— И что? Я немало наблюдал за вами прежде, чтобы понять, что соблюдение всех тягомотных традиций Гелиизена, все эти вращения в обществе никогда не были пределом ваших мечтаний. Начните мыслить по-настоящему широко. Вернувшись домой, вы обретаете совсем не призрачную свободу жить дальше как вам вздумается. Замуж вас уже никто неволить не станет — никакого смысла, в средствах вы нуждаться никогда не будете, время сможете посвящать именно тому, чего сами захотите. А если переживаете насчет своей привлекательности для мужчин, то позвольте вас уверить: у вас отбоя не будет от желающих согреть ваши простыни. Мы, мужчины, такие извращенные создания, что репутация бывшей любовницы животного только распаляет и влечет нас, вместо того чтобы отталкивать.
Циничная ухмылка Иносласа и его отвратительные слова уже душили меня не хуже веревки на шее, и, не выдержав, я закричала:
— Хватит! Прекратите немедленно! Прекратите мне говорить всю эту мерзость и прекратите называть моего мужа животным! — От вопля в горле запершило, и я закашлялась.
— Не орите! — шикнул на меня руниг. — А он является чем-то другим?
— Значит так: я не собираюсь все это от вас выслушивать и не намерена ни в чем вам помогать! — с огромным усилием вернув себе видимость спокойствия, процедила я.
— А что так, кресса Греймунна? Опять умудрились влюбиться за считанные дни? — теперь он смеялся мне в лицо, не скрываясь. — Во что? В подарки, в нежные сладкие речи да жаркие взгляды, в сильного самца или в его способности ублажить вас в кровати? Позвольте вам заметить, что на такое способен любой сколько-нибудь опытный, неленивый и неэгоистичный любовник, а таких хватает. Ничего исключительного, из-за чего девушка с хорошими мозгами должна сходить с ума или забывать о своих интересах и долге.
— Я ничего Гелиизену не должна! — Все, с меня хватит!
— Все мы должны, ценность вы наша, — хмыкнул мне вслед Инослас. — И если решите помчаться к супругу, уж извольте не забывать о том, что сейчас за вами наверняка будет наблюдать наша осведомительница и ее вероятные сообщники. Ах, да и о своем отце не забывайте.
Какая же сволочь!
— Ничего вы не сможете сделать моему отцу отсюда! — бросила я через плечо.
— Ой ли? У вас имеются возможности это проверить?
— Идите к шарааку!
— Однажды — безусловно, уж с моими-то грехами я в этом не сомневаюсь, но прежде чем громко хлопнете дверью, обратите внимание, что моего свадебного подарка вам нет в комнате. А это непорядок. Исправьте это, кресса Греймунна, и в самое ближайшее время!
Да, точно, я и не обратила внимания, что клетки с противными бранши нет. Не говоря больше ни слова, я выскочила в коридор и понеслась вперед, не глядя, повторяя себе под нос раз за разом: «Не буду, не буду, не буду».
ГЛАВА 27
Ноги несли сами, передвигаемые не моей волей, а гневом и смятением, которые и думать-то пока связно не давали. Толкнув очередные двери, я очутилась на улице, холодный воздух тут же пробрал насквозь, заставив лязгнуть зубы и одновременно проясниться пылающий разум. Ну вот почему я опять сорвалась, ведь даже не удосужилась выслушать то, что он узнал о метке! А ведь именно это самое главное для меня на сей момент, а не все остальное, что пока является лишь нездоровой фантазией рунига. Был порыв развернуться и потребовать-таки у него рассказ о метке, но от мысли вернуться прямо так сразу все внутри скручивало, и еще я очень нуждалась в понимании, что же выбило почву из-под ног более всего. Упоминание о возможном вреде или, не приведи Пресветлая, смерти Бора, неожиданно острое, по правде говоря, необъяснимое душевное неприятие возвращения обратно, хотя считанные дни назад так же отторгал сам приезд сюда, или же так небрежно брошенное Иносласом подозрение о моей поспешной неосознанной влюбленности в супруга? Сейчас, спустя минуту, под покалывающими прикосновениями морозца к разгоряченной коже первые две причины уже не представлялись такими уж значимыми, как ни странно. Я успела уже увидеть, что предводитель был куда сложнее и внимательнее, чем мог думать хитрый Инослас, и вряд ли он нуждается в моем беспокойстве о его безопасности. Что касаемо второго… Если взглянуть без затмевающего перспективу смятения, хочу ли я в свою прежнюю жизнь? Должна бы… но нет. Где в этом логика? Нет ее. И дело не в той самой бессмысленной в глобальном смысле обиде, что меня предали, продали, отдали и все такое. Здраво глядя, никому, кроме меня, до этого и дела нет, самой больно — сама и терпи, и на моем месте мог оказаться кто угодно — интересы страны, любой страны, были, есть и будут превыше всего личного… Хотя почему мне так настойчиво лезет в голову, что те же аниры скорее дрались бы до последнего вздоха, чем стали бы позорно подкладывать своих женщин под врагов… Так, нет, так нельзя, я все время сбиваюсь! То, что я пытаюсь осознать сейчас, — это действительно ли у меня внезапно появились некие чувства к Бора! Да-да-да, это сейчас основное, это причина сумбура во мне. Не страх за предводителя, а наличие или отсутствие страха остаться без него, не вероятность или отсутствие возможности возвращения домой на каких-либо условиях, а присутствие или нет желания уезжать от Бора, и да, вопрос, ответ на который меня страшит и шокирует, — успела ли я допустить в свое сердце супруга за такой короткий, почти ничтожный срок, и является ли это новой ошибкой или же первой правильной вещью, какую я совершила. Совершила или нет все-таки?!
Сделав бездумно еще несколько шагов вперед, я вышла из-за угла здания и очутилась прямо в том заднем пустом дворе, где происходили недавние пугающие события, а ныне несколько десятков воинов-аниров, раздетых, невзирая на холод, по пояс, таскали какие-то доски и балки и сколачивали остов некоего, похоже, павильона.
Мои глаза пробежали по всем безразлично, и вдруг вдох пресекся, когда я натолкнулась на моего мужа, сидевшего на высоте нескольких метров над землей верхом на одном из бревен и молотившего по нему. Его обнаженный торс, бугрящийся выпуклыми мышцами, светлая гладкая кожа, поблескивающая пленкой пота на солнце, русые пряди, прилипшие ко лбу, сосредоточенное лицо… почти такое же было у него этим утром, когда он, замерев ненадолго, смотрел на мою грудь… Лишь только мой взгляд нашел это — и все вокруг, что не было им, без всякого предупреждения исчезло.
Бора вскинул голову почти сразу, будто его окликнули, и уставился прямо на меня, как если бы знал, что я тут стою, пялясь на него, как потерянная. В грудь врезалась жаркая волна, понуждая забиться замершее, оказывается, сердце, и во мне все чудным образом натянулось, обращая в готовую зазвенеть струну. Ощущение было таким интенсивно острым, всепоглощающим, что на долю мгновения меня даже успела охватить и так же стремительно покинуть паника. Память искала и не находила в своих глубинах подобных чувств для сравнения. Сознание беспомощно билось в усилиях подобрать тому, что бурлило сейчас во мне, определение. Но они терпели фиаско и вовсе впали в паралич, когда предводитель легко спрыгнул на землю и стал быстро, практически бегом надвигаться на меня. Он так сильно нахмурился, что где-то мелькнуло желание сбежать, но он достиг меня раньше, чем я даже шевельнулась.
— Раздетая! — тихо, но угрожающе произнес Бора, подхватывая и подкидывая на свое бедро, примерно так, как носил Гису, и все так же торопливо понесся в дом. — О чем ты думала вообще, Греймунна?!
— О тебе, — растерянно пробормотала, по-прежнему уставившись ему в лицо, словно впала в оцепенение.
Супруг запнулся, чуть замедляясь, и тоже теперь впился в меня глазами, начал дышать все более шумно и рвано.
— Обо мне, — прошептал он, будто это его потрясало, и, едва шагнув в тепло дома, загнал пятерню в волосы на моем затылке и толкнул к себе, заставляя наши губы врезаться друг в друга.
Его рот не ласкал, по сути, мой, уговаривая, соблазняя, как обычно, а требовал, захватывал, атаковал, творя некую дикость вместо поцелуя, дикость ненасытную, алчную, ведь как бы сильно ни открывалась навстречу, Бора готов был брать больше и больше. Мое возгорание наступило скорее, чем разум уловил, что он в огне. Как удар, как падение, как взлет. Я вцепилась в мужа в ответ, не отдавая себе отчета, где мои руки: путаются ли в его волосах, гладят ли мощные плечи и грудь, впиваются ли в подрагивающие под пальцами мускулы спины.
Кто-то окликнул Бора или меня, за грохотом в ушах не разобрать, и это должно было нас отрезвить, меня — уж точно, но нет.
— Прочь! — рявкнул мой супруг, не оборачиваясь, а лишь оторвавшись от наших безумных поцелуев на миг, и метнулся кратким взглядом вокруг, словно пытался понять, где мы.
Сделал несколько шагов, толкнул какую-то, скорее всего, первую попавшуюся дверь и захлопнул ее за нами. Не знаю, была ли эта комната чей-то или же пока пустовала, бесстыжей мне было все равно. Почуяв опору под спиной, даже не представляя, лежу или прижата к стене, выгнулась навстречу Бора, взмолившись стоном о том, чтобы или унял им же разожженный пожар, или же сгубил, сжег до пепла. И он дал мне то, о чем просила: прижал, распял, вытянул под собой, несколькими резкими рывками лишая нас всех покровов ниже талии и уничтожая все преграды между его восставшей плотью и моим естеством, пока губы все взаимно терзали и завоевывали.
— Ликоли, моя Ликоли… — Его голос был едва слышен сквозь мое почти рыдание от вторжения.
Больно-сладко-полно-до краев! Отдельных движений не разобрать, одно лишь сплошное сумасшествие блаженства, стонов не разделить — они общие, контакта глаз не разорвать — все напоказ, никаких секретов, и лишь на самой вершине, на которую мы взлетели вместе, как единое существо, наступила слепота, а вслед за ней и парение.
— Что же сотворил! — вывело меня из волшебного оцепенения восклицание Бора. — Набросился на тебя… Больно, Лепесточек? Нельзя ведь с тобой так! Ты же у меня… Простишь ли?
Я уставилась в его еще потное и отмеченное печатью недавнего удовольствия, но уже встревоженное лицо и разгладила собравшиеся на лбу морщинки подрагивающими пальцами. Пресветлая, ну до чего же у него яркие глаза, просто невыносимо голубые: смотришь — и в груди тянет, едва ли не болит, но так приятно.