Ей хотелось колотить по стене кулаками в бессильной ярости, хотелось крикнуть, что она не заслуживает такого наказания, что она тоже страдает и отчаянно нуждается в их внимании, что отчуждение убивает ее, но, разумеется, она не могла. А поскольку ее терзало чувство вины, она решила, что причина такой резкой перемены – ее грех. Сестра Лангтри хорошо понимала: ее подопечные по природе своей слишком добры, чтобы сказать ей об этом прямо. Она изменила долгу и подвела их, обманула их доверие. Это какое-то безумие – должно быть, она сошла с ума! Как можно было забыть о своих обязательствах перед этими людьми, пренебречь их благополучием, предать их в душе ради плотских удовольствий? Прежде она сказала бы себе, что такое объяснение слишком уж просто, но обычная спокойная рассудительность оставила ее.
У боли множество граней, и Онор Лангтри хорошо это знала, но такой яростной, всепоглощающей, нескончаемой боли, что вытесняет все другие ощущения и не дает дышать, она не испытывала никогда. И дело даже не в том, что она боялась заходить в барак: ужаснее всего было сознавать, что идти просто некуда – прежнего отделения «Икс» больше нет, семья распалась.
– Ну вот и все, вердикт вынесен, – сказала сестра Лангтри Нилу вечером, через три дня после смерти Люса.
– Когда вы узнали? – спросил он небрежным тоном, словно ответ не слишком его интересовал.
Нил по-прежнему заходил в ее кабинет по вечерам, чтобы посидеть вдвоем и поговорить, но их короткие беседы теперь стали пустой формальностью: так, перебрасывались ничего не значащими замечаниями.
– Сегодня днем, от полковника Чинстрепа, он немного опередил матрону. Поскольку чуть позже она сама сообщила мне новости, я выслушала их дважды. Самоубийство. Острое маниакальное расстройство на фоне тяжелой депрессии. Полная чепуха, конечно, но эта чепуха всех устраивает. Им пришлось приписать Люсу внушительный диагноз.
– Они что-нибудь еще сказали? – поинтересовался Нил и наклонился вперед, чтобы стряхнуть пепел с сигареты.
– Как вы понимаете, нас тут не слишком жалуют, но официальных обвинений не выдвигают.
Все тем же беспечным тоном Нил спросил:
– Вам досталось, сестра?
– Неофициально. Матрона пожелала прибавить несколько слов насчет того, что я увела Майкла к себе в барак, но, к счастью, безупречная репутация сослужила мне добрую службу. Она просто не смогла вообразить, что я потащила за собой беднягу Майкла не из самых благих побуждений. Однако, как она выразилась, выглядело это непристойно, а потому я опозорила себя и горько ее разочаровала. Похоже, за последнее время я успела разочаровать здесь всех.
Последние три дня воображение преподносило Нилу сплошные сюрпризы: рисовало тысячи картин самой разнузданной страсти, – и всякий раз он видел сестру Лангтри в объятиях Майкла. Ее предательство разъедало ему душу как яд, Нил старался сохранять невозмутимость, пытался понять, но пониманию не было места в его сердце, где поселились боль, ревность и непреклонная решимость получить желаемое, взять то, что ему нужно, пусть Онор Лангтри и предпочла Майкла. Она увлеклась Уилсоном, даже не подумав об остальных, и Нил не мог ей этого простить, но его чувства к ней были все так же сильны, все так же глубоки. «Она станет моей, – пообещал он себе. – Все-таки я сын своего отца и не откажусь от нее! Понадобилось немало времени, чтобы это понять. Странное чувство, но приятное».
Она так страдала, бедняжка, заблудшая душа. Видеть ее боль Нилу не доставляло удовольствия, он не желал ей зла, но признавал: так нужно, страдание в конце концов приведет ее назад, туда, где ей место, где надлежит быть ему, Нилу, а не Майклу.
– Не принимайте это близко к сердцу.
Сестра Лангтри решила, что речь идет о выговоре от матроны, и усмехнулась.
– Что ж, слава богу, с этой историей теперь покончено. Жаль, что жизнь с Люсом была не слишком приятной. Я никогда не желала ему смерти, хотя мечтала от него избавиться, чтобы нам не приходилось терпеть его выходки. А теперь его нет и наша жизнь превратилась в ад.
– Думаете, винить в этом следует Люса? – спросил Нил.
Возможно, теперь, когда расследование завершилось, они оба могли наконец вздохнуть свободно и начать разговаривать как прежде.
– Нет, – с грустью сказала Онор. – Это моя вина. Я одна во всем виновата.
В дверь постучали, и вошел Майкл.
– Чай готов, сестра.
Она предпочла не думать, куда завел ее разговор с Нилом, и посмотрела поверх его плеча на Майкла.
– Зайдите, пожалуйста, на минутку. Я хочу поговорить с вами. Нил, возьмете командование на себя? Я скоро приду, а вы пока могли бы сообщить новость остальным.
Майкл закрыл за Нилом дверь, и Онор увидела застывшее на его лице выражение тоски и тревоги, неловкости и страха. Казалось, он с радостью оказался бы где угодно, только не здесь, перед ней.
В этом сестра Лангтри не ошиблась: Майкл предпочел бы очутиться как можно дальше от ее кабинета, – но по ее лицу он понял, что разговор пойдет о нем, не о ней. Эту тему она не затронет. И все же отделить одно от другого было невозможно. Он боялся, что не выдержит и разрыдается у нее на глазах: ему мучительно хотелось рассказать ей о своей боли, объяснить, что раздирает ему душу, – но это означало бы открыть шлюз, который должен был оставаться закрытым. Все было кончено, а может, никогда и не начиналось и, конечно, не могло случиться. Настал хаос. Никогда еще Майкл не испытывал такого смятения и отчаяния, как в эту минуту. О, как бы он хотел, чтобы все сложилось иначе, но прошлого не изменишь, ему ли об этом не знать. Он горевал о ней, потому что она оставалась в неведении, и понимал: ей нельзя знать. Он боролся с собой и со своими желаниями, ибо ясно видел: то, чего она хотела, не принесло бы ей счастья, – и, глядя ей в глаза, все отчетливее сознавал, что жестоко ее обидел.
Наверное, путаница чувств и мыслей отразилась на его лице, пока он стоял перед столом сестры Лангтри и ждал, и потому она вдруг взорвалась. Жалкий вид Майкла больно задел ее гордость, разбередил еще не зажившую рану. Она и не подозревала, что в ее душе скопилось столько горечи и обиды.
– О, ради бога, сотрите с лица эту чертову мину! – сдавленно воскликнула Онор. – Что, по-вашему, я задумала с вами сделать? Рухнуть перед вами на колени и умолять повторить спектакль? Да я скорее умру! Вы меня слышите? Умру!
Майкл вздрогнул как от удара, побелел и плотно сжал губы, так ничего и не сказав, а она лихорадочно выпалила:
– Уверяю вас, сержант Уилсон, я вовсе не помышляю о близких отношениях с вами! А зайти вас попросила только для того, чтобы сообщить лично: расследование обстоятельств смерти Люса закончилось, официальное заключение – самоубийство. Вы, как и остальные, полностью оправданы. Может, теперь вы прекратите свое тошнотворное самобичевание. На этом все.
Майклу не приходило в голову, что в глазах сестры Лангтри он ее отверг, и это ранило ее больнее всего. Помертвев от ужаса, он попытался поставить себя на ее место, почувствовать, каково это для женщины – быть отвергнутой, когда затронуты глубоко личные, сокровенные переживания. Цени он себя выше, понял бы это раньше. Ход ее мыслей казался ему почти необъяснимым, невероятным, она истолковала все неверно. Не то чтобы Майкл был бесчувственным, недогадливым или безразличным к ней: просто после смерти Люса не мог думать о том, что произошло в ее комнате, вспоминать об их близости. Его мучили совсем другие мысли, ему нужно было многое понять и многое сделать. Он не задумывался о том, как могла расценить его поступки сестра Лангтри, а теперь было слишком поздно.
Майкл выглядел больным, глубоко подавленным и до странности беззащитным, но тем не менее, как всегда, превосходно владел собой.
– Спасибо, – произнес он без тени иронии.
– Не смотрите на меня так!
– Простите, я лучше вообще не буду смотреть.
Онор перевела взгляд на стопку бумаг на столе и с холодной решимостью проговорила:
– Простите и вы меня, сержант. Поверьте, мне очень жаль.
Создавалось впечатление, что лежавшие перед ней листы были исписаны японскими иероглифами: она не могла прочесть ни строчки. Вдруг почувствовав, что больше не выдержит, она подняла глаза, полные страдания, и воскликнула:
– Ах, Майкл!..
Но он уже ушел.
Минут пять она сидела в оцепенении, не в силах пошевелиться, раздавленная, опустошенная. Ее сотрясала дрожь, зубы стучали, и на мгновение ей показалось, что она действительно сходит с ума. Стыд и позор! Никакой выдержки. Онор Лангтри не догадывалась, что в ней зреет яростное слепое желание причинить боль любимому человеку и что, ранив его, она почувствует лишь безысходность и невыносимую тоску. «О, Господь всемилостивый! Если это любовь, исцели меня! Исцели или дай умереть: я не в силах жить и терпеть эту адскую муку…»
В полном смятении она подошла к двери кабинета, потянулась к вешалке за шляпой, но вспомнила, что сначала нужно переобуться, но у нее так дрожали руки, что не сразу удалось зашнуровать ботинки и застегнуть гетры.
Нил появился, когда она с этим наконец справилась и наклонилась за корзинкой.
– Вы уже уходите?
Он был явно разочарован. Перед самым приходом Майкла сестра Лангтри произнесла многообещающую фразу, и он надеялся, что удастся продолжить разговор с того места, на котором их прервали, но Уилсон, как всегда, одержал верх.
– Я страшно устала, – призналась Онор. – Вы справитесь без меня сегодня вечером?
Сестра храбрилась изо всех сил, но Нилу довольно было посмотреть ей в глаза, чтобы понять, как близка она к отчаянию. Помимо воли Нил наклонился, взял ее руку в ладони, растер, словно хотел согреть, и сказал с улыбкой:
– Нет, дорогая сестра Лангтри, нам никак без вас не обойтись, но один раз, сегодня вечером, мы попытаемся. Отправляйтесь к себе и поспите.
Она улыбнулась своему товарищу по бараку «Икс», где провели они вместе столько долгих месяцев, и задумалась, куда исчезла ее едва зародившаяся любовь к нему, почему с появлением Майкла так внезапно угасла. Беда в том, что ей так и не удалось найти логику в любви, а может, и искать не стоило, ибо любовь неподвластна логике.