— Тебе стоит сегодня лечь пораньше, жена моя, — сказал супруг, в очередной раз коснувшись губами моего виска, а я тут же застыла.
«Тебе» лечь, не «нам». От этого защипало в глазах и сжалось горло. Конечно, я сама терялась при мысли, что нам предстоит ночью снова делить одну постель, и понятия не имела не только о том, как вести себя после всего, а о том, как тело и сознание могут откликнуться в обход разума. Ведь, с одной стороны, близость Бора и каждый взгляд на него вызывали все новые приливы того самого, порожденного им во мне томления, которому не было дела до любых препятствий и моих моральных сложностей. А с другой — как знать, что, пожелай муж постельных утех, и во мне не проснется снова паника, которая оттолкнет его или разозлит, ведь видно же, что сейчас его терпение весьма зыбко. Могла бы я забыться и ни на мгновение не вспомнить об истинной сущности Бора, о звере, сидящем под его кожей? На самом деле, к своему стыду, очень хотела это сделать, и как раз поэтому неожиданно испытала разочарование и страх. То желание, истинную мужскую страсть, на меня направленную, которую едва успела познать, еще и не распробовав толком… что, если ее уже не будет? Моих наблюдений хватало, чтобы знать — мужчины часто готовы упорно и настойчиво преследовать женщину, по-настоящему увлекаясь и добиваясь, но уже заполучив, не особо приемлют холодность и отсутствие восхищения ими. Было бы неправильно сказать, что Бора не восхищал меня, скорее уж, все с точностью до наоборот: если поначалу он мне виделся чересчур диким, огромным, пугающим, то теперь от часа к часу я находила в нем все более притягательных, прямо-таки завораживающих черт внешности и характера. Но вот моя неспособность безоговорочно и с охотой принять наличие животной сущности… погасила ли она его пыл ко мне? И если так, то почему мне так больно от возможности сразу потерять то, к чему и привыкнуть и полностью узнать еще не могла?
— Ты куда-то уходишь? — спросила, стараясь хранить внешнее спокойствие.
— Ненадолго. Послезавтра праздник начала зимы, и мне нужно обсудить кое-что с воинами относительно… мер безопасности, — предводитель ссадил меня с колен, говоря вроде и легко, но мне снова чудилось что-то.
— Могу я как-то участвовать в подготовке? Просто сидеть на месте не мое, Бора.
— Я уже понял это, — немного рассеянно, будто был мыслями уже не здесь, ответил он. — Я подумаю над этим. А пока прими долгую ванну и ложись спать. После сегодняшнего дня тебе необходим хороший отдых.
Предводитель ушел, а я несколько минут посидела, уставившись в закрытую дверь, а после решила сделать так, как он и сказал. Расслабиться в ванной и лечь в постель в надежде, что бесконечные размышления не одолеют меня, как рой злобных кусачих мух. Что толку переживать сейчас о том, что уже случилось и позналось, или гадать, что будет дальше? В моем положении, похоже, надо учиться действовать по ситуации непосредственно при ее возникновении, а не просчитывать наперед, потому как разве еще прошлой ночью я могла любым из существующих способов узнать о том, что свалится на меня уже утром?
Очевидно, события дня меня всерьез вымотали, потому что, невзирая на намерение дождаться возвращения Бора, я уснула, сама не заметив как.
— Видишь, насколько быстро это случилось снова? — Лицо Алмера выглядело одновременно красивым и ужасающим, в зависимости от того, как на него падали странные, чрезмерно темные и текучие тени.
— Случилось что? — Я не желала с ним говорить, больше нет, даже во сне. Когда-то — да, хотела кричать, вопрошая, почему и за что.
Но спустя… О, Даиг, и месяца же не прошло, а по ощущениям — вечность… Ныне мне не нужны были ответы от него.
— Ты снова не справилась, не сумела дать мужчине вожделенного. Ты бесполезна в этом, Мунни, — насмехался надо мной Алмер, становясь все отвратительнее, и не важно, сколько я отворачивалась, его все более мертвый образ появлялся опять. — За что я умер, Мунни? За что? Ведь это только ты была во всем виновата, ты не можешь сделать ничего, что пристало настоящей женщине, а наказание понес я. Если бы ты была правильной, все бы получилось и до конца жизни все были бы счастливы.
Не я уж точно. Тебе было плевать на меня и на мое счастье.
— Неправда, все это неправда. Ты ублюдок, предатель, изменник и меркантильная тварь!
— Я был мужчиной, который любил другую женщину, а все потому, что ты такой любви не заслуживаешь. Что ты можешь дать? — Я бросилась бежать, задыхаясь и обливаясь жгучим потом, но голос первого мужа никак не замолкал. — Что ты можешь дать? Что ты можешь? Что? Ничего-ничего-ничего! Бесполезна-а-а-а-а!
— Ликоли, Цветочек мой, проснись! — Другой голос, словно спасительный водный поток среди полыхающего вокруг пожара. — Лепесточек мой нежный, открой глаза!
Волны дарят облегчение, уносят с легкостью прочь от дурного, поднимают к свету, к объятиям, крепким, но бережным, к касаниям губ мокрого от слез и пота лица, дарящим защиту и покой, и я цепляюсь за все это, за Бора, умоляя сквозь всхлипы вытащить меня из кошмара.
— Что же я творю с тобой, как же пугаю, мучаю, — еле слышно пробормотал супруг, и до меня постепенно стало доходить, что винит он себя и переживания прошлого дня в моих тяжких видениях.
— Не ты… — выдавила из себя.
Пресветлая, мои глаза опухли, едва открываются, во рту пересохло, нос забит, а все тело и постель вокруг мокрые, словно кто вылил на меня ушат воды.
— Не ты виноват, — упрямо прочистив горло, повторила я и обвила мощную шею Бора, стремительно успокаиваясь от прикосновений к нему. — Мой сон… я в нем видела своего первого мужа.
Пожалуйста, попроси меня рассказать. Я не хотела этого прежде делать ни за что, не в состоянии была пройти через эту грязь и унижение снова, но сейчас… попроси меня, муж мой! Попроси и убеди, что он ошибался!
— Не считал я вправе с тебя требовать говорить о нем, но теперь… — предводитель скрипнул зубами и сжал меня крепче, — поведай мне сама обо всем, или не гневайся, если я пойду и вытрясу все из твоего сопровождающего. Видел ведь по глазам его, что знает.
ГЛАВА 25
— Не надо Иносласа спрашивать, — это была последняя фраза, которую я смогла выговорить внятно и хоть с призраком достоинства, потому что потом сорвалась в самый натуральный некрасивый плач, бормоча торопливо, глотая слова, всхлипывая и давясь рыданиями. Мне не было никакого дела до того, как я сейчас выгляжу в глазах моего супруга и насколько его оттолкнет то, что он узнает обо мне из всей неприглядной истории. Переживать о том, что окажусь в его глазах совсем не таким уж идеальным цветочком, каким он наверняка представлял меня, я была не в состоянии. Я вывалила на него все: и то, как впервые увидела Алмера, и как постепенно влюблялась в него, как в определенный момент вдруг стала почему-то думать, что мне он не просто по судьбе предназначен, а что нет и жизни никакой без него. Про побег, про первый раз, про те месяцы, когда казавшаяся такой близкой мечта о счастье начала день за днем оборачиваться постоянным разочарованием и тоской. Про упреки, про ежедневные мысли о собственной никчемности, и про ту ужасную ночь, стыд, унижение, осознание степени предательства и своей глупости. Не умолчала даже о том, в каком виде в последний раз смотрела на моего первого мужа, о его смерти на моих глазах, о том, что и при последнем издыхании он глядел на другую женщину и видел лишь ее, не меня, никогда меня.
— Все было зря, все неправда, просто отвратительно, больно… — икая через слово, забормотала я, когда мои гадкие признания наконец иссякли. — Не было никакой любви, только моя тупость и его жажда возвыситься. Я сама во всем виновата. Возомнила себя особенной, способной просто захотеть и взять, невзирая ни на что. Решила, что все устои и правила не для меня, пусть все другие живут, преклоняясь перед ними, потому что они жалкие, трусливые, не готовые рискнуть, а я и моя любовь такие необыкновенные, что все пред ней прогнется, уступит, закрутится, как мне вздумается, ляжет под ноги. А не было любви, не было, не было. Даже желания не было.
Бора был безмолвен и недвижим до того момента, пока я уже ничего не могла произнести. Не гладил меня, не сжимал или не оттолкнул в самых неприглядных местах рассказа, не утешал. Вот теперь, когда я излила все без остатка, меня и настигло понимание, что, возможно, зря я это сделала. Каково ему, предводителю аниров, узнать, что его жена оказалась не просто порченой, но и предпочла ему простолюдина, но не была для того достаточно хороша как возлюбленная, причем настолько, что он буквально принуждал себя делить с ней постель лишь для зачатия ребенка. На что я тоже была неспособна.
Струсив и в лицо посмотреть супругу, чтобы не прочесть там насмешку или отвращение, я зажмурила опухшие глаза и попыталась отвернуться, скрутившись клубком на влажной от моего пота и слез постели. Судя по всему, вот он мой предел, та черта, после которой я жажду спрятаться даже от себя самой, сжаться, перестать быть заметной, исчезнуть для всего и всех, хоть ненадолго.
Но Бора не позволил мне зажаться, поднял с кровати и отнес в купальню. Усадив на лавку, первым делом взял одно из полотнищ для вытирания и, оторвав угол, вытер мои слезы и буквально заставил высморкаться, будто я была немощным ребенком, а не аристократкой, которой пристало помнить о манерах, а не позволять мужчине утирать мне сопли. Все так же молча, он попробовал воду в купальне, подкинул дров в топку, пока я просто сидела сгорбившись, не в силах держать спину и следила за ним обнаженным и, похоже, совсем спокойным, не отрываясь.
Подняв меня, предводитель опустил в тепловатую воду и забрался сам.
— Сейчас станет теплее, — сообщил он и, взяв мочалку и мыло, стал аккуратно мыть меня, упорно не встречаясь глазами, а лицо его было настолько невозмутимо неподвижным, что уловить его отношение к моей исповеди не представлялось возможным.
— П… Почему ты молчишь? — не выдержав, пролепетала я едва слышно.