинений или чем-то гораздо хуже. Все внутри сжалось и похолодело, живот скрутило от ожидания самого паршивого поворота дел, мышцы окаменели, сердце заскакало, как бешеное, а по спине выступила холодная испарина.
Бора нависал надо мной некоторое время, пугая все больше и больше, до тех пор, пока у меня уже в глазах темнеть не начало, и не в силах уже это выносить, я вскинула голову, сталкиваясь с ним взглядами. И опешила, потому что ожидаемого чистого гнева там не нашла. Он глядел так, словно испытывал смесь вины и грусти.
— Ты сделала это нарочно? — негромко спросил он, но я все равно вздрогнула.
— Сбежала? — Горло болело все сильнее.
— Отдала себя… сделала своим первым мужчиной другого… нарочно? — покривившись, как от нудящего зуба, анир дернул головой. — Только чтобы не принадлежать мне? Потому что заставил? Так противен?
Я заморгала, не сразу и понимая, что он пытается спросить, а потом решительно мотнула головой, тут же застонав и схватившись обмазанными руками за виски.
— О, Даиг, нет конечно! — немного резче, чем следовало от мучения, причиняемого колыханием и грохотом в черепе, ответила ему. — Я его… любила.
— Любила… — повторил, как эхо, Бора, хотя скорее было похоже на отзвук отдаленного грозового рокота. — И если смогла бы убежать, то к нему вернулась бы?
— Что? — Меня снова пронзило дрожью, но на этот раз не поверхностной, а идущей из самых глубин, переполненной брезгливостью, ужасом и отвращением к себе, слепой безмозглой дуре. — Нет! Ни за что!
Анир глядел на меня пристально, кажется, решая для себя, хотел ли он знать почему, но потом опять дернул головой, чуть выпятив жесткий угловатый подбородок, как если бы перечеркнул и отбросил нечто.
— Тебе следует простить меня, — сказал он совсем не тоном просителя, нет, отдал приказ, смягченный лишь самую малость.
Я же не спросила за что конкретно, только по-прежнему не прерывала нашего визуального контакта, давая понять, что если захочет — сам продолжит.
— Я сказал, что тебе не нужно меня бояться, и обманул, — произнес он отрывисто. — Но такое больше не повторится, или доверия нам никогда не видать. Та злость… Не на тебя она должна быть. И сказанное мною сгоряча — гадко. Этот жестокий обычай — доргаст — я ведь запретил его уже много лет как. — Мужчина покачал головой и потер переносицу, будто недоумевал и досадовал. — И до сего момента никогда не понимал: неужто обманутому с… мужику так сложно совладать со своей мстительностью и жаждой топтать, причинять боль и разрушения… но вот поди ж ты — сам оказался не лучше тех, кого карал за подобное.
— Я не обманывала… — упрямо начала, но он остановил меня взмахом руки.
— Я не обвиняю. Не тебя. Просто благодаря тебе в очередной раз понял, что справедливость и честность не всегда ложатся на душу гладко, когда касаются лично. Иногда они и поперек горла. — Я не открывала рта, ожидая, что будет дальше. — Предлагаю забыть и принять все как есть. Назад возврата нет ни для тебя, ни для меня, пусть и по разным причинам, так что давай уж пойдем вперед и попробуем сделать из того, что имеем, нечто хорошее… или терпимое.
— Значит ли это, что ты не подвергнешь меня тому отвратительному наказанию? — никаких недомолвок, уж точно не в таком вопросе.
— Нет, и никогда бы не стал. То был дурной порыв и за него стыдно. Но впредь прошу тебя — не обмани меня никогда умышленно, не пробуждай того, о чем и сам не подозревал.
— То есть ты не откажешься от меня теперь, когда все знаешь?
— Нет. Не откажусь, не отпущу.
Даже не знаю, что ощутила в тот момент. Облегчение? Крах последней надежды все же вернуться к той жизни, что знала всегда? Но что осталось уже от той жизни? Пожалуй, ничего. У меня был единственный человек на всем свете, к которому хотелось бы вернуться — мой отец, но в качестве кого? Пусть все еще любимой, но посеявшей за собой сплошную череду неудач и унижающих его имя и достоинство поступков дочери? Нет, хватит побегов.
— А как же быть с моей… — Щеки вспыхнули, но отворачиваться я не стала.
— Здесь не Гелиизен, Ликоли! — оборвал Бора меня почти грубо. — Невинность женщины у нас не показатель ее душевной и телесной чистоты или степени распутства. Это тот дар, что она отдает кому захочет или хранит, если такова ее воля. Предательство того, кому уже обещана верность, — вот где непростительный грех. И такого греха у тебя передо мной нет, по здравому размышлению. А мои грезы все это время не есть твое обещание!
Говоря последнюю фразу, анир, однако, сорвался на подобие угрожающего ворчания и губы его кривились, явно сдерживая желание оскалиться.
— Разумно ли тебе оставлять меня, если вызываю гнев? — прямо спросила, набравшись смелости то ли от общей безысходности, то ли от нарастающего кружения в больной голове. — Зачем держать при себе кого-то, кто злит и разочаровывает одним своим видом?
— Мой гнев — моя проблема, а мое разочарование — моя глупость. Проблемы я привык решать, а с глупостью с легкостью справляется опыт. Ты остаешься, Ликоли, — отрезал он.
— В качестве кого?
Бора поднял правую бровь, будто не совсем понял, о чем спрашиваю, и поджал губы с оттенком обиды.
— Я договоров не нарушаю. Лишь надеюсь, что ты пожелаешь быть не только моей супругой и гарантом мира между нашими странами, но и той, кто полюбит.
Ах, нет, а вот этого проклятого, разрушающего и лишающего ума чувства я надеюсь избегать во веки веков. Насколько безумной нужно быть, чтобы желать пережить еще раз ту боль, что по сей миг не покинула меня, лишь затаилась, спрятавшись за новыми, навалившимися бедами, и наверняка только и ждет момента наброситься исподтишка.
— Разве есть те, кому под силу полюбить, повинуясь собственному желанию? Глупое сердце делает выбор за нас, — усмехнулась я, не сумев сдержать горечи. — Обещать неподвластного тебе я не могу, но не лгать, не предавать и никогда не ударить в спину — клянусь.
— Этого пока достаточно, — кивнул Бора, заметно расслабляясь и даже немного возвращаясь к своей недавней самоуверенности. — А на сердце не пеняй, слушать его не порок. А уж говорить я его заставлю.
Без стука и позволения в комнату вошел бородатый целитель, с большой деревянной кружкой, над которой поднимался едва заметный пар.
— Ты ступай отседова, предводитель, — совершенно непочтительно сказал он. — Крохотуле отдохнуть надо. Успеешь наговориться, голова у нее сейчас и без твоих речей кружится. — Бора забормотал что-то недовольное, но пожилой анир отмахнулся: — Иди уже, себя не томи и ейного охранника не изводи. Он уже чего только не придумал, небось.
Внезапно я почувствовала всю правоту слов лекаря. Перед глазами и правда плыло, кожа горела и замерзала одновременно, а болело просто повсюду. А уж про то, что кресс Инослас нафантазировал о нашем уединении, и говорить нечего.
— Отоспись, Ликоли. Я поблизости буду, — со вздохом сказал Бора и быстро покинул комнату.
— Да уж кто бы сомневался, — фыркнул в усы целитель, поднося кружку к моему рту. — Его с мальства от ликолевого меду было не отогнать, раз чуть не утоп в чане с ним. Эх, знала его бабка, всегда знала…
Что знала, я и подумать не успела. Сонливость навалилась стремительно, я и десяти глотков сладко-пряного питья не успела сделать, как начала проваливаться в забытье.
Я двигалась вдоль огненной стены, которая никак не кончалась. Сначала почти бежала, потом шла, все замедляясь, и под конец устало брела. По другую сторону огненной преграды был Алмер и его проклятая сестра, обнаженные и прикасающиеся друг к другу, вытворяющие нечто, вызывающее у меня отвращение и бесконечную тошноту, насмехающиеся надо мной. Слов было не разобрать, но смысл до меня доходил, и он жег и уязвлял бесконечно. Порченая. Бесполезная. Глупая. Не способная ни на что.
И как бы я ни старалась, уйти от них не получалась, попытки отвернуться не помогали, они снова и снова оказывались передо мной, защищенные огнем. В какой-то момент я стала бросаться на неестественно красное с мертвенно фиолетовыми всполохами пламя, кричать, требовать оставить меня в покое, потом срывала голос, приказывая, прося и, наконец, умоляя объяснить мне, за что вообще все, но ничего не менялось. Кошмар длился и длился, силы покидали меня, ненавистная преграда жгла, заставляя задыхаться от жары, картина за ней терзала и пытала, но и бежать от нее было некуда. Ведь по другую руку у меня разливался сплошной, непроглядный мрак, ступить в него хоть на шаг было дико страшно — чудилось, что в нем таится нечто огромное, жуткое, только и поджидающее возможности меня поглотить, или просто бездонная бездна, в которую я рухну сразу же.