Бора, как будто уловив мои мысли, вскинул голову, уставившись на меня, маячащую в оконном проеме, и его глаза прищурились, выдавая подавленную улыбку. Ну да, нам же пока не стоит наполнять все окружающее пространство флюидами взаимной радости и тяги, так что и я лишь прикусила краешек нижней губы, давя ответную улыбку.
«Моя Ликоли», — произнес муж одними губами.
«Твоя», — кивнула я ему, кратко прижав ладонь к сердцу, и увидела, как расширилась его обнаженная грудь от мощного резкого вдоха.
Предводитель стремительно отвернулся и, как сухую ветку, подхватил со снега толстенное бревно, чтобы с силой воткнуть его в выкопанную яму. Его мышцы бугрились, его кожа поблескивала от пота, но именно меня накрыло таким сокрушительным порывом жара, что пришлось прижаться лбом к холодному стеклу и вцепиться в подоконник, удерживая себя прямо.
Еще один короткий взгляд от Бора, и его губы прошептали «скоро», как если бы его самого сжигал тот же невидимый пожар, что и меня.
Зимние сумерки налетели стремительно, как если бы небесный свет закрыли крылья огромной птицы, и мне почти ничего стало не разглядеть, кроме крупных мужских силуэтов в отблесках нескольких разведенных внизу костров. Похоже, работы скоро остановят и Бора с воинами явятся в дом, голодные и уставшие. Я почти бегом кинулась в ванную, подкинула дров в топку под купальней и собралась спуститься в трапезный зал, чтобы встретить там мужа. Но, едва распахнув дверь, столкнулась с ним, практически взлетевшим по лестнице с большим блюдом в руках.
— Разве мы не пойдем ужинать с остальными? — спросила, когда Бора, с улыбкой настолько предвкушающей, что она вполне сошла бы за зловещую, приянлся медленно теснить меня обратно в нашу спальню.
— Нет, — только и сказал он, убирая препятствие в виде горы принесенной им пищи в сторону на вытянутой руке.
Предводитель наклонился ко мне, и, ни секунды не колеблясь, я приподнялась на цыпочки, встречая его на полпути. Поцелуй был похож на вспышку рунаэского праздничного цветного огня, тут же ослепившего и захватившего тело и разум. Соприкасались лишь наши ласкающие друг друга рты, чего мне вмиг стало недостаточно, и я, совсем осмелев, скользнула ладонями по колючим щекам супруга, стремясь обхватить его затылок, и выгнулась навстречу, толкаясь своей резко отяжелевшей и занывшей грудью в его широкую и твердую. Но Бора тут же отстранился, издав болезненный стон.
— О чем ты думала, стоя сегодня у окна? — пробормотал он, устанавливая блюдо на ближайший сундук.
— О многом. — Я приблизилась к нему и, чувствуя себя бесшабашно отважной, уткнулась горящим лицом между его лопаток. — Например, о твоем запахе.
— Да уж, пахну я сейчас… — прочистив горло, начал супруг.
— Замечательно, — закончила за него я, — ты пахнешь моим комфортом и желанием, а значит, замечательно.
Большое тело Бора содрогнулось, будто я прижгла его железом, и он застонал, запрокинув голову.
— Ликоли, ты так искушаешь меня… просто невыносимо.
— Это плохо?
— Это лучше всего, но этой ночью нам действительно стоит быть тихими, а еще лучше, наоборот, поссориться во всеуслышание для большей достоверности.
— Я не умею ссориться, — невольно захихикала я и, не удержавшись, все же поцеловала солоноватую терпкую кожу мужа прямо в ложбинке, что создавали его мускулы вдоль позвоночника, получив в награду новый протяжный стон и дрожь. — И я могу быть тихой. Наверное.
О Пресветлая, грешница я уже вся без остатка, раз (подумать только!) уговариваю мужа разделить со мной постель. Умом-то соображаю, что он прав и стоит сделать вид, что не все меж нами гладко, иначе кто же поверит в желание сбежать, но не ум руководит мною, когда внутри все так ноет, ноет да просит той сладости, что способен дать супруг. И никакого терпения, и не помню, что это такое вообще.
— Даже если бы ты и смогла, то я уж точно нет, — покачал головой Бора, разворачиваясь и прижимая на секунду меня к своей груди, но тут же отступая. — Пойду-ка я помоюсь. Охолону.
— Не выйдет, — вздохнув, сообщила я, — я там дров подкинула. Собиралась мыться вместе. Неужто нас и правда услышать могут? Даже оттуда?
— Кто не услышит, тот почует, — выдавил предводитель как сквозь боль. — Но и слух у аниров очень-очень острый.
— Очень? — Он пошел в купальню, а я поплелась следом, несчастная и обделенная. Стоило остановиться, не мучить обоих, так нет же, я прямо заболела необходимостью быть с ним рядом или хотя бы не упускать из поля зрения. Нормально ли это?
— Очень. — Бора помедлил, колеблясь, потом торопливо сбросил штаны и перемахнул через бортик кадушки, расплескав часть содержимого. — Вада слышал, что говорил тебе Инослас. И хоть есть в его словах здравое зерно, но это ничего между нами не меняет, а вот его, злись — не злись, я терпеть после завтрашней ночи больше около тебя не стану. Мало мне, что зверя только и усмиряй, ибо рядом с тобой от него похотью вечно несет, так еще и душу тебе рвет, смуту вносит.
— Не добраться ему до моей души отныне, — гордо вскинулась я. — О том я тоже у окна, на тебя глядючи, думала.
— И что же надумала? — Бора, как нарочно, не смотрел в мою сторону, плеская раз за разом на лицо.
— Что выбираю тебя и быть с тобой счастливой. Выбираю метку не потому, что в том нужда или так для всех лучше, а оттого, что хочу свою жизнь с тобой до конца связать.
— Жена моя… — шумно, с посвистом вдохнул Бора.
— Нет, погоди уж. — Меня как лихорадка какая-то охватила, обнажающая, разгоняющая пульс, уничтожающая сдержанность, развязывающая язык, вкладывающая в разум не просто слова, будто складную, идеальную песню, а дающая знание — все верно, так как надо, бояться и оглядываться не за чем отныне. — Не намерена я наперед загадывать. Может, и ты прав, и Инослас насчет того, что в жизни всякое бывает, но я не желаю допускать в свои помыслы такого. Я тебе себя вверяю всю, без остатка не по долгу законной жены, а ради собственного женского счастья, которое дашь ты, верю всем существом. Даешь уже сейчас, и дальше так и будет! Я выбираю верить в нас навсегда.
Бора замер, согнувшись, с ладонями, закрывающими лицо, а потом вдруг закачался вперед-назад, и низкий, пронзающий меня насквозь рык разлился по влажному помещению.
— Да и гори оно все! Время — не время, мне уж все одно! — рявкнул он, выпрямляясь и ударяя кулаками по поверхности, рождая сотни брызг. Выражение его лица было по-настоящему диким, верхняя губа дергалась, глаза полыхали неистово. — Моей станешь, Ликоли. Сейчас. Безвозвратно.
Бора в мгновение ока оказался стоящим прямо передо мной, мокрый, огромный, бурно дышащий, глядящий одновременно предельно пристально на меня и в то же время немного рассеянно в свое сознание. Не страх, а лишь его бледное подобие скользнуло где-то на задворках разума и рассеялось, как пугливый призрак в первом же луче небесного светила. Я сама нетерпеливо протянула руки к мужу, прося взять с собой туда, где нас уже ничто не будет разделять. Да, я так надеюсь, что это и будет моей наградой.
— Ты не будешь сожалеть, клянусь жизнью… — подхватывая меня, сдавленно проворчал он. — Не будешь никогда.
— Я знаю… верю, — торопливо ответила я, зачем-то без остановки кивая и оглаживая на ходу его лицо.
Супруг поставил меня на ноги на край постели и принялся раздевать. Промокшая от его близости ткань была неподатливой, усилия у него выходили неловкими, но мою попытку помочь предводитель отверг. Меня все так же странным образом лихорадило, делая такой чувствительной, что его прикосновения даже сквозь материал заставляли вздрагивать и бесконечно томиться, как если бы время замедлилось, только чтобы помучить меня. Нас обоих. В сжигающем нетерпении я тянулась к губам Бора снова и снова, но получала лишь краткие поцелуи, что не утоляли жажды и не утешали, лишь распаляли.
Когда я очутилась обнаженной по пояс, затрясло и самого Бора. Он уткнулся лицом между моих грудей, нежно, но настойчиво обхватив их ладонями и немного сдвинув. Начал тереться, часто вдыхая, водить открытым ртом, оставляя влажные дорожки, дразня соски щетиной и оглаживаниями языка, а мне только и оставалось, что накрепко вцепиться в его плечи, ибо ноги так и норовили предать и подогнуться, а из горла рвалось хриплое хныканье.
— Бора-а-а… — взмолилась я, когда стоять стало уж совсем невмоготу.
Мой анир вскинул голову, одарил меня совершенно одурманенным взглядом и разом сдернул всю одежду вниз. Обхватил за талию и аккуратно, как нечто способное разбиться на осколки от неловкого движения, уложил в центр нашей постели.
Томительное ожидание, наблюдение за ним, его ласки уже так разожгли меня, что спина сама собой выгнулась, едва коснувшись покрывал, а бедра без всякого стыда приглашающе распахнулись. Я так сильно, так глубоко хочу его в себе, не только в теле, что до него не ведало, что такое истинная сладость, но и в сердце, где он сумел зажечь одаривающий все нарастающим теплом и бесконечным уютом огонь. Желаю его там полного воцарения, моей ему всепоглощающей принадлежности, скрепления незримых, возникших так стремительно и выросших до непостижимых умом размеров нерушимых уз.
Но супруг не внял моему откровенному приглашению, вытянулся рядом, повернув меня к себе, и стал целовать. Сначала легкими прикосновениями рта, скорее, обещаниями настоящей неги, то внезапно жадно, сжимая пятерней затылок, помогая устоять под его напором и не позволяя ускользнуть от него, то снова лишь касаниями, краткими искушающими пощипываниями губ. Волна за волной: то люто, сжигающе, так, что я кричать была готова в его рот, а может, и кричала, цеплялась, наверняка царапая до крови в тщетных усилиях притянуть ближе, обвивалась, сама терлась о тугую твердость между нашими животами; то опять мягко, трепетно, как сладкий бальзам проливая на мои распухшие истерзанные уста, от чего из глаз вдруг начинали катиться слезы.
Это все длилось и длилось, вверх-вниз, жарко-прохладно, близко-близко и откат назад, и не важно, сколько раз я начинала молить дать мне больше, Бора оставался непреклонен. Удерживал одну руку в моих волосах, второй прижимал к месту на талии и лишь поглаживал кончиками пальцев, но дальше выворачивающих мне душу лобызаний не шел.