Не взглянув на нее, Том с бесстрастным лицом опустился на одно колено:
– Ваша милость, я пришел сообщить, что распоряжение, отданное вами вчера, выполнено.
Генрих перестал улыбаться:
– Благодарю, что дали мне знать. Можете идти.
Том встал, поклонился и вышел, так и не удостоив Екатерину взглядом.
Лицо Генриха окаменело. Он сидел задумчивый и молчал.
– Что случилось? – спросила она.
Король посмотрел на нее пустыми глазами. Он как будто вообще забыл, что она здесь.
– Увы, дорогая, мне бы не хотелось ничем омрачать наш медовый месяц, но некоторых проблем не избежать. Вам нужно знать: вчера казнили Кромвеля. Я просил не беспокоить меня разговорами об этом, потому что был день нашей свадьбы.
Он приказал казнить Кромвеля в день их свадьбы? Екатерина не могла в такое поверить. И тем не менее в каком-то смысле момент был выбран очень подходящий. Кромвель вовлек Генриха в брак, который так и не стал настоящим супружеским союзом и принес много забот и огорчений. Неудивительно, что король посчитал уместным, чтобы опальный министр заплатил за свои злодеяния в тот день, когда сам он берет в жены другую женщину.
Ей следовало радоваться, что Кромвеля больше нет. Дядя Норфолк и все ее родственники Говарды ненавидели его и поклялись уничтожить. Они обрадуются, что он мертв и путь к власти для них расчищен. Ее возвышение помогло осуществлению этого. Гибель Кромвеля оставила вакантным место, которое наверняка займет кто-нибудь из представителей католической партии, и Норфолк с Гардинером были в числе претендентов на пост. Екатерина подумала и обо всех тех, кто пережил несчастья из-за Кромвеля: первой на ум пришла королева Анна, потом сэр Томас Мор и епископ Фишер, святой человек, сложивший голову на плахе за то, что поддерживал старую веру. Теперь на Кромвеля ополчились его же подчиненные.
– Никогда больше я не стану полагаться ни на одного министра, – продолжил Генрих. – Благодаря Уолси и Кромвелю я выучил свой урок. Отныне я буду править сам. – Он вытер рот, положил салфетку на стол, медленно поднялся на ноги и сказал: – Давайте подумаем о более приятных вещах, дорогая. Вы прогуляетесь со мною по террасам?
После обеда, пока король почивал в своих апартаментах, она отправилась в парк. Кромвель не шел у нее из головы, она постоянно возвращалась к одной и той же мысли: как он чувствовал себя перед самым концом и страдал ли? Хорошо еще, что ему не пришлось взойти на костер, ведь Генрих говорил ей, что бывшего министра признали виновным в ереси и измене. Она убеждала себя, что ей не следует сожалеть о нем, но все же простая человечность требовала этого.
Погода до сих пор стояла жаркая, Екатерине было душно и неудобно в дамастовом платье. Она сняла капор и распустила волосы, их ворошил ветер. Гулять в знойный день утомительно, и Кэтрин обвела взглядом парк в поисках тенистого дерева, под которым можно было бы посидеть. Слева от нее росло купой несколько вполне подходящих для ее цели. Когда она подошла к ним, то заметила на ветвях остатки разноцветных фонариков. Это место, видимо, использовали для какого-то пикника на лоне природы.
Екатерина села на траву в тенистом месте, прислонилась спиной к стволу и закрыла глаза. Она не провела так и пяти минут, как вдруг услышала громкий всхлип, доносившийся откуда-то сзади. Испугавшись, она оглянулась, чтобы понять, кто там, и заметила торчавший из-за дерева пышный черный рукав, несомненно мужской.
Что ей делать? Потихоньку сбежать и оставить этого человека, кто бы он ни был, изливать свое горе? Вероятно, так будет лучше, ведь тот несчастный мог вовсе не оценить ее участливого вмешательства. Но пока она вставала, под ногой хрустнула ветка, и за спиной раздался шорох. Обернувшись, Екатерина увидела Тома Калпепера, который глядел на нее; лицо его исказило страдание.
– Кэтрин?! – Он явно удивился. – Прости, я имел в виду – ваша милость.
– Том! – Она была шокирована не меньше. – В чем дело? – Говоря это, Екатерина уже знала ответ и готова была наподдать самой себе за бестактность.
Он покачал головой:
– Ты сама знаешь! Услышав, что ты станешь женой короля, я сильно опечалился и с тех пор не нахожу себе места. А когда окончательно уверился, что ты для меня потеряна, то готов был умереть. Я не мог есть и почти не спал. При этом вынужден был каждый день служить королю и слушать, как он поет тебе дифирамбы.
Екатерина подняла руку, чтобы остановить его:
– Том, мне искренне жаль тебя, я понимаю твои страдания, но мне не нужно это слушать. Прости меня. Я его жена, и этого ничто не изменит. А теперь прощай. Я должна идти.
Подняв с земли капор, она развернулась и пошла назад, ко дворцу, оставив его стоять на месте. Она чувствовала себя ужасно, но не могла поступить иначе: нельзя, чтобы ее застали за разговором с Томом наедине.
Руки Генриха так и тянулись к Екатерине. Всякий раз, как они сидели и разговаривали, гуляли в саду или оставались за столом после еды, он ласкал и целовал ее, говорил, как сильно любит свою ненаглядную и как ему приятно быть ей слугой. И это делал человек, который был не только королем, полновластным владыкой в своей земле, но и верховным главой Церкви, почитаемым едва ли не наравне с Господом. У Екатерины это вызывало благоговейный трепет.
Они постепенно сближались. Генриху нравилось вести беседы о религии; о теологии он знал гораздо больше, чем Екатерина. Она пыталась демонстрировать интерес, но ловила себя на том, что ей трудно сдержать зевоту.
Иногда, заводя разговор о себе и о том, что значит править королевством, Генрих производил впечатление почти что ханжеское. Для него не было середины, только моральные абсолюты.
– Когда я сравниваю свою честность, открытость, простоту и рыцарственность с вероломством и лживостью других людей, то просто изумляюсь, – сказал он однажды, когда они сидели в саду и пили охлажденный в ведре с водой эль. – Я готов быть милостивым ко всем, но не доверяю ни одному человеку. И советуюсь только с собой. Еще в молодости я уразумел, что страх порождает послушание, и правлю, исходя из этого постулата. – Вдруг он улыбнулся. – Но мне бы не хотелось вызывать страх в вас, Кэтрин. – Король погладил ее по щеке.
– О, Генрих, я не боюсь вас.
Во время долгих бесед Екатерина узнала многое об этом замечательном человеке, который стал ее мужем. Он был крайне самоуверен, что неудивительно, ведь много лет его мнение было единственно значимым. И не имел в мыслях, что хотя бы иногда может быть не прав. Она поняла, что за четыре месяца знакомства с ним ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь ему возражал.
Но при этом Генрих очень легко поддавался внушениям. Несмотря на все его уверения, что он не слушает придворные сплетни, было ясно: производимое ими впечатление никогда не изглаживалось в нем. Он с невероятной ревностью относился ко всем, и это предрасполагало его к тому, чтобы плохо думать о людях. Казнью Кромвеля, который много лет был его правой рукой, король продемонстрировал, что вознесшиеся высоко могут быть повергнуты одним ударом. Это внушало страх.
И тем не менее имелась в нем и почти детская простота. Он ревностно соблюдал религиозные обряды. Однажды, когда у него разболелась нога, Кэтрин услышала, как один священник сказал, что ему не следует вставать на колени для поклонения телу Спасителя, он может принимать причастие, сидя в кресле. Генрих отказался со словами:
– Даже если бы я пластом лег на землю или зарылся под землею, то и тогда не считал бы, что в достаточной мере выразил свое преклонение перед Его Святыми Дарами.
В тот день Генрих показал Екатерине свой Псалтырь, в котором имелось семь изысканных миниатюр: одна изображала его самого в виде царя Давида, убивающего Голиафа; на других король был показан играющим на арфе или читающим молитвенник в своей опочивальне. На странице с тридцать шестым псалмом, напротив стиха: «Я был молод и состарился, не видал праведника оставленным», Екатерина увидела сделанную рукой Генриха надпись на латыни.
– Что это значит? – спросила она.
– Горькое высказывание, – перевел Генрих; глаза его были исполнены печали.
Тогда она поняла, что больше всего на свете он сожалеет об утрате золотой юности.
В дни медового месяца встреч с Томом было не избежать, потому что Генрих привез с собой лишь немногих джентльменов, и ему нравилось иметь при себе Калпепера. Тот прислуживал за столом, следовал позади на приличном расстоянии, когда королевская чета прогуливалась, или нес один из факелов, освещая путь королю вверх по лестнице в спальню супруги. Не раз Екатерина ловила на себе его скорбные взгляды, не оставлявшие ей сомнений в том, как он страдает. Даже Генрих заметил.
– Калпепер, ты болен? – спросил он однажды за ужином, когда Том, с виду очень бледный, поставил перед королем блюдо с мясом. – В последнее время ты сам на себя не похож.
– Ваша милость очень добры, что спрашиваете, – ответил Том. – По правде говоря, я в печали. Мне не хотелось омрачать счастье вашей милости, но в прошлом месяце скончался мой отец.
– Ей-богу, приятель, ты должен был сказать мне.
– Соболезную, – вступила в разговор Екатерина, размышляя про себя, примирился ли сэр Александр Калпепер со своим сыном перед смертью, или Том так и остался лишенным наследства.
– Калпепер, ты освобожден от своих обязанностей при дворе, – сказал король. – Поезжай к себе домой, в Пенсхерст, чтобы там оправиться, и получи две тысячи крон на расходы.
Екатерине нравилось, когда Генрих показывал себя таким; приятно было видеть его доброту и сердечную щедрость.
– Ваша милость, не могу выразить, как я вам благодарен, – сказал Том, едва не качнувшись на ногах. – С вашего позволения, я уеду завтра утром.
Ей было жаль Тома. Она понимала, что печалится он не только об отце, но и о ней.
После пяти благословенных дней покоя Генрих и Екатерина покинули Отлендс и поехали в Хэмптон-Корт. Дворец был восхитительный. Она ахнула при виде огромного главного зала с великолепным резным потолком и роскошных апартаментов, которые приготовили для нее. Широко раскрытыми глазами она смотрела на украшенные золоченой и посеребренной резьбой стены, резвящихся на фризах херувимов и висевшие в просторных покоях великолепные гобелены. Все, что можно покрыть золотом, было им покрыто. И повсюду виднелись ее гербы в паре с королевскими: на шторах, покрывалах и мебели, даже на оконных стеклах. Полы были устланы бесценными коврами, а потолки отделаны зеркалами.