Ей вспомнился вкрадчивый шепот Люса: «Мне без разницы… Молодые, старые, мужчины, женщины – все для меня мясо, все годится… Я лучшее из того, что тут есть…» Несмотря на весь свой жизненный опыт и годы сестринской практики, Онор не подозревала, что существуют такие, как Люс, кто превратил совокупление в инструмент для достижения собственных целей и готов удовлетворить любые причуды, не гнушаясь ничем. Как Люс дошел до этого? Что сделало его таким? Сколько же боли пришлось ему вытерпеть? Одна мысль об этом приводила ее в ужас. Природа щедро одарила Люса, у него было все: и привлекательная внешность, и ум, и здоровье, и молодость, – но под красивой оболочкой скрывалась пустота, ничто.
Нил почувствовал себя хозяином положения и, не дав ей времени разобраться в себе, вырвал у нее признание. За все время их долгого и довольно близкого знакомства она никогда не думала о нем как о от природы сильном человеке, а теперь вдруг увидела совсем другим: жестким, бескомпромиссным. Помоги Господь тому, кого он невзлюбил, или тому, кто опрометчивым поступком восстановил его против себя. Кроткие голубые глаза, оказывается, могли излучать холодный блеск, как два осколка лазурита.
При встрече с Майклом она пережила потрясение, когда внезапно, помимо воли, ощутила, как по телу разливается слабость и все вытесняет жгучее желание, которое уже давно бродило в ней, хоть она и не сознавала этого. Никогда в жизни Онор Лангтри не испытывала ничего подобного, даже корчась в безумных муках, которые принимала за истинную любовь. Если бы Майкл тогда поцеловал ее, она повалила бы его на пол и набросилась на него, словно сука в течке…
У себя в комнате она метнулась к верхнему ящику бюро, нашарила заветный пузырек. Но тут же приказала себе выпустить его из пальцев. Если днем ей не удалось обойтись без снотворного: надо было обязательно поспать, иначе никакая сила не заставила бы ее вернуться в «Икс», – то теперь первое потрясение прошло, а с теми, что наслоились позже, можно справиться.
Сестра Лангтри исполнила свой долг: вернулась и вновь погрузилась в кошмар, которым стал для нее этот проклятый барак.
Конечно, Нил был прав: в ней произошла перемена, причиной которой – Майкл, и это пагубно сказалось на всех. Как глупо, что она не поняла этого раньше: ее предчувствие беды не имело отношения ни к отделению, ни к пациентам. Корень зла в ней самой. Это должно прекратиться, и немедленно, пока она не сошла с ума и не стала такой же безумной, как все остальные, кто побывал в «Иксе». И что ей теперь делать, куда идти? Куда, господи, куда?
На половицах в углу, где она когда-то пролила последние остатки жидкости для розжига, темнело пятно. Онор вспомнила о нем, когда бессмысленный взгляд скользнул по полу. Ей давно хотелось его отмыть, но все руки не доходили.
Сестра Лангтри принесла ведро с тряпкой, опустилась на колени и принялась тереть половицы. Вскоре пятно исчезло, но половицы так побелели, что по сравнению с ними остальной пол казался теперь грязным, и сестра продолжила отмывать одну доску за другой. Лишь когда весь пол засиял свежей белизной, Онор остановилась. Это помогло, подействовало не хуже нембутала. Ей стало легче, и вдобавок она так устала, что смогла заснуть.
Глава 6
– Говорю вам, с ней творится что-то неладное! – настойчиво повторил Наггет и, надсадно прокашлявшись, с поразительной точностью сплюнул мокроту на ствол пальмы за плечом Мэта. – О боже, мне плохо!.
Все шестеро обитателей барака кружком сидели на корточках на песчаном берегу, совершенно голые, и их неподвижные загорелые фигуры издалека можно было принять за кольцо, выложенное из высоких бурых камней, – остатки древнего святилища или следы ритуала. День выдался великолепный: хоть и жаркий, но зато сухой – изнуряющая влажность отступила, – однако, несмотря на соблазнительную погоду, мужчины не спешили насладиться купанием или позагорать. Каждый погрузился в свои мысли.
Нил собрал совет, чтобы обсудить, что происходит с сестрой Лангтри. Мэт, Бенедикт и Люс полагали, что ей немного нездоровится, а в остальном все хорошо, Наггет и Нил считали, что дело куда серьезнее, и только один Майкл отмалчивался. Это приводило Нила в бешенство, и он в который раз спрашивали себя, всегда ли они честны друг с другом. Они перебрали все, что можно: от экземы и малярии до женского недомогания, – будто и вправду верили, что ей просто нездоровится. Он и сам не решился бы утверждать, что дело в чем-то другом. Хотелось бы забраться Майклу в голову и понять, что там. Ясно лишь одно: он ее не любит! – но из-за него Онор не замечает ничего и никого. Разве это справедливо? Почему Майкл ее не любит? Нил вдруг подумал, что готов убить его за то, что он вытворяет с ней.
Разговор шел вяло, часто возникали долгие неловкие паузы: всех мучил страх. Сестра Лангтри так много для них значила, но прежде им никогда не приходилось тревожиться за нее. Она единственная была незыблемой, как скала, в их капризном, изменчивом мире. Привязав себя к ней крепко-накрепко, они пережидали бури в надежде на грядущий покой. Они нашли бы бесчисленное множество метафор, чтобы описать сестру Лангтри: путеводная звезда, Мадонна, твердыня, надежная гавань и крепость. Каждого связывали с ней сокровенные воспоминания, каждый хранил в своем сердце ее особый образ, известный лишь ему одному. У каждого были свои причины любить ее.
Для Наггета она и вовсе была единственной, если не считать матери, кто заботился о нем и беспокоился о его хрупком здоровье. В «Икс» его перевели из отделения грудной и брюшной хирургии, причем вся палата провожала Наггета радостными криками и благодарными возгласами. Его вынесли из переполненного зловонного шумного барака, где у всех вечно не хватало времени его выслушать, отчего ему постоянно приходилось повышать голос, требуя внимания. Наггету было очень плохо, но никто ему не верил. Когда он впервые появился в «Иксе», его мучила головная боль, но не рядовой приступ мигрени, а оглушающая пульсация как следствие мышечного напряжения. Тогда эта боль показалась ему нестерпимой, как мигрень, хотя ощущения были иного рода. Сестра Лангтри присела на край его постели и внимательно выслушала, и лицо ее при этом выражало искреннее участие. Чем драматичнее и красочнее становилось его описание, тем больше понимания и сочувствия отражалось в ее глазах. Сейчас же появились смоченные холодной водой полотенца и целая батарея пузырьков со всевозможными пилюлями и таблетками, а главное – счастливая возможность обстоятельно обсудить с сестрой все важные вопросы, связанные с выбором наиболее подходящего лекарства от этой чудовищной головной боли, так непохожей на уже знакомые ему разновидности… Конечно, Наггет был вовсе не глуп и прекрасно понимал: таков ее подход, да и диагноз в истории его болезни не изменился, – но сестра Лангтри действительно беспокоилась за него, поскольку не пожалела своего драгоценного времени, что было для него единственным мерилом неравнодушия. Такая красивая: само совершенство! – все же снизошла до него, словно он и правда что-то для нее значил.
Бенедикт всегда строго разделял представительниц прекрасного пола на две категории: женщин и девушек. Эти существа рождались либо теми, либо другими, и с годами ничего не менялось. Девушки вызывали у него отвращение, поскольку смеялись над его внешностью, дразнили с изощренной жестокостью, словно кошки, поймавшие мышь. Женщины же, напротив, казались ему кроткими созданиями, хранительницами рода, избранницами Божьими. Мужчины убивали, сеяли разрушение и прелюбодействовали, девушки раздирали мир в клочья, а женщины всегда несли жизнь и свет. Сестру Лангтри Бенедикт считал лучшей из женщин, и всякий раз при виде ее, у него появлялось желание омыть ей ноги и даже умереть за нее, если потребуется. Он старался гнать от себя грязные мысли о ней, видел в этом предательство, но порой в мятежных сновидениях она являлась ему непрошеной среди обнаженных женских тел, грудей и срамных мест, покрытых волосами. Одного этого было довольно, чтобы Бенедикт убедил себя, что недостоин поднять на нее глаза. Он мог искупить свою вину, только если б сумел во всем разобраться и найти ответ. Отчего-то он всегда чувствовал, что Господь послал ему сестру Лангтри, чтобы показать ответ. Разгадка все ускользала от него, но рядом с сестрой он не ощущал своей чужеродности, все различия между ним и остальными стирались, словно и для него нашлось место в этом мире. Те же чувства вызывал у него Майкл. С тех пор как тот появился в бараке, Бенедикт думал о нем и сестре Лангтри как о едином существе, добром и праведном, неразделимом в своем совершенстве.
Остальные обитатели барака, как и все прочие за пределами базы, казались ему бесконечной чередой разрозненных фигур. Если б Наггету вздумалось отпустить бороду, у него выросла бы шерсть и жесткие длинные усы, как у грызуна, то он был бы куницей, горностаем, хорьком, крысой. Бенедикт понимал, что глупо воображать себе эту картину, но приходил в страшное волнение всякий раз, когда видел, как Наггет бреется в бане. Ему хотелось выхватить у него бритву и взяться за дело самому, ведь под кожей скрывались крысиные усы. Мэт представлялся ему комом, бусиной от четок, круглым серым камнем, глазным яблоком, ягодой смородины, вывернутым наизнанку осьминогом с обрубленными щупальцами, слезинкой – словом, гладким матовым шаром, потому что слезы тоже мутные и текут из ниоткуда в никуда. Нил был древним горным склоном, изрытым дождями; ребристой колонной; парой досок, пригнанных друг к другу: выступ в паз; вмятинами от скрюченных в агонии пальцев на глиняном столбе; спящим стручком с семенами, что никогда не откроется, ибо Господь склеил его края небесным клеем и потом смеялся, потешаясь над своим творением! Люс был образом и подобием, по которому Бог создал бы самого Бенедикта, будь тот угоден Творцу: Бенедиктом, сотканным из солнечных лучей, радости и ангельского пения, – но в то же время воплощением зла, Иудой, предавшим Господа, оскорблением Создателя, извращением замысла Божьего. И если таков был Люс, каков же тогда Бенедикт?