Онор направилась было к ней, но вдруг почувствовала такое сильное головокружение, что испугалась. Она почти не спала, да и не ела толком. Если не беречь себя, то и заболеть недолго. Опыт работы с пациентами из барака «Икс» подсказывал, что эти тревожные симптомы не что иное, как бунт организма, средство покончить с пыткой, а значит, пора потребовать, чтобы ее освободили от службы. Только не могла она подвергнуть себя унизительной необходимости просить матрону о переводе; гордость приказала ей больше спать и вовремя есть, а на ночь принимать нембутал, чего она не делала со дня происшествия в подсобке.
– Садись, дорогая, а то выглядишь совершенно измотанной, – предложила сестра Докин и, не меняя позы, подтянула к себе соседнее кресло.
– Ты и сама, как видно, выбилась из сил, раз решила прикорнуть здесь, – заметила Онор, усаживаясь рядом с подругой.
– Мне пришлось остаться в отделении прошлой ночью, только и всего, – объяснила сестра Докин и устроила поудобнее усталые ноги. – Остальным в этой комнате, наверное, кажется, что мы с тобой похожи на Эббота и Костелло[29]. Я чувствую себя обломком «Геспера»[30], а ты напоминаешь мне плакат с призывом к медсестрам вступать в армию. Эта тупоголовая ведьма даже посмела намекнуть, что у тебя был некий скрытый мотив! Будто ты способна на непристойную выходку или ложь!
Сестра Лангтри поморщилась, сожалея в душе, что у матроны не хватило здравого смысла придержать язык. Глупая женщина проболталась лучшей подруге, та – своей подруге, и пошло-поехало. Все медсестры на базе (а значит, и врачи) уже знали, что Онор Лангтри (кто бы мог подумать!) провела в своем бараке ночь с солдатом. И разумеется, госпиталь гудел как муравейник: все обсуждали самоубийство Люса. Не стоило и надеяться, что об этой трагедии не станут судачить. Правда, по счастью, безупречная репутация сестры Лангтри сыграла свою роль: мало кто всерьез верил, что ее поступок объяснялся не одним лишь настойчивым и вполне понятным желанием оградить пациента от опасности, а чем-то иным. «Если б они только знали! – думала Онор, чувствуя на себе любопытные взгляды сестер из разных концов комнаты. – Никому и в голову не приходит, что действительно не дает мне покоя! А это боль, душевная пустота, оттого что меня отвергли. Слава богу, убийство уже в прошлом, хоть об этом можно не тревожиться».
Добрые, чуть потускневшие глаза той, чья прямота не допускала фальши и пошлости, испытующе смотрели на нее. Сестра Лангтри вздохнула, беспокойно поежилась, но промолчала, и тогда сестра Докин решила переменить тему.
– На следующей неделе, моя дорогая мы возвращаемся в старую добрую Австралию, уходим на гражданку.
Руки задрожали, и сестра Лангтри поставила чашку мимо блюдца, залив чаем весь стол.
– О господи! Только погляди, что я натворила!
Онор потянулась к корзинке за платком, а сестра Докин спросила:
– Тебе жаль?
– Просто новость застала меня врасплох, – отозвалась сестра Лангтри, промокая платком лужу и выжимая его к себе в чашку.
– Матрона сама сообщила мне несколько минут назад. Ворвалась в отделение «Ди», точно боевой корабль на всех парусах, и выложила новости, скривив губы так, как будто всю неделю ела квасцы. Она, конечно, совершенно убита: ведь теперь ей придется вернуться в тот задрипанный убогий санаторий, где работала до войны. Ни один крупный госпиталь или даже районная больница ее к себе и на пушечный выстрел не подпустит. Уму непостижимо, как ей удалось так высоко взлететь в армии.
– Для меня это тоже загадка, – призналась сестра Лангтри, она расстелила платок на углу стола и оставила сохнуть, затем взяла чистую чашку с блюдцем и налила себе свежего чая. – Ты права, ни в одной приличной больнице ее и на порог не пустят. Почему-то она мне всегда напоминала бригадиршу ночной смены на каком-нибудь крупном пищевом комбинате. Однако, если армейское начальство решит оставить ее при себе, она сможет продолжить службу. Для нее это наилучший выход. Вдобавок и пенсию получит посолиднее, когда выйдет в отставку, а ей, наверное, ждать недолго осталось.
– Ха! Если ее уволят из армии, значит, ей незаслуженно привалила удача. – Сестра Докин потянулась за чайником, подлила себе еще чаю и вдруг сказала: – А мне совсем не хочется возвращаться домой! Да, я ненавижу это место, как и все другие, куда меня посылало командование, но я люблю свою работу, а еще больше люблю свободу!
– Да, свобода мне тоже нравилась… Помнишь ту историю в Новой Гвинее, когда, кроме нас с тобой, никого не осталось и некому было оперировать? Я до конца своих дней это не забуду.
– Но ведь справились же, верно? – улыбнулась во весь рот сестра Докин, на глазах раздуваясь от гордости. – Подлатали тех парней, точно хирурги с дипломом Королевского колледжа, за что командир потом представил нас к награде. Ох! Из всех ленточек для меня всего дороже орден Британской империи.
– Жаль, что все закончилось, – вздохнула сестра Лангтри. – Гражданская жизнь не по мне. Опять бесконечные подкладные судна, пациенты-женщины. Вечно одна и та же песня… Не дай бог попасть в гинекологическое или акушерское отделение. С мужчинами намного проще!
– Это точно! Разве от пациенток дождешься помощи, когда медсестры сбиваются с ног? Да они скорее умрут, чем хоть пальцем пошевелят. Если женщины ложатся в больницу, то ждут, что сестры бросятся исполнять любые их прихоти. А мужчины цепляют на головы нимбы и из кожи вот лезут, лишь бы доказать медсестрам, что жены никогда не ухаживали за ними так, как они.
– Что ты собираешься делать после демобилизации, Салли?
– О, думаю, прежде всего я устрою себе небольшую передышку, – без особого воодушевления ответила сестра Докин. – Навещу друзей и всякое такое, а потом вернусь на Северное побережье. Я окончила медицинскую школу при Королевской больнице Ньюкасла, потом училась акушерскому делу на Краун-стрит[31], но бо́льшую часть жизни проработала в больнице Северного побережья, так что она давно стала для меня домом. Старшая сестра уж точно будет рада меня видеть, даже если никто другой не обрадуется. По правде сказать, я рассчитываю стать ее правой рукой, и это единственное, что греет мне душу.
– Наша старшая тоже будет рада моему возвращению, – задумчиво сказала сестра Лангтри.
– «Пи-Эй»[32], верно? – спросила Салли Докин.
– Ну да, «Пи-Эй».
– А мне никогда не нравились такие огромные больницы.
– По правде говоря, я не уверена, что хочу вернуться в «Пэ-Эй», – заметила сестра Лангтри. – Я подумываю о «Каллан-Парке».
Поскольку название «Каллан-Парк» носила психиатрическая лечебница, сестра Докин резко выпрямилась и смерила подругу строгим взглядом.
– Ты серьезно, Онор?
– Совершенно.
– Но в психушках медсестра, по сути, никто! Не думаю, что в медицинских школах дают хоть какие-то знания по психиатрии. В подобных заведениях нас ни во что не ставят, мы для них санитарки, не больше.
– Ну, я-то дипломированная медсестра и акушерка, так что всегда смогу вернуться к обычной сестринской практике. Только после барака «Икс» мне хочется попробовать свои силы в лечебнице для душевнобольных.
– Но пациенты там совсем не такие, как в отделении «Икс», Онор! Военный невроз – явление временное, большинство мужчин через это проходят. Если же больной переступил порог психушки – это пожизненный приговор.
– Я все это знаю, но многое может измениться – во всяком случае, мне нравится так думать. Если война способствовала развитию пластической хирургии и подобных областей медицины, то и психиатрию ждут большие перемены. А я хочу стоять у истоков новой эпохи.
Сестра Докин потрепала подругу по руке.
– Что ж, милая, тебе виднее, да и я не мастерица проповеди читать. Только помни, что всегда говорили о сестрах из психлечебниц: они становятся со временем куда более безумными, чем их пациенты.
В комнату вошла сестра Педдер и огляделась в поисках компании, где ей будут хоть немного рады. Заметив Салли Докин и сестру Лангтри, она одарила первую широкой улыбкой и холодно кивнула второй.
– Слышала новость, юная Сью? – поинтересовалась сестра Докин, задетая бестактностью девицы.
Простая вежливость заставила сестру Педдер подойти к столу, однако вид у нее был такой, словно поблизости скверно пахло.
– Нет. А что за новость?
– Все, что нас окружает, вот-вот останется в прошлом, милочка.
Лицо девушки оживилось, и она едва ли не завизжала от радости:
– Вы хотите сказать, мы возвращаемся домой?
– Джиггети-джиг[33], – отозвалась сестра Докин.
Глаза сестры Педдер наполнились слезами, губы задрожали и скривились: то ли она собралась зарыдать, то ли силилась улыбнуться.
– О, слава богу!
– Так-так. В кои-то веки здоровая реакция! Нам, старым воякам, легко говорить, верно? – хмыкнула сестра Докин, ни к кому не обращаясь.
Слезы потекли ручьями по щекам Сью, и она не упустила случая уколоть сестру Лангтри побольнее, с надрывом проговорив сквозь рыдания, так что все головы повернулись в ее сторону:
– Как мне теперь смотреть в глаза его бедной матушке?
– О, замолкни! – с отвращением скривилась сестра Докин. – И ради бога, не будь ребенком! Чего я не выношу, так это крокодиловых слез! Что дает тебе право судить старших?
Сестра Лангтри, в ужасе вскочив на ноги, воскликнула:
– Салли, пожалуйста, перестань! Все в порядке, правда, ничего страшного!
Медсестры за двумя другими столиками уже не притворялись, будто происходящее их не интересует. Те, что сидели спиной к столу Лангтри, повернули кресла, чтобы удобнее было наблюдать, но двигало ими вовсе не злобное любопытство: просто хотелось увидеть, как Салли Докин укротит эту нахалку Педдер.
– Так вы провели ночь в одной комнате с сержантом Уилсоном, в-в-выводили его из шока! – выпалила сестра Педдер и, схватив платок, разрыдалась по-настоящему. – Какая удача, что ваш барак давно уже пустует! Очень кстати! Но я-то знаю, что на самом деле происходило между вами и сержантом Уилсоно