— Однажды я уже сказал тебе, что ничтожество, обидевшее тебя, желаю найти и убить. К сожалению, с тем, кто и так мертв, сделать это еще раз никак нельзя. Если я не могу мстить, не могу сделать так, чтобы его страдания хоть как-то утешили тебя, то зачем стану сотрясать воздух? А яд, которым он тебе душу отравил, не пустыми словами нужно вытягивать, Лепесточек.
И только теперь Бора поднял глаза, прямо уставившись в мои, и мне почудилось, что в грудь ударило чем-то огромным и тяжелым, от того раскаленного неистового бешенства, что я там увидела.
— А вот с твоим сопровождающим нам есть о чем потолковать, — не выдавая ни единой ноткой своего гнева, сказал Бора, снова прерывая наш визуальный контакт, — но обожду я, пока совсем на ноги не встанет.
— Вины Иносласа нет в этом, сама я во всем виновата, — покачала я головой, ощущая, как в голове и груди стало как-то пусто… легко. Не в том смысле, что хорошо, а именно как облегчение, как после лихорадки, когда все тело еще слабо и болит повсюду, но ты понимаешь, что худшее ушло.
— Насчет него уж мне решать, Ликоли, — без всякой строгости возразил супруг, заканчивая водить по мне мочалкой и усаживая себе на колени. — А любовь разве кому в вину ставить можно? Или доверие? Не вольны мы над этим, и не нужно. Тяжко мне думать о том, что для другого ты горела так ярко, ох тяжко, жена моя, но судить тебя не вправе. Мне ли не знать, что это такое — гореть по кому-то, пусть и недостойному того, не видеть, не слышать, не замечать ничего дурного. Пережил я и боль, и стыд, дураком себя столько считал, но вот сейчас уже думаю: все так и должно в жизни случаться. Если влюбляешься — это не глупость твоя и не вина, это значит, сердце у тебя живое, горячее, а от ошибок да мечтаний больших никто не защищен. А как иначе-то, жена моя? Кто не думал, что он самый особенный и весь мир подвинется с его извечными правилами, тот и юным никогда, выходит, не был.
— Все-то у тебя просто выходит, — обняла я его за шею, прижимаясь ближе.
— А и не нужно ничего сложного меж нами, сладость ты моя, — обнял меня Бора. — Прошлое над тобой не властно, так пусть и сгинет вместе с ничтожным поганцем, что воспользовался твоими чувствами. Нет его, слов его нет, боли, что причинил, больше нет, Ликоли, вранья его мерзкого нет, вот и не помни о нем больше. А есть у тебя я, а для меня ты и долгожданная, и желанная как никто и никогда, и любимая. Та, кому равных не видел, да и не хочу видеть никого, кроме тебя.
— Разве можно полюбить кого-то, кого и не знаешь толком, Бора? За что? — вскинулась я, задавая вопрос, что мучил меня с самого начала.
Чем я могла заслужить его чувства, как верить в то, что они настоящие, если мы рядом-то всего ничего и не ведаем так много друг о друге? Ну а с другой стороны, разве мой малый опыт не утверждает, что для того, чтобы воспылать дурной страстью, мне не понадобилось много знаний об Алмере.
— Желают телом, любят сердцем, жена моя, а узнают разумом. — Мой муж осторожно подхватил мой подбородок и мягко заставил запрокинуть голову, подставляя мои губы под мягкое касание своих. — Первому и второму достаточно и взгляда, одного мгновения (у меня с тобой уж точно), чтобы вспыхнуть и начать гореть неугасимо. А для последнего у нас целая жизнь.
А разве это неверно? Только пока ты ребенок, считаешь, что в жизни все просто и понятно, и о каждом человеке ты имеешь полное представление. Этот — хороший, тот — плохой. Но чем дольше живешь, тем больше осознаешь, что хоть вечность на кого-то смотри, а всего не рассмотришь. Так, может, и правильно, когда полагаешься только на чувства, на то, что шепчет тебе душа? А моя сейчас тянулась к Бора. Опустошенная после излившейся боли, она с жадным нетерпением желала быть заполненной тем теплом и спокойствием и одновременно честной, не обманной страстью, что он так щедро предлагал.
Первый раз я сама прижалась к его рту слишком порывисто и оттого неловко, тут же отпрянув. На щеки сразу будто плеснули горячим, и оно потекло вниз по шее, пока не добралось до разом съежившихся сосков и дальше, до пупка, где просочившись сквозь кожу, свернулось ниже потягивающим там шелковистым узлом. Бора не устремился ко мне навстречу, чуть хмурясь, просто смотрел на мои губы, пока медленно втянул и выпустил свою нижнюю, будто слизывая нечто. Он не улыбался и не поощрял меня, всего лишь ждал, давая мне самой решить, хочу ли я пойти дальше этого неумелого клевка, выглядя совсем-совсем невозмутимым, если бы только не чувственно-жадный блеск, все больше захватывающий его глаза, и не неумолимо восстающая мужская плоть между нами. Я четко чувствовала, как она наливается, поднимаясь рывками, и вместе с ней поднималось нечто и во мне. Такое жаркое, отчаянное, дарящее бесшабашную смелость, развеивающее мое смущение и неуверенность бесследно, толкающее к действию, на которое не представляла, что способна. И поддаваясь этому, я обхватила ладонями щеки супруга, погладила большими пальцами, вслушиваясь в то, как приятно покалывает и щекочет его отросшая щетина.
— Когда я впервые увидела тебя, так разозлилась на то, что явился на праздник к правителю небритым, — прошептала и, наклонившись, потерлась уже носом о его щеку.
— Побриться? — хрипло спросил Бора.
— Нет, теперь мне нравится так, — ответила, поцеловав уголок его рта.
— Ликоли… — Ноздри его раздулись, взметнувшись, как птичьи крылья, голос осип, длинные золотистые ресницы опустились, делая взгляд из-под них уже алчным и нуждающимся. — Чудом я тогда не унес тебя оттуда. Тот момент, когда нос свой вздернула, надерзила да отвернулась, столько ночей так и стоял у меня перед глазами. Истомила меня, извела, сама о том и не ведая.
Пресветлая, прости ты, если грешу, любуясь сейчас им, но как не любоваться, если вон он какой у меня. Ты ведь и сама женщина, разве не поймешь, пусть хоть зверь там в глубине, хоть сам шараак, но разве можно отвести от него глаза? Можно не заболеть безвозвратно желанием? А не простишь, так и что же, буду так и жить — порочная, да с ним.
Потянулась с поцелуем теперь смелее, прижавшись, лизнула его губы и так же пососала нижнюю, смакуя, как только что супруг. Бора резко выдохнул, словно давя готовый вырваться стон, его ладони на моей спине напряглись, как и мощные бедра подо мной, а мужское естество зашлось в дерганных пульсациях. А по моим венам неожиданно полился не только жидкий огонь, но и странная беспечность, воздушность, так похожие на ликование. Один мимолетный контакт губ, а в ответ столько!
— Хочу целовать тебя так, как ты меня — чтобы как хмельная и мысли все прочь. Научишь? — спросила и ринулась вперед совсем решительно, а Бора открылся, впуская мой ищущий язык, оглаживая навстречу своим, запутывая пятерню в волосах на затылке. Его бедра подо мной пришли в движение, и я всхлипнула, слабея, как только обжигающая твердость вжалась в то самое место, от которого по всем мышцам покатились волны, заставляющие их дрожать, а пальцы цепляться за его плечи почти отчаянно.
— Нечему тебя учить, жена моя, — выдавил Бора, отрываясь и тяжело хватая воздух. — Тебе достаточно лишь вздохнуть так близко у моих губ, а я уж пьян и едва ли не безумен. Мне и обещания твоего поцелуя хватает или воспоминания о нем — и тверд уже до боли. Позволь отнести тебя в постель и изласкать всю, услаждать до тех пор, пока не велишь остановиться.
— Нет, ты уже так делал, — простонала, набрасываясь на его рот снова и снова, проскальзывая вглубь и отступая, упиваясь этим несказанно.
— Больше не хочешь? — Бора как окаменел весь, и голос его дрогнул.
— Больше — хочу, но я и сама… можно? — приподнявшись, я потерлась своей сердцевиной об него, жмурясь, всхлипывая и задыхаясь от остроты ощущения. — Если не сумею… не понравится… ты же все исправишь? Ты ведь можешь.
— Какая же ты еще невинная и бесхитростная у меня, Греймунна, — нервно, но, как мне показалось, счастливо рассмеялся Бора. — В твоей власти сердце мое остановить и приказать ему начать биться снова, что бы ты ни делала — все хорошо. Да я едва не изливаюсь сейчас, как юнец, лишь от того, что ты вообще хочешь опять не только быть со мной, но и взять меня.
— Разве женщина способна взять мужчину? — удивилась я, забыв смутиться.
— Еще как способна, когда он готов отдавать ей себя всего.
— Тогда я желаю взять тебя, — одурманенная от собственной дерзости заявила я и потянулась между нашими телами, привставая.
Стала опускаться, получая восхитительное скольжение, от которого поджимались пальцы ног, но того самого… проникновения не получалось. Попробовала снова, но с тем же результатом. Это приятно, но ведь не то, на что я отважилась и надеялась, и от осознания своей неуклюжести почувствовала, как возбуждение стало стремительно вытесняться стыдом. Ничего-то у меня не выходит!
— Дай мне руку свою, Ликоли, — прошептал Бора, наверное, заметивший мою неудачливость.
Ну и дурочка же ты, Греймунна! Наверное… Да ты ерзаешь на нем безуспешно, когда мужчину всего трясет, конечно он заметил такое!
— Я… возможно, тебе действительно лучше отнести меня в постель. — Лицо запылало, взгляд я спрятала, признавая себя неудачницей.
Ну да, и сделать все самому, потому как у меня явно нет таланта в… этом.
— Нет, жена моя, смотри на меня и дай мне свою руку, — Бора не давил, но не повиноваться я не могла.
Отцепив правую руку от его плеча, протянула ее и робко подняла глаза. Мой анир прижался губами к центру ладони, дразняще лизнул ее, послав по мне новый поток огня, и неторопливо, давая мне все увидеть и понять, опустил между нашими телами, оборачивая вокруг своей плоти, отчего я сразу подавилась вдохом. Прошлый раз, когда он дал мне шанс ласкать себя так, до сих пор в мгновение ока кипятил мою кровь, а это новое впечатление закружило мою бедную голову.
— Тебе просто нужно его направить и брать ровно столько, сколько ты готова принять. — Пресветлая, его пояснение, сопровождаемое сжатием моих пальцев вокруг этого великолепного жесткого основания, покрытого такой непередаваемо деликатной кожей… как же это вместе было головокружительно, бесстыдно, бесконечно желанно…