В какой-то момент показалось: я обратилась в тонкостенный сосуд, звенящий на высокой ноте, в одном вдохе от того, чтобы разлететься на части от распирающей изнутри необходимости быть заполненной. Это было и изнеможение, и смирение, и голод, и жажда, и мука, и блаженство, потребность впитать в себя, для описания величины которой не находилось слов и образов, не сейчас уж точно. Я как выгорела на поверхности, но удивительным образом под слоем пепла неожиданно нашлось нечто новое, что заполыхало еще жарче, полнее, захватывая те глубины, о коих прежде и не ведала.
А Бора словно именно этого и дожидался.
— Пора, Ликоли, — прохрипел он мне, но смысл этих двух слов почти не дошел до меня. — Не бойся, боли не будет.
Я не боялась, да и не способна была на это. Моей кожи, мышц, костей будто и не существовало вовсе, тело исчезло, не прекращая при этом сгорать в немыслимой нужде, в жалобах на мучительную пустоту. Разум тоже одновременно и парил у той невидимой границы, за которой либо высшее наслаждение, либо полное опустошение, и тонул, увязал в густой сладости предвкушения невозможной силы.
Кажется, Бора повернул меня к себе спиной, раз за разом прося не бояться, но до сознания дошла лишь потеря контакта с его губами, от чего слезы из опухших уже глаз полились еще щедрее.
Кажется, вся постель под нами содрогнулась, как и сам воздух в комнате задрожал, оповещая о явлении природной магии.
Кажется, я услышала глухое, почти не доступное слуху протяжное рычание, что, однако, отозвалось во мне, словно была колоколом, в который с силой ударили.
Кажется, сжимающая мою талию сильная рука превратилась в мощную пушистую лапу, что подгребла меня ближе, давая почувствовать настоящую усмиренную стихию, что приникла позади. Ничего из всего этого я не осознавала достоверно, даже не поручилась бы, что так и было.
Единственное, что было отчетливо, — вспышка, молния, сокрушительный всполох, пронзивший изгиб шеи и плеча и тут же прыснувший сотнями искр повсюду, и вслед за ним взлет к такой эйфории, что я кричала и кричала, пока воздух в легких не иссяк. Но и после первого прилива в меня все лилось и лилось жгучее, сокрушительное наслаждение, изгоняя ощущение недавней тоскливой пустоты без малейшего следа. И откуда-то я знала, что это навсегда.
Наступившая после тишина была какой-то безграничной, покой абсолютным, радость безмятежной и всепоглощающей, не требующей открытых улыбок, слов, хоть какого-то внешнего выражения. Очевидно, я ненадолго впала в забытье, обессиленная и переполненная, и очнулась только от нежных поглаживаний по лицу и шее.
— Лепесточек мой бесценный, все ли с тобой хорошо? — Похоже, супруг звал меня не в первый раз. — Как ты себя чувствуешь?
Я попыталась ответить, но рот и горло пересохли, так что издала только какой-то скрип. Бора соскочил с постели, метнулся к блюду, забытому на сундуке, принес оттуда большую кружку и, приподняв мне голову, напоил. Глотая прохладный отвар, я невольно прислушалась к себе, ища что-то… новое, чего не было раньше, но поиски не увенчались успехом. Ничего, кроме все того же ощущения легкости, тихого ликования и умиротворения, и они наполняли до краев, не оставляя больше места ни для чего другого.
— Со мной все хорошо, — ответила и невольно прикоснулась к месту метки, ощутив едва заметное покалывание. — А должно что-то сильно измениться?
— Для меня это впервые, — Бора неотрывно проследил за моими пальцами, скользящими по печати принадлежности ему, ноздри его заплясали, кадык дернулся, а веки отяжелели, чуть прикрывая засверкавшие жаром глаза, — и повторять я, как там жизнь ни пойдет, больше не намерен. Но, насколько знаю, если все меж нами правильно, то ничего особенного ты и не почувствуешь.
— Но я чувствую! — возразила, и супруг тут же напрягся, уставившись на меня пристальным, выискивающим дурное взглядом, но я, успокаивая, провела по нахмурившемуся лбу ладонью. — Чувствую счастье. Это так необыкновенно! Ни метаний, ни сомнений, ни боли, ни сожалений, ни потребности в чем-то сверх того, что уже есть. Это замечательно! Последний раз я такое разве что в детстве испытывала, когда жизнь впереди кажется дорогой к этому самому счастью, прямой, легкой, и в то, что она может привести совсем не туда, не веришь в силу возраста.
— Греймунна… — с облегченным вздохом Бора переместил меня по кровати и, согнувшись, уткнулся лицом мне в колени. — Как же ты люба мне… Вся до капельки, до взора, до словечка… Все в тебе…
— Я… — Слова застряли в горле, которое сжалось, а уголки и без того опухших глаз опять повлажнели.
— Не говори ничего, не нужно это, — пробормотал Бора, потираясь щеками и подбородком о мои бедра, пока его разлохмаченная макушка щекотала кожу живота. — Слов мне никаких не нужно от тебя, и так уж одарила — щедрее и желать грешно.
— Бора! — Я запустила руки в его волосы и чуть потянула, заставляя подняться и посмотреть на меня. — Наверное, сейчас говорить уже немного поздно, но я никогда-никогда не мечтала довольствоваться в отношениях с моим будущим избранником какой-то частью. Хотела от него и уважения и заботы, и страсти и любви, пусть и понимала, что когда дойдет до брака, то в лучшем случае я получу лишь уважение.
Скорее всего, глупая надежда на все целиком и толкнула меня на побег с Алмером.
— Мне это необходимо, потому что и сама я нуждаюсь в том, чтобы отдавать все это моему мужчине. Хочу отдавать все и брать не меньше, понимаешь? Назови меня наивной или эгоистичной, но отныне забираю тебя всего себе, но и отдаю себя и все, что есть во мне, в том числе и жажду любить. Я уже влюблена в тебя, влюблена до головокружения.
В этот момент мой живот забурчал непристойно громко, разрушая всю романтику, и, не сдержавшись, мы с Бора взорвались смехом, а потом одновременно, без единого слова ринулись навстречу за поцелуем.
Предводитель принес блюдо со всевозможными закусками, очень вкусными, несмотря на то, что они уже давно остыли, и кормил меня, рассказывая о каждой, потом, перебравшись к нему на колени, кормила его уже я. Очень поздний ужин стремительно перерос в чувственную игру, и мой анир молниеносно убрал блюдо и кружку на пол, чтобы наброситься на меня уже с совсем иными, подгоняемыми его плотским голодом ласками. Мое тело отвечало неистовым, но послушным каждому касанию мужа жаром, словно он был заклинателем огня, а я его ручным пламенем. Никаких мучений и сдержанности, Бора довел меня до яростного полыхания в считанные минуты, а потом еще долго-долго брал почти свирепо, упиваясь, до дна выпивая и одаривая ослепляющим наслаждением в благодарность.
Засыпали мы, когда за окном уже стало сереть, а вскоре меня разбудило движение рядом, и я приоткрыла, хоть и с трудом, один глаз.
— Тш-ш-ш! — поцеловал меня в лоб супруг. — Спи еще, Ликоли, я уйду ненадолго. Нужно кое-что еще к празднику готовить закончить, а то вчера мне не до того было, ноги к тебе так и несли.
— Бора, — сонно пробормотала я в его широкую спину, — а ты мне расскажешь все про Рекру и чем кончится?
Предводитель замер и со вздохом покосился на меня через плечо.
— Мало чести да радости такое мне будет рассказывать, но и таиться от тебя не стану. Скажешь, что правда надо — все поведаю.
— Хорошо, — сопротивляться сну не было больше сил, и я повалилась обратно, тут же выпадая в мир грез.
ГЛАВА 30
Проснувшись поздним утром, я первым делом обернулась в покрывало и пошлепала босиком к окну, где начала выглядывать мужа. Павильон уже полностью был готов, накрыт полотняным цветным пологом, слегка припорошенным свежевыпавшим снегом, перед входом установлена огромная жаровня с вертелом, укрепленным на тех самых столбах, что вчера носил Бора, и там сейчас вовсю поджаривалась туша большого животного. Аниры сновали туда-сюда, носили блюда с горами всякой снеди, катили бочонки с питьем, смеялись и переговаривались, выглядя какими-то необыкновенно радостными. Или это мое собственное ликующее настроение заставляло видеть всех вокруг более счастливыми? В любом случае супруга я там так и не рассмотрела, так что порхнула в ванную, к зеркалу и стала рассматривать метку. Ожидала я увидеть нечто багровое и болезненное, как, впрочем, и опухшее лицо с красными глазами вдобавок, но нашла лишь аккуратный овал из красноватых точек, и, тыкая в них пальцем, ничего, кроме все того же приятного покалывания, нескромно отзывающегося в тут же съежившихся сосках и низу живота, не ощутила. Да и кожа моя едва ли не сияла, глаза сверкали, губы были пунцовыми, будто только исцелованными. Закусив нижнюю, я невольно залюбовалась на себя вот такую… счастливую.
— Моя диала, — тихий голос Бора, с отчетливыми блаженными и мурлыкающими нотками заставил вздрогнуть от неожиданности.
Развернувшись, я, не испытывая никакого стеснения из-за своей наготы или неподобающей для аристократки реакции, бросилась к супругу и запрыгнула в его гостеприимно раскрытые объятия, обвиваясь руками и ногами, и принялась целовать его лицо повсюду. Бора отвечал мне, все пытаясь поймать мои хаотично скачущие губы, и смеялся, когда это ему не удавалось.
— Если я теперь тебе диала, то кто ты мне? — спросила, ненадолго прервавшись и с особенным, прежде неизвестным мне удовольствием отмечая, что ярко-голубые глаза предводителя подернулись поволокой желания, а широкая грудь вздымалась тяжело и часто.
О Пресветлая, даже если ты этого мужчину дала мне в наказание за грехи и отказала моей душе в своей благодати навсегда, то все равно благодарю тебя всем своим существом за него, ибо он прекрасен, лучше мечты, щедрее любой фантазии, и он мой!
— Наин. У нас принято называть мужчину, соединенного меткой, наином. Но ты вольна звать меня как угодно.
— На-а-а-и-ин, — протянула я, пробуя звучание. — Мне по вкусу. Но «свет мой» и «любимый» больше подойдет.
— Ликоли… — Бора опустил веки и уткнулся своим лбом в мой, тихо простонав: — Что ж ты такая у меня… как греза прямо.