Она вернулась в кабинет, отперла ящик с лекарствами и достала бутылочку с тройчаткой. Белые крупицы аспирина и фенацетина осели на дно, а кофеин в виде сиропа соломенного цвета поднялся наверх. Отлить немного кофеина в мензурку оказалось проще простого. Когда все соберутся на веранде, она даст каждому по столовой ложке этого снадобья. Этот древний как мир больничный фокус – чудесное исцеление от похмелья – спас репутацию многим молодым врачам и медицинским сестрам.
В комнату Нила она заходить не стала, только заглянула в дверь.
– Нил, чай готов! Просыпайтесь, пора вставать!
Из каморки отвратительно пахло, и Онор поспешила захлопнуть дверь.
Когда она вошла в общую палату, Наггет уже проснулся и слабо ей улыбнулся. Онор сдернула москитную сетку, небрежно ее свернула и ловко забросила на кольцо над кроватью. Трудиться над «драпировкой матроны» не хотелось, поэтому сетка так и осталась лежать в кольце бесформенным комом.
– Как ваша голова?
– Мне намного лучше, сестра. Спасибо.
– Доброе утро, Мэт! – весело поздоровалась Онор и повторила трюк с москитной сеткой. – С добрым утром, Бен!
Койка Майкла, разумеется, пустовала. Сестра Лангтри повернулась, собираясь подойти к кровати Люса, и радость ее угасла. Что она ему скажет? Как он будет держаться при разговоре, который должен состояться сразу после завтрака? Впрочем, переживала она преждевременно: Люса в постели не оказалось. Сетка была опущена, но не заправлена под матрас, простыни хоть и выглядели смятыми, однако успели остыть.
Сестра снова повернулась к Бенедикту и Мэт. Те сидели на своих койках, ссутулившись, уронив голову на руки. Казалось, даже малейшее движение причиняет им жестокую боль.
– Чертов «Джонни Уокер»! – пробормотала в сердцах Онор и краем глаза увидела, как плетется, шатаясь, из своей каморки в санитарную комнату Нил с серо-зеленым лицом. Должно быть, его мутило, он едва сдерживал тошноту.
Похоже, как всегда, разыскивать Люса придется ей, ведь она единственная, кто на это способен. Сестра Лангтри открыла дверь возле кровати Майкла, вышла на тесное крыльцо и по дощатым ступеням спустилась к бане.
«И все же какой сегодня прекрасный день, несмотря ни на что!» – подумала Онор, щурясь от яркого света. После бессонной ночи голова немного кружилась, утреннее солнце сияло в кронах пальм за территорией госпиталя и слепило глаза. Пронизанный лучами воздух казался необычайно прозрачным, искрящимся, ласковым. Сорванная веревка с бельем лежала на земле, но сестра Лангтри лишь улыбнулась и переступила через кучи спутанных шортов, рубашек, брюк, исподнего и носков, представив, как гордый, полный достоинства Нил, вдребезги пьяный, пытается высвободиться из этого тряпья.
В бане было подозрительно тихо, и Люс казался до странности неподвижным. Он полулежал на цементном полу, привалившись спиной к стене, с бритвой в окоченевших пальцах. Его блестящую загорелую кожу покрывали застывшие ручейки крови, кровь собралась в черную лужу и на животе рядом с чудовищной раной и растеклась по полу.
Сестре Лангтри пришлось подойти ближе, и взору ее открылись изуродованные гениталии и распоротый живот. Люс совершил харакири собственной бритвой с открытым лезвием и рукояткой из черного дерева. Он считал, что она брила чище, и предпочитал ее безопасной. И, безусловно, ничья рука, кроме его собственной, не прикасалась к ней: пальцы Люса, сжимавшие рукоятку, не выглядели ненатурально, как и кровь на лезвии, вдобавок кулак был плотно стиснут, так что сомнений не оставалось… слава богу! Голова была так неестественно запрокинута, что Онор показалось на миг, что глаза Люса следят за ней из-под полуопущенных век, только в них не лукавые золотистые искры жизни, а холодное, застывшее золото смерти.
Онор не подняла крик, а, выскочив из бани, захлопнула за собой дверь, поспешно сорвала с дверной ручки висевший на разомкнутой дужке замок, приладила его на место и защелкнула. Бессильно привалившись к двери, Онор обмякла, рот ее беззвучно открывался и закрывался, губы шевелились сами собой, как у блестящей деревянной куклы чревовещателя.
Прошло, должно быть, не меньше пяти минут, прежде чем она смогла оторваться от двери, и вдруг почувствовала, как по бедрам стекает что-то липкое. Онор похолодела от ужаса и унижения: неужели обмочилась? Но, слава богу, нет – всего лишь пот и телесные соки после ночи любви.
Внезапно ее ослепила вспышка ярости и отчаяния, и она ударила кулаком по двери.
– Будь ты проклят, Люс! За то, что сотворил такое, гореть тебе в аду! Ну почему эти пьяные придурки в бараке не уследили за тобой? Неужели мне все нужно делать самой? Люс, подонок чертов, ты-таки победил! Гнусный, поганый мерзавец! Жажда мести завела тебя слишком далеко…
По лицу ее катились слезы, она оплакивала хрупкое, краткое до боли, мимолетное счастье, что у нее отняли, чудесное утро, навсегда замаранное, утопленное в крови. Это было несправедливо. Они даже поговорить не успели, не успели разобраться в своих прежних отношениях, распутать все узлы и сплести две нити в одну: не хватило времени. Она выпрямилась и с тупой обреченностью оттолкнулась от двери, уже зная, что у них с Майклом нет будущего. Им никогда не быть вместе, и этого не изменить: Люс все-таки победил.
Весь путь через территорию госпиталя сестра Лангтри проделала как автомат, механически. Поначалу она шагала неведомо куда, не разбирая дороги, потом в единственно возможном направлении. Вспомнив, что лицо ее мокро от слез, она вытерла глаза ладонью, кое-как поправила крахмальный платок и попыталась взять себя в руки. Лоб ее разгладился, горькая складка между бровями исчезла. «Вот так. Вот так, сестра Лангтри. Ты отвечаешь за этот кошмар, сестра Лангтри, это твой долг, черт возьми! Помни о долге. Не только перед собой, но и перед пациентами. Их пятеро, и ты должна любой ценой защитить их от последствий совершенного Люсом Даггетом».
Глава 2
Полковник Доналдсон сидел на веранде, пристроенной к его персональному бараку, и рассеянно помешивал чай, ни о чем в особенности не думая. Откровенно говоря, и день был под стать его настроению: ничего особенного, как обычно и бывало после ночи с сестрой Хедер Конноли. Впрочем, нет: эта ночь отличалась от других – бо́льшую ее часть любовники обсуждали предстоящее закрытие пятнадцатой базы и возможность продолжать их связь после возвращения к мирной жизни.
Полковник имел привычку помешивать чай без всякой надобности, и потому продолжал водить по кругу ложкой в чашке, когда подтянутая, накрахмаленная сестра Лангтри чеканным шагом вышла из-за угла его домика, остановилась под верандой и, запрокинув голову, громко объявила:
– У меня самоубийство, сэр!
От неожиданности полковник подскочил так, что едва не свалился со стула. Кое-как удержав равновесие, он медленно опустил ложку на блюдце и, с трудом поднявшись, на трясущихся ногах проковылял к шаткой ограде, с опаской облокотился о перила и посмотрел вниз, на сестру.
– Самоубийство? Но это ужасно! Ужасно!
– Да, сэр, – деревянным голосом подтвердила Онор.
– Кто?
– Сержант Даггет, сэр. В бане. Там все в крови. Вспорол себе живот бритвой от паха до самых ребер.
– О боже! Господи! – пробормотал полковник.
– Хотите прежде взглянуть сами, сэр, или мне сразу вызвать военную полицию? – спросила сестра Лангтри, вынуждая его принять решение, хотя и понимала, что полковник не в силах ответить что-либо определенное.
Чинстреп промокнул платком лицо, с которого сошли все краски, отчего багрово-сизые прожилки заядлого пропойцы на носу стали еще заметнее. Рука его предательски задергалась, и, спрятав ее поглубже в карман, он отвернулся от сестры и прошел в недра своего жилища, буркнув:
– Думаю, мне следует сначала взглянуть самому. Вот дьявол! Где моя чертова шляпа? – через минуту раздался его сварливый голос.
Со стороны они выглядели вполне буднично, когда шагали через всю базу к бараку «Икс», но сестра Лангтри шла так быстро, что полковник, задыхаясь, едва за ней поспевал.
– Есть… соображения… почему… сестра? – пропыхтел Чинстреп и сделал робкую попытку замедлить шаг, но Онор стремительно шла вперед, не обращая внимания на его одышку.
– Да, сэр, я знаю почему: сержант Даггет прошлой ночью в бане пытался изнасиловать сержанта Уилсона. Думаю, потом он осознал весь ужас случившегося, возможно – почувствовал стыд, вину или раскаяние, и решил покончить с собой там же, где все чуть не произошло, в бане. Здесь никаких сомнений в мотиве – он почти отсек себе гениталии.
«И как, черт подери, ей удается едва ли не бежать да еще и говорить?»
– Проклятье! Боже милостивый, сестра, вы не могли бы идти помедленнее? – прорычал полковник, но тут до него дошел смысл ее слов, и он обмяк и затрясся от ужаса, словно медуза. – О господи, господи!..
Полковник всего лишь бросил беглый взгляд на тело, когда сестра Лангтри недрогнувшей рукой открыла для него баню. Полковника мутило, он поспешно вышел на воздух, из последних сил сдерживая рвотные позывы, но твердо решил не показывать слабину. Нет, его не вывернет наизнанку перед этой женщиной, только не перед ней. Чинстреп несколько раз глубоко вздохнул, а чтобы скрыть это, принялся расхаживать, заложив руки за спину, с важным глубокомысленным видом, насколько позволяла подступавшая к горлу тошнота. Наконец, шумно откашлявшись, он остановился перед сестрой Лангтри, которая все это время терпеливо ждала, а теперь смотрела на него с легкой насмешкой, достал платок и промокнул лицо, уже обретавшее свой обычный багровый цвет.
– Об этом кто-нибудь знает?
– О самоубийстве? Пока нет, – сухо ответила сестра. – Но, к несчастью, то, что происходило между Даггетом и Уилсоном в бане, видели капитан Паркинсон и сержант Мейнард, ну и я, конечно.
Чинстреп прищелкнул языком.
– Какая досада! В котором часу это произошло?
– Приблизительно в половине второго ночи, сэр.
Полковник в недоумении воззрился на сестру Лангтри: