о собственной воле, перед кем распахнула бедра, отдаваясь целиком, с кем познала нечто, о чем и не грезила доселе, не зная, что такое между супругами реально, обращается зверем, избавиться была не в состоянии.
— Ты насытилась, жена моя? — спросил предводитель, заставив-таки слегка дернуться от чрезмерной близости его губ к моему уху. — Все еще желаешь пойти к своему земляку?
Я кивнула, пусть на самом деле, неимоверно хотела остаться наедине с собой и без свидетелей, без необходимости держать лицо и спину прямо, без оглядки на чужую реакцию и ее последствия пережить все окончательно.
Но, похоже, пока такого шанса мне мой супруг предоставлять не намеревался. Страшился, до чего могу дойти от таких мыслей, или же целенаправленно давил, вынуждая принимать новое положение вещей сразу же, давая понять, что отныне все будет только так? Что не позволит возникнуть расстоянию между нами, хотя бы внешне и для всех вокруг, а то, как я справляюсь с этим, не имеет значения. Забота это или же почти прямое насилие, дорожит он мною или указывает на границы западни, в которую поместил, возжелав получить для себя? И рискни я испытать эти границы, какой будет моя кара?
Комната главного рунига была расположена в мужском крыле дома, почти в самом конце коридора по правую руку. Внутри сильно пахло какими-то травами и царил полумрак, так что рассмотреть самого Иносласа, неподвижно лежащего на постели, мне удалось не сразу. Судя по всему, он был обнажен, и лишь нижняя часть тела прикрыта простыней. Я подошла ближе, тогда как Бора остался стоять в дверях. У постели рунига сидела незнакомая женщина, мое появление не удивило ее, по крайней мере, виду она не подала.
— Спит, — только и сказала она, непонятно, мне или Бора.
— А почему его даже не перебинтовали? — шепотом возмутилась я.
На четырех глубоких длинных ранах, пересекавших торс Иносласа, действительно не было повязок, они только были обильно покрыты странной зеленоватой кашицей.
— Так быстрее заживет, царапины дышать должны, — невозмутимо ответила женщина и подложила веточку сухой травы в кипящую над свечой в глиняной чаше воду, и аромат, царивший в комнате, стремительно стал гуще.
Я едва сдержалась, чтобы не вспылить, когда она нарекла царапинами эти ужасные раны.
— Я могу быть уверена, что здесь знают, как лечить… людей? — максимально спокойно спросила, повернувшись к мужу.
— Конечно, Ликоли, — кивнул предводитель, глядя поверх моей головы, избегая прямого контакта глаз.
Стыдно ему? Или же, наоборот, не хочет показать, что не испытывает никаких угрызений совести при виде покалеченного им человека. Сколько же у меня к нему вопросов, вот только задавать их что-то противится во мне. Какой смысл? Если аниры — шарааковы потомки, то разве дождусь я правды.
— Не стоит беспокоиться, встанет этот воин на ноги не позднее завтрева, — сказала мне в спину приставленная сиделка.
— Я бы хотела остаться с крессом Иносласом. — Наедине. Я нуждалась в том, чтобы побыть наедине с тем, в чьем происхождении была уверена, услышать, если повезет, пару язвительных слов от этого вредного рунига, что помогут мне обрести хоть какую-то опору под ногами, но, еще не договорив, поняла, что получу отказ.
— Нет необходимости. — Предводитель не повышал голос и никак не давил, но сомнений не возникало: спорить или просить бесполезно. — Идем одеваться, я собираюсь отвести тебя теперь в капонир.
Мое горло сжалось, ноги вдруг ослабли, а на голову словно рухнул тяжеленный камень, оглушая и оставляя звон. Он собирается отправить меня в тот самый каменный каземат, где содержит свой же не пришедший в ум молодняк? Но за что? За то, что не смогла принять его в зверином обличии с распростертыми объятиями? Оскорбила словами? Но разве я от этого стала настолько опасной для всех, чтобы запирать меня в таком кошмарном месте? Или это демонстративное наказание, чтобы подтвердить безупречность главенствующего статуса предводителя? Практически уверена, что будь на месте Бора мой облеченный властью дядюшка, и меня даже не удивил бы такой порядок действий, но почему-то в то, что мой супруг готов пользоваться теми же методами, дабы сохранять незыблемым свой властный образ, верить совсем не хотелось. Такому, как он, разве вообще нужно это?
Мои руки дрожали, и одеваться выходило очень медленно, и теперь я сама не встречалась глазами с предводителем, не в состоянии наблюдать за нарастанием там гнева из-за моей нервной неловкости. Неожиданно Бора опустился на колени передо мной, собираясь обуть в меховые сапожки, как делал и прежде, но это доконало меня.
— Как надолго ты собираешься запереть меня? — выпалила, не в силах сдержаться, борясь с жалкими спазмами в горле. Я не могу заплакать перед ним, это недостойно моего происхождения.
Бора вскинул голову, уставившись на меня с нескрываемым изумлением, нахмурился и закрыл на мгновение глаза, будто просто устал видеть меня, а потом вдруг швырнул обувь в стену, пугая меня, и вскочил. Заметался по комнате, запуская пятерню в волосы, растрепывая их и нещадно дергая, выглядя дико злым.
— Почему, почему, жена моя, первое, что ты подумала, — это дурное? — почти взревел он. — Почему что бы я ни делал или ни собирался, в первую очередь видится тебе угрозой?
— Ты сказал, что отведешь меня в эту вашу тюрьму! — защищаясь, выкрикнула, сжимая до боли кулаки, но это не помогло. Слезы прорвались и полились, а всхлипы не давали нормально говорить. — Что… что я должна… должна была подумать после… такого?
Бора снова резко с глухим стуком опустился на колени, и на секунду мне показалось, что он собирается уткнуться мне лицом в колени, но, покачнувшись вперед, он этого не сделал, только аккуратно вытер мою мокрую щеку большим пальцем, прикасаясь минимально. Какая-то трусливая часть меня молила отшатнуться, но я не шелохнулась.
— Прости меня, — пробормотал он сдавленно, как сквозь муку, — за то, что пугаю все время. За то, что я таков, какой есть, и другим мне никогда не быть. За то, что связал наши жизни вместе и вовек нам уже не развязаться, Ликоли. Сейчас тебе тяжко и дальше, может, не станет легче, но не расстаться нам, не разойтись, невозможно это. Прости и за это, прости и попробуй полюбить и такого. А не сможешь — так смирись, чтобы терпеть меня было не так невыносимо.
Мне нечего было ему пока ответить. Что тут скажешь? Что я и правда стану пытаться искать в своем сердце место для него… вот такого? Или пообещать, что сумею покориться и терпеть всю оставшуюся мне жизнь? Кто раздает подобные обещания? Уж точно не я.
Бора и не стал пытать меня вопрошающим взглядом, требуя хоть чего-то, просто вздохнул и, развернувшись, сел на полу рядом с постелью, на которую я бессильно опустилась, едва прикасаясь к моим коленям плечом.
— Я хотел просто показать тебе тех самых мальчишек, что ты видела в иной ипостаси, дать тебе поговорить с ними, увидеть в них обычных людей, не безумных чудовищ, жена моя, — сказал он, потерев лицо раскрытыми ладонями. — Но никуда мы пока не пойдем. Не тогда, когда я неверными словами довел тебя до слез, а утешить и не в силах.
— Не ты меня довел, не в это раз уж точно, сама надумала себе… — призналась я честно.
— Нет, моя вина. Ведь у тебя сложилось впечатление, что капонир — это тюрьма, узилище, куда попадают за проступки, коих ты, между прочим, и не совершала. Мне стоило подумать, что это каждому местному сызмальства известно: там место безопасности, где утихомириваются, примиряются две наши половины. А вот тебе откуда это знать?
— Тебе нужно было рассказать мне раньше… хоть что-то, — я не упрекала, не время для этого.
— Я хотел, ты себе и представить не можешь, сколько думал об этом, — протяжно вздохнул мой муж. — Только как? Какими словами? Где их найти правильные? Жил я столько лет и знать не знал, что однажды придется всю душу себе думами вымотать, решая, как сказать своей возлюбленной, кем рожден, что убеждать нужно будет, что не монстр я какой-то. Что даже устыдиться и горевать случится за то, что таков, и взглянуть на меня не сможешь больше так же, как этой ночью смотрела. У аниров принято гордиться зверем, восхищаться его силой, Греймунна, а теперь я… сожалею, и от этого мне плохо… очень.
Правильно ли испытывать сейчас стыд за то страдание, что звучало в словах моего супруга? Мне ли не знать, что глупое сердце не спрашивает разума, выбирая, к кому прикипеть, не ищет достойных или просто хотя бы подходящих, тех, кто наверняка убережет его от ран и разочарований. Желать меня в жены было неправильно для Бора, с кем-то из своего народа он не проходил бы через боль и трудности, как теперь со мной. Но много ли я вспоминала о правильном и неправильном, когда решилась на тот безумный побег с Алмером? С тем, кто нисколько не заслуживал и крошечной доли совершенной мною глупости, понесенных потерь. Тот мой выбор и сделанный при нашей встрече Бора несопоставимы? Разве? Да, я сюда не сама стремилась, в жены ему не набивалась, но перед лицом Даиг клятвы принесла. И это первое и последнее, в чем меня неволил этот мужчина. Быть с ним, всегда, не обещая освобождения от этого союза или даже от своего внимания никогда в будущем. И на миг забывая о наличии за его плечами зверя, спрошу себя, не о том ли мечтает любая девушка, выходя замуж? Быть центром внимания своего суженного, знать, что он дорожит тобой по-настоящему, что ему важно быть необходимым тебе настолько сильно, что это болезненно. И все же… действительно забыть о том, кто он, помимо того, что человек… Как?
— В наших храмовых текстах говорится, что Пресветлая Даиг, благодетельница и покровительница людей, была чиста и целомудренна целую вечность, и мир тогда был так же светел и лишен злобы и пороков. Но однажды из глубины своих подземных владений зачем-то выбрался Шараак — темнейшее существо из возможных, чье дыхание — грех, кровь — яд, желания — мерзость. Жуткий зверь, со смертоносными когтями и зубами, безобразной волосатой шкурой, глазницами, из которых изливается мрак. Узрев прекрасную Даиг, он воспылал к ней неукротимой похотью и стал осаждать своими домогательствами. Но Пресветлая только посмеялась над его грязными потугами привлечь ее и велела убираться прочь. Обуял дикий гнев Шараака, и начал он метаться по миру, сея гадости в чужих сердцах и разрушения в их домах и начинаниях, не в силах перестать вожделеть Даиг. Дойдя до края, он в один из вечеров наткнулся на прекрасного спящего юношу, набросился и растерзал, лакая кровь, как воду, люто завидуя его облику, жаждая его в надежде, что такого бы Пресветлая так легко не отвергла, не веря, по своей исконной испорченности, что нет в богине вообще подобных его собственным желаний. И произошло темное чудо — он обратился в такого же красавца и явился под этой личиной на старый праздник начала зимы, тот, что теперь принято считать самым дурным днем в году и самой опасной ночью. Пресветлая в старину не чуралась веселиться вместе с простым людом, ела наши яства и пила легчайшие сладкие наливки, танцевала у костров. Коварный Шараак приблизился к Пресветлой и незаметно отравил питье в ее кубке дурманом, а потом похитил и овладел ею, пребывающей в мире тяжких грез. А на утро действие крови юноши иссякло, и, проснувшись, Даиг обнаружила себя обесчещенной отвратительным чудовищем, что в