Я достала из кармана остаток лепешки и отломила кусочек, предлагая коню.
— Ну надо же, ты его подкупила, — хмыкнул позади меня предводитель, а вот Лекуб не потянулся за угощением и смотрел исключительно на него, явно показывая мне, что игры и вкусняшки — это хорошо, но в присутствии хозяина лишь его слова имеют вес.
— Не все же силой да принуждением вершится, тем более когда в тебе силы-то и вовсе нет.
— Кабы знала ты, сколько в тебе силы против меня, — вздохнул Бора и мимолетно провел кончиком носа по моей шее, и в этом месте сквозь мою кожу рекой хлынуло жидкое пламя до сердца, а потом и повсюду, а рука с кусочком лепешки отчаянно задрожала.
— Он не станет слушаться меня, пока ты рядом, — пробормотала я, поражаясь враз осипшему голосу.
— Далеко не отойду, — твердо заявил Бора.
Он встал у дверей конюшни, в десятке шагов от нас с Лекубом, и только тогда вороной упрямец сосредоточил свое внимание на мне. Взял угощение, а я осторожно почесала его шею. Он мотнул головой с видом «это что еще за неуместные нежности», но не отпрянул.
— Пойдем-ка на место, — прошептала я у самых бархатистых ноздрей. — Не подведи уж меня, дружок. Если не станешь слушаться, то и тебе достанется, и мне ходить к тебе запретят. А кто же тебя тогда баловать вкусненьким да гулять водить будет?
Наделив вороного еще кусочком, я взялась за его недоуздок, собираясь вести в стойло. Он резко вскинул голову, как подумывая вырваться, заставляя меня встать на цыпочки, чтобы удержаться все же за его упряжь. Краем глаза я заметила, как подобрался и подался вперед Бора, но тут Лекуб послушно опустил гривастую башку и пошел рядом, подстраиваясь под мои не слишком широкие шаги.
Денник его уже сверкал чистотой, какой не видел давненько, очевидно, и первым делом, оказавшись внутри, жеребец стал валяться.
— Ну вот и славно, — скрыть облегченный вздох я не смогла. — Завтра жди меня снова!
До главного дома мы шли с Бора молча, плечом к плечу, но не касаясь, и мне чудилось, что с каждым шагом воздух между нами набирает плотность, обретая то самое, мешающее свободно дышать свойство, что бывает перед сильнейшей грозой.
В трапезном зале нам на пути попалась Друза, наверняка не случайно, но Бора ей и слова сказать не дал, повелительно подняв ладонь с растопыренными пальцами, и рот ее захлопнулся, как по команде.
Перед лестницей он таки схватил меня за руку, ускоряясь, будто промедление лишало его последнего терпения. Войдя в наши покои, торопливо помог снять теплую одежду, усадил на край постели и стал так же быстро раздеваться сам. Несколько рваных рывков, и вот он встал передо мной во весь рост, обнаженный, с расправленными плечами, сдерживая бурное дыхание, не скрывая ничем свою мужскую плоть, налитую от очевидного желания.
— Прости, с этим ничего поделать не могу, Ликоли. Желать тебя смогу перестать лишь мертвым, — сказал Бора, обхватывая себя у основания, и я, к своему стыду, никак не могла оторвать бесстыдный взор от его руки, сжимающей его могучую мужественность, и обжигающие картинки нашей немногочисленной, но такой потрясающей близости заполнили мой разум.
— Да, во имя всего святого, гляди на меня так, жена моя! — с глухим стоном произнес Бора, медленно опускаясь на колени, словно его ноги ослабли. — Гляди так, как смотрела, позволяя ласкать и любить себя. Гляди, потому что мне и жизни больше нет без твоего такого взгляда.
Ох, Пресветлая, сколько же сейчас во мне всего происходит! Нечто горячее, неимоверно-волнующее прямо-таки распухало в моей груди, струясь под ставшей вдруг такой чувствительной кожей, сжимая легкие, заставляя дышать все чаще. Оно откликалось на этот умоляющий взгляд Бора, на каждое его слово, само нуждающееся звучание голоса, практически неволя хотеть поддаться, пойти навстречу всему, о чем он просил. Потянуться к нему, ощутить снова все то, что порождали во мне его прикосновения, забыться в его объятиях, взвиться высоко-высоко, туда, откуда не видно всех земных проблем, а когда вернуться, то они возьмут и куда-то исчезнут. И жить потом дальше, позволяя себе видеть лишь ту сторону моего супруга и окружающих, что для меня приемлема, удобна, а остальное игнорировать. Да разве мало людей живут так же, особенно женщин, особенно аристократок. В своем комфортном мирке, знать не желающих ни о каких трудностях, занятиях, кроме исключительно приятных и призванных их развлечь; о том, как и что делается или откуда берется, о том, что могут вытворять их собственные мужья прямо у них под носом. И мнилось — именно об этом просил меня Бора, принять, как ни в чем не бывало, отдаться в его руки, позволить себе видеть лишь то, что приносит удовольствие мне, одновременно давая его и ему. Это давление, мягкое, вкрадчивое, но почти непреодолимое, присутствующее повсюду в моем теле и разуме, и ему так легко уступить, но тут же появилось чувство, что вдруг стало нечем дышать. Точно так же, когда на меня давил своей насмешливостью и жестокими словами Инослас, тыкая лицом в то, что никакого выбора для меня не существует и никогда не существовало, а мои протесты — лишь признак незрелости, эгоизма, недальновидности. Да, Бора не унижал меня и не собирался, похоже, этого делать, да подчинение его давлению обещало мне лишь наслаждения, но это все равно было давление.
Отсутствие выбора. Он говорил об этом красивыми словами, тоном, так напоминающим мольбу и будящим страстную потребность пойти ей навстречу, чтобы только растворилась без следа эта страстная мука из его взгляда и голоса, но это никак не меняло того факта, что никакого другого пути, кроме как исполнить рано или поздно так или иначе все его просьбы, у меня нет.
— Твой зверь, — напомнила я предводителю, что продолжал вглядываться в мое лицо, как если бы мог так читать мои мысли.
Хотя отчасти, наверное, мог. Он — глава своего народа, умный, сильный и гораздо менее простодушный и прямолинейный, нежели мне виделось поначалу, а еще он взрослый мужчина, у которого более чем достаточно опыта с женщинами, а я против него бестолковая девчонка, чьи чувства и способы на них влиять для него как раскрытая книга. У меня нет никакого шанса устоять перед тем, чтобы утонуть в нем однажды, и ему это прекрасно известно. Все, что и остается за мной в этой ситуации, — это либо принять все добровольно и ни о чем уже тогда не сожалеть впредь, либо навсегда застыть в состоянии принужденной пленницы, не позволяя себе никогда забыть об этом.
Бора нахмурился, как человек, спрашивающий себя, что не так, но потом сразу кивнул и, поднявшись, отошел к стене.
— Жена моя, ты должна помнить все время, каждую секунду, что зверь не враг тебе, не угроза, он твой защитник, и пусть способен нести мгновенную смерть и повелевать себе подобными, но власть над ним вся у тебя. Понимаешь меня? — спросил он, опуская голову, и все мышцы на его обнаженном теле напряглись, вздулись, как собираясь прорвать гладкую кожу.
Вцепившись руками в покрывало под собой, я громко сглотнула, хоть как-то усмиряя страх, и кивнула.
— Скажи это вслух, чтобы и сама ты это слышала, и я, — потребовал супруг огрубевшим голосом.
— Я понимаю, что твой зверь не враг мне, — сипло от борьбы со своими эмоциями пробормотала я.
— А веришь ли в это?
Вот тут явно нужного ему ответа у меня не было, и промолчала, вызвав очередной опечаленный вздох у Бора.
— В этот раз я обернусь быстро, как тогда во дворе, ибо медленный оборот способен испугать и оттолкнуть тебя, — произнес предводитель, и уголок его рта дернулся, как от предчувствия чего-то неприятного.
— Постой! — вскинулась я. — А для тебя есть разница, быстро или медленно?
— Есть, — сдержанно кивнул Бора, — но сейчас это не имеет значения.
— И все же! — настояла я.
— Быстрый оборот — неприятный, болезненный, — дернул плечом мой муж, — он хорош в случае срочной необходимости, опасности или приключается в гневе, охотничьем азарте. В единый миг тебя как на части разрывает, а потом они сходятся жестко заново. А медленный… это как вплыть в иное тело, погружению в теплую купель подобно, чувствуешь все постепенно, предвкушаешь…
— Приятно? — спросила, закусив краешек нижней губы и ловя волны глубинных колебаний, вызванных тем, как Бора произносил все, чуть прикрыв глаза, словно и действительно предвкушал нечто великолепное… ну или совершенно естественное, отнюдь не отталкивающее превращение в чудовище, каким все еще мнилось мне.
Он лишь кивнул на мой вопрос, и я решилась.
— Не нужно быстро. — Мысль о его боли в угоду моим нервам и страхам отвратительна, и едва ли что-либо способно перекрыть это. — Сделай так, как лучше для тебя.
— Ликоли… — начал возражать предводитель, но я остановила его жестом.
— Каким бы ни был сам процесс, мой страх уже есть, исчезнуть он не может просто так, не добавляй к нему еще и чувство вины, — твердо сказала я.
— Я тебе говорил прежде и повторю — ни в чем и никогда своей вины не ищи! — строго указал мне Бора и взмахом руки дал понять, что разговоры окончены.
И да, картину переворота очень-очень сложно было назвать красивой, скорее уж, шокирующей, ужасающей. Поверхность тела Бора охватило какое-то подобие странного дрожащего марева, а может, это так затряслись его мощные мускулы, создавая видения оплывающего, стремительно меняющего очертания тела, черты лица искажались, суставы щелкали, кости трещали, а на поверхность стала пробиваться белоснежная шерсть. В какой-то момент облик этого уже не человека, но еще и не зверя был настолько противоестественен, что от панического бегства меня… нас спасло лишь одно: я уставилась в глаза Бора, которых он не сводил с меня. Там был все тот же он, не монстр, а мужчина, что заботился, окружал лаской и нуждался в ответной. Но, несмотря на то что удалось зацепиться за этот островок здравомыслия, меня все равно трясло, холодный пот обильно выступил повсюду, будто я бежала до изнеможения, резкое дыхание высушило язык и горло, а сердце разбивалось внутри, как камень в пустой железной бочке, отдаваясь грохотом в висках и ушах.