— У того, что было сейчас, есть название? — спросила, прочистив чуть саднящее горло. Ох, меня наверняка весь дом слышал!
— У того, как я накинулся на тебя, как одичалый, потому что вижу — и разум долой? — ворчливо ответил супруг, целуя мои пальцы и упорно продолжая хмуриться. — Если и есть, то оно точно не из числа хороших.
— А жаль, потому что мне понравилось, и я не против, если так и дальше будет, — не смогла я удержать расползающиеся в улыбке губы, а светлые брови Бора взвились вверх. — Это было как волшебство: никаких мыслей и сомнений, раз — и вот уже летишь.
— Жена моя, — простонал предводитель, опуская лицо в изгиб моей шеи, и все его огромное тело содрогнулось. — Что ж ты такая… Жизнь ты моя и погибель медовая.
Мы полежали несколько минут, и я наслаждалась ими несказанно, но вечно же так продолжаться не могло. Влага на бедрах и скомканная и перекрученная одежда начали причинять дискомфорт, хотя тяжесть, пусть и неполная, моего могучего мужа, прижимающаяся сверху, была необыкновенно приятна. Я поерзала, и Бора тут же вскинулся, глядя озабоченно.
— Погоди, не вставай, я сейчас все в порядок приведу, да и голова у тебя закружиться может. — Он вскочил, опустил глаза прямо к моим бесстыдно раскинутым пока ногам, шумно потянул носом, мотнул головой и сделал несколько порывистых шагов к дверям, выглядя при этом слегка ошалевшим, но потом резко остановился. — Ты почему раздетой прибежала, Ликоли? Я, дурень, и не спросил даже, увидел — и мозги отшибло.
Я вздохнула из-за необходимости возвращаться к насущным и неизбежным темам после столь недолгого прекрасного отвлечения и села.
— Я хочу знать всю правду о метке, Бора, сейчас и именно от тебя, ни от кого другого, — сказала торопливо.
— Ликоли…
— Так нужно, супруг мой, — нажала голосом, давая понять, что не время спорить. — Веришь мне?
— Верю, Греймунна, но и меня пойми. Неволить тебя хоть в чем-то мне сердце выворачивает, но потерять, отпустить — это и вовсе сразу его остановит. — Бора вернулся и сел рядом.
Я посмотрела на него, в окно, за которым стал падать снег огромными пушистыми хлопьями, вдохнула поглубже не столько воздух, сколько все свои страхи, переживания, сомнения, что жили на поверхности и прятались в глубине, и, вернув взгляд к его чертам, выдохнула их прочь, решаясь.
— Ну и не думай, о том, чтобы отпустить, ведь я сама покидать тебя не хочу.
Уверена ли я до конца? А кто мог бы? Я уже не та наивная Греймунна, что сорвалась из дому за Алмером, свято веря, что впереди только радость, легкость, наслаждения и счастье во веки веков до последнего вздоха и с ним одним. Теперь я знаю, что ничего нельзя предвидеть наперед, но это не должно мешать надеяться, боязнь дурного потом не должна мешать жить сейчас. И пусть это снова беспечность и недальновидность с моей стороны, но моя душа тянется к Бора, она отчаянно желает верить, что он согреет, защитит, пожалеет, сбережет и будет так делать все время. Так почему я должна слушать не свою душу, а чужие слова да страшные посулы о будущем? Да, Бора изначально не выбирала. Да, боялась, не хотела. Да, едва ли ведаю что о нем, но теперь он мой и от него сама не откажусь.
— Ликоли… — Предводитель всматривался в меня, будто тоже искал точных ответов.
— Я не невольница здесь больше, супруг мой, — отрезала даже слегка резковато. — По отцу скучаю, о нем беспокоюсь, но обратно, прочь от тебя да к тем, кто отдал меня, не хочу. Метки боюсь, но если без нее никак и правда в том, что не будет воли у меня больше от чего отказаться… об одном просить буду…
Сказать было сложно: горло, как пальцами злыми, стиснуло, и щеки запылали.
— Не принуждай меня никогда… со зверем… не смогу… Только не это…
— Ликоли, ну-ка на меня посмотри! — неожиданно грозно прорычал предводитель. — Кто сказал тебе такое? Кто посмел?
— Тише, не шуми! — коснулась я его плеча, но Бора тут же подхватил меня и перетащил на свои колени, не обращая внимания на влагу. — Тут такое дело: говорить о том, кто и почему, нужно не только меж нами, при крессе Иносласе придется, потому как он, похоже, понимает побольше моего в этом всем. Но сначала я все равно про метку от тебя хочу. Не от него, не от любого чужого, от тебя одного. Это для меня важнее всего, и гневайся, сколько пожелаешь, но расскажи!
— Можешь рассердиться да сомневаться, — насупившись, пробурчал мой супруг, поглядывая теперь исподлобья, — но по нашей вере, женщина, бывает, сама себе мужчину выбирает и метит его так или иначе, и ты это и сделала.
— Я не… Та пощечина со зла да от несдержанности моей была! И я слышала еще до того, как ты меня у дяди с отцом стребовал, вот и разъярилась! — зачастила я, вспоминая все уже почти вечность назад произошедшие события. — Причем тут… ты мне и не нравился тогда вовсе! Небритый, огромный, нахальный!
— Едва соображающий от желания, добавь, и едва не обезумевший от той пощечины, — подхватил муж. — Ведь ты сама меня коснулась, пусть ударила, но сама и первой, а это подтвердило то, что уже знали мое сердце и тело к тому времени — ты моя диала.
— Чудно это для меня, ну да ладно, теперь-то о том нечего судить.
— И то верно. Так вот, Ликоли, в выборе своей диалы у анира человек и зверь всегда едины, разве что зверь частенько чует это раньше, и сомнений он не испытывает. Только… выбрав, он… как не в себе становится до того, как и его не выберут, пока той самой метки — знака обладания — не будет, потому как без нее женщина вроде как свободна, а он уже потерян для всех и будто полужив и в ловушке. Маяться, злиться да чахнуть начинает, силы и выдержку терять, а вместе с ними и способность думать хоть о чем-то, кроме как быть рядом, звать-умолять да никого не подпускать. Дела ему ни до чего нет, все болит да ноет внутри, то в бешенство, то в тоску смертную кидает, и, само собой, на второй половине это не может не сказываться. Чем дольше это длится, тем дело хуже. Обращаться нельзя становится, ведь нет власти над собой тогда, сотворить можешь всякого, смести, уничтожить любого, кто на дороге встанет, видеть никого не видишь, кроме нее.
Ну что же, хотя бы часть правды в словах Рекры была.
— И чем способно закончиться в итоге? — Внутри заныло от стыда и сочувствия. Это, выходит, вот такое я заставляю проходить своего супруга?
— Ликоли… — покачал Бора головой, отводя глаза, но я обхватила его лицо ладонями, заставляя вернуть зрительный контакт.
— Чем закончиться, и насколько все уже плохо у тебя… у нас?
— Дурным все может закончиться… Или ослабнуть совсем да сгинуть зверь может, а без него аниру и жизни нет, или сорвется и силком пометит, а это обида вековечная, непростительная и позор перед всеми, да и не ляжет метка по-настоящему, когда не по доброй воле, не будет ладно между супругами, а значит, все равно по гроб мучиться.
Бора замолчал и прикрыл глаза, опять прячась от меня.
— Ты не все сказал. Насколько все плохо?
— Жена моя, вот видишь ты какая… — нежно и устало улыбнулся он, поцеловав меня в лоб. — Только что ведь тревожилась больше от того, что метка с твоей волей да разумом сотворить может, что возлечь тебя со зверем заставит, а теперь же только то, что со мной, в уме держишь, о себе забыла враз.
Я уставилась удивленно. Ну о чем он говорит?!
— Бора, заветами Пресветлой и так замужней женщине, по сути, дадено свою волю и ум супругу подчинять, в том нет особого выбора у нас. Боюсь я ведь не в твою власть полностью отдаться, а того, что ты этой властью злоупотребить сможешь.
— За это время разве не узнала ты меня хоть чуть, Ликоли? Сердцем не чувствуешь, что ни в коем разе я не сотворил бы того, чего опасаешься? Я же перед тобой и так и эдак открываюсь нараспашку. Гляди на любого.
— Мое глупое сердце однажды уж подвело меня, — покачала я головой, снова старательно разглаживая морщинки в уголках его рта и не собираясь все больше держать в себе, — но, видно, ничему та ошибка меня не научила, потому что не просто прикипать к тебе начала, я так сильно доверять тебе во всем хочу.
— Так и доверяй, я же для того и живу с того момента, как тебя встретил. Ради твоего доверия, близости, выполнения желаний. Любимая, дети да люди верные, что на меня полагаются и опорой тоже служат — вот и все, что важно для меня.
Что же за ребрами так тепло и трепетно от его слов, что же голова кругом, и только и хочется целовать-миловать-тискать да смеяться от непонятной радости? А ведь у нас еще и очень важные дела не деланы и не все вопросы спрошены.
— Выходит, нет в метке того подвоха, о котором Рекра говорила?
— Рекра? — мгновенно помрачнел Бора. — А она-то чего к тебе полезла?
— Пожалеть, мол, не местная тоже, и всю истину мне поведать захотела. Но я ей не поверила, а Инослас — так подавно.
— А и верно — не местная… — прищурился супруг. — Еще этот мне воин твой… — ворчливо заметил он и покачал головой с легким укором. — А ты у меня тоже хороша, оставил в доме под присмотром, но все равно же… Ох, жена моя, мне с тебя прямо и вовсе глаз не своди, хотя и так каждый раз оторваться сил никаких не напасешься. А что метки касаемо, тут есть, конечно, кое-что. Как позволишь ее поставить, то уже, пока я жив буду, нигде и никогда от меня не скроешься. Всегда я буду знать, где ты, найду, хоть на другом краю света очутишься.
— Ну пока это страшно не звучит, — пожала я плечами. — Ежели ты обижать меня не намереваешься, то и скрываться от тебя мне смысла не будет.
— И еще… Ни с кем тебе сладости в постели не видать, Ликоли. Позволишь отметить — и только со мной блаженство знать сможешь. — Предводитель совсем лицом потемнел, верхняя губа у него задергалась, задышал чаще, а голубое в глазах стало почти густо-синим. — Даже если душа к кому другому после потянется, влюбишься сердцем непостоянным девичьим, а телом мне все равно принадлежать будешь. Пока дышу, пока кровь моя горяча, и твоя будет лишь для меня одного вскипать, и плевать, если и ненавидеть эту тягу станешь, а перестать жаждать в себе лишь меня не сможешь.